Оглавление

Памяти Юдиной Юлии Геннадьевны,

которая верила в меня даже тогда,

когда для этого не было никаких оснований

Роддом

— Проходи, будем пузырь прокалывать, — говорит медсестра с измученными глазами.

Я просовываю голову внутрь палаты и раскорячиваюсь в дверях Жихаркой: напротив в кресле лежит женщина, а у её ног — полный таз крови и ещё чего-то жуткого. На обитом металлом столе под лампой вяло копошится младенец, явно не интересный ни персоналу, ни матери.

— Наверное, это у меня не схватки. Я лучше пойду, — я крепко прижимаю к груди пакет с медикаментами. — Рано еще, всего тридцать восемь недель. Просто показалось.

— Схватки-схватки, точно они! — Медсестра ловко отрывает меня от косяка, пропихивает в небольшую боковую комнату и хихикает: — Да не бойся, всем первый раз страшно, а через год за вторым приходят.

Ага, сейчас! хрен вы меня ещё когда-нибудь увидите, — думаю я тоскливо, карабкаясь на холодное кресло. Только бы выбраться отсюда живой!

Звякает металл и ноги обдает теплой жидкостью.

После прокола пузыря — зачем его вообще прокалывать? сам не мог лопнуть? малыш внутри заворочался туже и тяжелее.

Я все ещё в кресле с голой жопой, когда врывается моя лечащая врачиха Валерия Евгеньевна, совсем девчонка, сразу из мединститута. Нет никого более безапелляционного и знающего, чем вчерашние студенты.

— Это моя пациентка, Юлия Белько! Если она умрет, я тут ни при чём! Она не соблюдала моих назначений! — орёт она. — У неё белок в моче!

Зачем она так, отстранённо удивляюсь я. Вот сучка! Меня же всё равно перевели в другое отделение, и она больше за меня не отвечает. Волосы врачихи выбились из причёски, а глаза горят неистовой ненавистью.

— Я соблюдала ваши предписания, — возражаю я, подняв голову между задранных ног и осознавая уязвимость своего положения.

— Вы не пили лекарство для почек!

— Потому что там противопоказание — беременность!

— На вашем сроке это уже не важно!

— Однако в аннотации к препарату это не указано!

Не затем я восемь месяцев таскалась по больницам, чтобы потерять ребёнка на последних паре недель!

Разгорячённую Евгению Валерьевну, наконец, выпихивают из процедурки и из коридора какое-то время доносятся её возмущённые вопли.

В предродовой никого. Воняет хлоркой и клеёнкой, мигает умирающий потолочный светильник. Ну и видок! кровати с панцирными сетками, накрытые клеёнками, чёрный квадрат грязного окна — неприлично голые и безнадёжные врата в потусторонний мир.

Снова тянет спину и туго сжимает живот.

Я начинаю стонать. Становится немного легче — все силы уходят только на то, чтобы пережить приступ, не распыляются ещё и на попытки сохранить лицо. Перестать стонать уже не получается.

Зачем-то срочно нужно в туалет, хотя не хотелось. Просто нужно куда-то идти, а идти больше некуда. В коридоре живот схватывает снова, хотя неверно: не живот. Боль не локальна. Она охватывает всю меня. Я есть живот. Я ЕСТЬ БОЛЬ.

Я медленно сгибаюсь и приседаю у стены, пока не опускаюсь на корточки, точно гопник в парке.

— И куда это мы направились? Иди ложись, а то родишь мне тут на полу.

Медсестра выглядывает из сестринской и ворча волочит меня обратно в палату, как раненого бойца с поля боя.

— А можно свет выключить? — прошу я, взгромоздившись обратно на казённую койку.

— Здрасьте! Это ещё зачем?

— Не хочу видеть этого всего, — обвожу рукой унылое пространство палаты.

— А я как увижу, что с тобой всё в порядке?

— Так я ж вам кричу, чтобы вы слышали, что я ещё жива, — шучу я.

