радуйся, гнев мой, гневайся, моя радость, на фальшивом празднике нет нам места. радость моя, нарядная, как невеста, гнев мой весёлый, в бараках смейся, плачущий пламень, amen! гнев мой прекрасный, как водородная бомба, радость моя сокровенная в катакомбах, вместе с богами огнём прицельным расплескайтесь, как волосы Вероники, гнев животворный мой, радость смертельная dique! легче крыл стрекозы пари, прекрасный гнев мой, оставив фальшивый праздник, ты, сумасшедшая моя радость, здравствуй! горлинкой бейся, крутись юлою, бешеным дервишем, русским плясом, дикими осами, осью земною, на баррикадах рабочим классом, пьяной от гнева лежи в канаве, на фальшивом празднике нет нам места. гневайся, радость, радуйся, гнев мой, ave!
Мои сёстры — феноменолог и мать Тереза. Я хочу их убить и зарыть на опушке леса. Я одержима. Мной управляют бесы. Одна сестра молится, другая читает рукописи Бернау. Но только открою Гуссерля — бесы кричат мне «мяу». Рот открою молиться — бесы кричат мне «вау». Поди взгляни в свет истины, в тень сказки на раскалённых их поддонах, пей нейролептик, как отмазку от армии Армагеддона.
я ребёнок и зверь и мертвец что подходит к тебе вслепую нащупывая экран между тобой и темнотой лесов не-человеческая моя любовь наполняет кофейню водою подземных рек затопляет кровью из тобой нанесённых ран звери и птицы приходят тебя спросить как ты мог и дети с глазами колодцев в земле поют о стране которую мы не спасли сотворённой для нас и старухи в древесной коре поют о предательстве и убийстве любви нищие протягивают тебе принесённый птицами хлеб это хлеб той земли которой теперь уже нет это свет её принадлежащий нам это сладчайшая из заповедей блаженств но эту песнь этот хлеб и распавшийся свет и теченье подземных рек и венозную кровь и вопрос на который ты не даёшь ответ ты не слышишь не видишь
так сын расчленяет отца и насилует мать так к людям что в бедности страждут обращается маркс так революция принимает форму закона так в любви вызревает семя и сын-слепец больше не сын уже но сам Бог-отец motherfucker убийца лая это эдип который анти-эдип выколотыми глазами в лицо закону глядит прозирая
он вдохнул и заплакал, был воздух колюч, была матерью ночь-простыня. он вдохнул и заплакал: в замочную скважину луч проникнет и ранит меня. жаркое-жаркое лето будет печь меня год от года, как яблоко в духовке, но стоит меня испечь — и стылая зима заморозит меня, как воду. в уши мои войдут звук битвы и звук молитвы, рёв двигателя, лязг тормозов, но смогу ли услышать новый, опасный, как бритва, неисповедимый зов? — цвет фиолетовый — цадди — стеклянные колокольчики на ветру — сине-фиолетовый — айин — в безветренном воздухе холод внезапный и дуновенье тепла, и облака — ламед — над озером соберутся в образ, который напомнит мне то, что я полюблю. и если я брошу в пруд камень — возникнет рябь. я буду видеть, как солнце пробивается сквозь тучи, как туман вьётся плющом по склону, я буду видеть синий, зелёный, сине-зелёный, я узнаю гром, пар, бьющий из-под земли, и смерч, — он вдохнул и заплакал.
может быть наше время тянулось как будто мы дети не летело как эти лу́ны ветрá снегá когда мама нас обнимала много столетий как поля и реки горы и берега как слепые щенки наощупь рядом с собакой мы пробирались сами не зная куда чтоб ветра над холмами чтоб выходя из мрака видеть в лучах друг друга юные города видеть тела и тени на долгом пути познанья узнать тмин и анис розу и барбарис ходить по земле прыгать вверх падать вниз на сырую траву страданья когда мама разжала руки когда мы упали мы увидели её слёзы в валах тумана разлились океаны такие открылись раны дымящиеся как дали может быть наше время тянулось как будто мы боги а теперь его мышка пестиком в ступке толчёт скоро старуха с клюкой пройдёт по дороге мамино сердце с собой в узелке пронесёт
