Вместе с тем без изменений оставался основной круг чтения московских жителей этого времени. Ни печатная продукция, ни живой обмен идеями с Европой не нарушали того образа власти, который воспринимался из библейской книжности, бестиариев, хронографов, посольских дискурсов и географических сочинений. Это не мешало дискурсам общего дела проникать в политические реалии Москвы при посредстве структур, далеких от доктринальной борьбы, — в молчаливом признании европейских республик или в риторике коллективной политики, совместных пиров, соборных решений, в переводах европейских и казацких политических форм на московский русский язык.
Российская эмиграция в Речи Посполитой быстро осваивала языки республиканского устройства и пользовалась всеми его благами, имея доступ к его политическим институтам уже в первом — третьем поколении после выезда из Российского царства. Предрасположенность к неограниченному самодержавию — историографический конструкт, разбивающийся о факты противостояния верховной власти традиционных (удельно-княжеской, княжеской, боярской, оппозиционно активной церкви) и менее укорененных в местной истории сил (например, городового дворянства, казаков, национальных элит).
В то же время республиканские высказывания находили все больше читателей и сторонников в России с начала XVI в., отзываясь в высших придворных кругах — в творчестве Федора Карпова, князя Андрея Курбского, князя Ивана Хворостинина, Сильвестра Медведева. Неоднократно в годы Смуты высшая власть приближала свое правление к польско-литовскому монархическому образцу, не нарушая самодержавной полноты полномочий, но создавая формулы коллективного правления от имени всей земли или собора.
Можно ли вывести из названных выше тенденций концепцию взаимовлияния Московского царства и Речи Посполитой? Политические типы этих двух государств во многом были сходны, а параллели между ними угадывались их жителями. Более того — идеи «московской угрозы» и «рыцарского своеволия» виделись во взаимном отражении и осваивались, как если бы существовал осознанный выбор между монархическим и республиканским политическими типами. Москва сглаживала выпады в адрес тирании, отстаивая преимущества твердого суверенитета, тогда как политическая мысль соседей развивалась в направлении представительной монархии, допускавшей включение Московии в состав Речи Посполитой в качестве субъекта федерации. Аналогичные планы со стороны московских властей виделись главным образом в качестве инкорпорации всей Русской земли (а позднее — Малой и Белой России) с последующим династическим господством Москвы над подвластными Короной и Литвой.
московские шляхтичи втягивались уже в первом поколении в польско-литовское общество, испытывая лишь те трудности, которые ни для местных судов, ни для них самих не казались непреодолимыми.
В российской историографии имперского периода перспективы, открытые объединительным сеймом 1569 г., часто представлялись в зеркале идеи полонизации. Однако эта идея имеет весьма мало общего с реалиями середины — второй половины XVI в. Уния Литвы с Короной и инкорпорация в Корону русских земель четырех воеводств Великого княжества Литовского открывали новый период в политическом устройстве союзных государств. Волынь и восточные воеводства получили автономию, приближаясь в своем статусе к самостоятельной и самобытной системе внутри федеративного государства. Великое княжество Литовское в ходе реформ еще до Люблина приобрело права и свободы, не только приближающие местную шляхту к собратьям в Короне, но и освобождающие ее от всевластия королевских наместников. Идея объединения «равных с равными» не была пустой декларацией, а соблюдалась как неотъемлемое право литвинов на всем протяжении существования федерации. Безразличие, выраженное царем, когда он узнал от польских и литовских представителей о заключении унии, скрывало несогласие. Москва не принимала сам язык прав и свобод, не видела в служилых людях единого влиятельного сословия, не допускала гарантий для «мужиков торговых» и противостояла всем известным примерам представительных собраний.
Шляхта Короны и Литвы после смерти Сигизмунда II Августа считалась и с возможностью слияния с Московским государством и избрания на троны Речи Посполитой московской кандидатуры610.
Бегство из государства было в конце 1560‐х — 1570‐х гг. тем особым настроением, в котором концентрировались и страхи, и чаяния московских элит. А этот исторический момент был одним из самых успешных в реализации интегративной идеи по отношению к московским подданным