Тут подступает очередная схватка и мне становится не до шуток. Ничего, сейчас отпустит. Но вместо облегчения на не опавшую волну этой схватки сразу же накатывается вторая, ещё более мощная.

Меня охватывает ужас — не от того, что я сейчас умру, а от того, что умру в жуткой чёрной боли, так и не испытав облегчения, умру в этом страшном убогом месте, среди равнодушных чужих людей, совсем одна.

— Вколите мне обезболивающее, — шиплю я сквозь зубы. — У меня целый пакет в тумбочке, всё по списку, включая марлю и перчатки.

— Рано ещё, может, через пару часов, — бросает сестра равнодушно и выходит.

Я слышу весёлые голоса из сестринской — наверное, пьют чай.

Что?? ДВА часа!?? Ещё два часа такой боли? Это точно конец!

Но сестра ошибается: рожаю я через тридцать минут, еле успев перейти в родовую палату и тяжело взгромоздиться голым задом на холодное смотровое кресло…

— Девочка! — Сообщает акушерка с торжественностью герольда, объявляющего выход королевской особы.

Дочка!! А я знала, что будет девчонка, хоть все и прочили пацана. Нате-ка, выкусите!

— С ней всё в порядке?

— Всё отлично, мамаша.

Я требую предъявить младенца и мне охотно показывают. Он красный и длинный, покрытый странным белым налётом, как колбаса салями.

— Красивая? — кокетливо спрашивает акушерка.

— Страшненькая, — отвечаю я честно.

Она забирает младенца и тщательно протирает от белесого налёта. Дочку подносят ближе, и я касаюсь щекой её щёчки: на ощупь она бархатистая и тёплая, как лошадиный нос.

— А так?

— Всё равно страшненькая, — улыбаюсь я счастливо.

У новорожденной сморщенное личико с опухшими сомкнутыми веками, которое та забавно корчит. Акушерка обиженно убирает малышку, будто отвергнутый вредным покупателем товар.

— А с ножками что у неё? — допытываюсь я.

Мне кажется, что стопы у дочки странно вывернутые и слишком большие для такого крохотного существа.

— Да нормально всё с ней, — начинает сердиться акушерка.

Ясно, всё равно правды не скажут.

Теперь уже я лежу на месте давешней женщины с таким же жутким тазиком в ногах и пузырём льда на животе. Бедные мужики, кто с жёнами рожает! Зря я смеялась над тем, что они теряют сознание — сама бы потеряла.

Живот постепенно немеет от холода, и я тайком убираю лёд. Кровотечение, конечно, ни к чему, но и отморозить всё не хочется.

Дочка лежит под лампой, слабо шевеля паучьими ручками.

Меня охватывает эйфория — я родила человека! Час назад была только я, а сейчас нас двое. Я — создатель! Я сотворила Чудо!!!

Слёзы восторга катятся по моим щекам, заливая глазные впадины и мешая видеть, хотя смотреть вокруг особенно не на что.

Я нетерпеливо подпрыгиваю в кресле, дрыгая ногами. Надо немедленно всем рассказать! Позвонить папе — мама наверняка ещё на Дне учителя. Пашка узнает новость только завтра. Позвоню родителям, скажу: поздравляю тебя, дедушка. Папа, конечно, не поймёт — никто ведь не ждал так рано. А потом сообразит и обалдеет!

Я перевожу взгляд на часы, висящие на противоположной стене: без четверти двенадцать. Нет, нельзя звонить — уже спят, напугаются. Завтра. Прямо с утра, пока не ушли на работу.

В коридоре загромыхало — вкатили каталку.

— Да я сама дойду, — стыдливо говорю я, — не инвалид.

— Перекатывайся уже, — бурчит сестра, пристраивая каталку параллельно креслу. — Дойдёт она!

Я послушно перекатываюсь, и мы движемся в последнюю палату по коридору мимо пустого сестринского пункта, перевязочной и столовой. Эйфория ещё не прошла, и я еле удерживаюсь, чтобы не крикнуть сестре хулигански: гони в аэропорт, шеф!

В палате темно — все спят. Не зажигая света, сестра тем же макаром переваливает меня с каталки на свободную кровать у двери и выходит.

Зверски хочется пить.

Приподнимаюсь на кровати, пытаясь привстать. Голова кружится, и я падаю обратно. Вот она, вода — руку протяни, вкусно капает из крана. А человек тут от жажды умирает.

— Ты куда? — шепчет голос с кровати напротив.

— Пить, — шуршу я спёкшимися губами.

— Лежи, нельзя вставать, сейчас налью.

Соседка наливает из-под крана воды и подает стакан. Я жадно лакаю, захлёбываясь, точно старая собака.

Утром я вижу свою ночную визави. У неё страшно красные вампирские глаза: полопались капилляры, пока тужилась, но родить так и не смогла, пришлось кесарить. Зовут её Аня.

Всем, кроме нас с ней, привозят детей на кормление: у Ани нет молока, а моя дочка в кувезе, как недозрелый плод. Оказывается, недозрелый и недоношенный — это разные вещи: недоношенный — это маловесный, а недозрелый — это преждевременно родившийся.

У меня молоко есть, оно тяжело распирает грудь изнутри, и я предлагаю сестре сцедить для дочки.

— Не положено, заразу еще занесёшь.

— Да откуда зараза-то? — удивляюсь я. — Я каждую неделю анализы сдаю, бутылочка стерилизованная, грудь помою. И куда мне его девать?

— В раковину сцеживай, — отрезает сестра.

Я сцеживаю молоко в раковину. Пробую тайком — сладкая гадость, вроде сильно разведенной гомеопатической сгущенки. Брр-р. Как дети это едят?

— Ты, что ли, вчера орала? — спрашивает соседка от окна. Один её глаз карий, другой зеленый. Второй раз в жизни такое встречаю.

— Я.

Мне делается неловко.

— Спать нам не давала, — бурчит та.

— Да не спали мы ещё, Наташ, и десяти ведь не было! — успокаивает Аня.

— Всё равно неприятно. Никто не орал, она одна. Я вот терпела, молчала.

Стыд сменяется раздражением, и я довольно резко отвечаю:

— Значит, тебе не было так больно, как мне. У каждого свой болевой порог. Вон Аня молчала, и что?

Наташка замолкает, но видно, что мои объяснения её не убедили.

Понятно, отчего она злится — минут пятнадцать пытается сцедить молоко, рвёт соски, мнет грудь.

— Может, тебе сестру позвать, чтобы показала, как правильно? — не выдерживает Аня.

Соседка молча терзает бедную грудь. На следующий день та в синяках, а соски трескаются до крови. Наташкин пацан выплевывает сосок и истошно орёт, новорожденная мать болезненно морщится и дёргает сына:

— Чё разорался?? Жри давай!

— Наташ, тебе бы пару дней отдохнуть, пока грудь не подживёт, — осторожно предлагает Аня. — Попроси няню, чтобы сытого приносили, будешь просто на руках держать.

— Сама разберусь, — огрызается Наташка, с ненавистью тряся сына, будто бы это он виноват в её проблемах.

Нам с Аней занять себя нечем, и мы идём к дверям детского отделения — вдруг дадут поглядеть на деток? Мимо протопывает мужик в кирзачах и верхней одежде. Пока за ним не закрылись двери, хватаем ручку и просим нас тоже впустить на минуточку.

— Не пущу, у нас стерильность, — говорит сестра, придерживая створку с другой стороны.

— Да вон же только что мужик прямо с улицы прошёл! А мы свои, местные, в чистом!

— А, так это сантехник, — объясняет сестра, запирая перед нами заветные двери.

Девчонки спят, а я раскрываю «Раковый корпус»: как-то по радио сказали, что Солженицына должен прочесть каждый культурный человек и я приняла этот вызов.

На тумбочке свёрнуто полотенце, махровое, розовое, в крупный белый цветок. В него заворачивали меня, когда я была грудничком. Полотенце сохранилось лучше нас с мамой. Вот же вещи делали в Совке! На годы, на века, чтобы надолго удовлетворить потребности граждан и больше не отвлекать промышленность от изготовления главного — оружия и боеприпасов.

По коридору родильного из конца в конец ходит странная женщина в пёстром халатике из искусственного плюша: она явно не беременная, а здесь, в патологии, лежат только на последнем сроке, но и кормить ей не носят. Отправляем на разведку Наташку — эта сорока в курсе всех местных сплетен. Похоже, собирать слухи — единственное, что ей действительно нравится. В журналисты бы её!

Женщину зовут Ира, докладывает наш шпион, родила она дней десять назад, а сына забрали в детскую многопрофильную, потому что у неё непонятно от чего держится высокая температура. На мальчика Ира только разок и поглядела, сразу после родов.

Вот бедняга! Нам-то всего два дня малышей не носят, а человек уже десять дней в разлуке. Очень обидно, будто тебе сделали долгожданный подарок и сразу отняли, не дав и рассмотреть. Ире мы очень сочувствуем.

Холодильник набит продуктами, но есть совсем не хочется.

Ночь. Все спят, одна я ворочаюсь, несмотря на димедрол. Спать не хочется, а заняться в темноте нечем, днём хоть почитала бы. Со скуки встаю, иду в коридор к холодильнику — он общий на весь наш этаж. Здесь тоже погашен свет и на сестринском посту никого: видимо, спят в ординаторской. Нахожу в своем пакете йогурт и жру прямо на полу, в свете холодильника, не закрывая дверцу. Уходя, оборачиваюсь — в напротив лежит женщина и молча смотрит на меня.

— Наверняка решила, что ты тыришь чужие продукты, — смеётся утром Аня.

Наташка выскальзывает в коридор и сообщает, что никакой бабы там нет.

Температурящая Ира тоже исчезает: у неё оказался сепсис и вчера ей удалили матку вместе с яичниками.

— Как же так вышло? Это же первый ребёнок, а она хотела ещё детей!

— Да так: после родов напихали в матку марли, чтобы остановить кровотечение, а вытащить забыли.

— А она чего? Не стала возмущаться?

— Так её же и обвинили — зачем, мол, себе в матку марли напихала? Целый консилиум собрался, аж из других корпусов пришли. И что она им может доказать, да ещё с голой жопой? Так сама виноватой и осталась.

В коридоре нарастает разноголосый плач, и мы моментально забываем про несчастную Иру: развозят малышей. Мы с Аней надеемся, что привезут и наших, которых мы ещё так и не видели после родов.

Сестры ловко, как кегли, суют нам в руки свёртки. Мою видно издали — у неё ярко-оранжевая фонарная рожица: функциональная желтушка новорожденных, как объясняет врач.

Я разглядываю дочку — вылитый Пашка! Малышка присасывается к груди, как пиявка, яростно сосет и чмокает. Это простое занятие дается ей нелегко: крохотное личико морщится, бровки сдвигаются, она шумно дышит и кряхтит.

Аня молча плачет: ей тоже принесли сыночка, но молоко так и не пришло.

— Хочешь, покормлю, — предлагаю я. Маша уже наелась и сопит рядом.

— Всё равно остатки в раковину сцеживать.

Аня бережно передает мне кулёк с сыном. Сразу видно, что это мужичок, большеротый, крупноголовый, с широко распахнутыми голубыми глазами. Неудивительно, что Аня не смогла родить сама этакого богатыря!

Он ест деловито и серьёзно, крохотный жадный ротик работает поршнем.

— Ты как корова, — косится Наташка. — Молока на весь роддом хватит.

Вроде комплимент сказала, а как обругала.

— У меня его не так много, — почему-то оправдываюсь я. — Просто Маша мало ест, вот и остаётся.

— Девчонки, а вы уже за постель сдали?

— За какую ещё постель? — удивляемся мы.

— Такую: няня днём подходила, велела принести по сто рублей за бельё.

— Мы что, в поезде, что ли??

Я решаю, что никакие сто рублей сдавать не стану и смотрю на спящую дочку. Сердце сжимает удушающая нежность к этому незнакомому, новому и вместе с тем самому родному в мире существу. Всю беременность меня мучил вопрос: а вдруг ребёнок родится с патологией, что я буду делать тогда?

Теперь я знаю ответ: ни за что бы не оставила её, будь она хоть с хвостом!

Я осторожно разматываю спящую Марусю и впервые осматриваю всю.

Она такая чудесная! самая лучшая малышка в мире!! моё персональное чудо с крохотными росинками ногтей на розовых прозрачных пальчиках, таких игрушечных и таких настоящих; с пухленькими белыми перетяжками-полосками на смуглом тельце, будто дочка где-то загорала.

Хвоста у неё, к счастью, нет, а ножки совершенно нормальные, только здоровенного размера. Наша порода!

Я привычно кладу её головку на сгиб локтя, будто делала это всю жизнь и впервые осознаю, зачем человеку локти.

Обратно запеленать дочку не получается, так и возвращаю — расхристанную, зато с нормальными ножками.

— Почему ты так беспокоишься, всё ли с ней в порядке? — тихо спрашивает внимательная Аня. — Тебе что-то говорили на узи?

— Ничего не говорили, даже пола не знала. Это у меня профдеформация: я ж работала в дурдоме.

Анины приподнимаются, и я поясняю:

— В доме ребёнка для психохроников.

— Ты правда работала в дурдоме? — Наташкины цветные глаза жадно загораются. — Расскажи!

Дурдом

Все наши беды от календарей!

Вон в лужице солнца на асфальте нежится старая дворняга, вытянула длинные ноги и просто наслаждается теплом, ни о чём плохом не думая.

И только мы, люди, начинаем преждевременно хоронить лето, из-за чего целый месяц отравлен ожиданием близкой разлуки. Это всё равно, что с момента рождения долгожданного первенца каждый день вспоминать, что он когда-нибудь, да умрёт.

Собака мудра, оттого её радость без примеси горечи и мыслей о скорой зиме, холоде и голоде.

К чёрту часы, мешающие нам быть в моменте! В топку календари, предвестники будущих печалей! На хрен цифры, безжалостно падающие на плечи, как блины от штанги!

Я пересекаю частный сектор, немного завидуя беззаботной собаке, хотя по её морде видно, что знавала она непростые времена, и открываю ворота Дома ребёнка для психороников «Кукушка», для своих просто дурдом.

Наверное, когда-то то здесь был обычный детский сад, во всяком случае, с виду он ничем не отличается: точно такое же двухэтажное здание из двух корпусов, соединённое крытой галереей; точно такие же веранды, горки и качели на участках. Разве что на участках не гуляют дети.

Я взбегаю на второй этаж, по пути вдыхая привычный, но всё ещё противный горько-химический запах клеёнки, смешанный с ароматом хлорки и детской еды, и распахиваю дверь в группу.

В раздевалке горкой валяются обломки стула.

— Наадь, — зову я сменщицу. — А что со стулом случилось?

Нашу группу, интернатскую, обставили и открыли совсем недавно, и меня удивляет безвременная кончина нового стула, который я оставила в добром здравии всего двое суток назад.

Вместо ответа Надя боком просачивается мимо меня в дверь.

— Новенькую-то привезли? — продолжаю я, переобуваясь в туфли.

— Привезли.

— И как она?

— Увидишь, — отвечает сменщица загадочно и мышкой шмыгает наружу, на ходу натягивая кофту.

Странно, обычно мы с ней всегда немного болтаем.

Я натягиваю на платье халат и открываю дверь в группу, откуда несутся детские вопли, чуть более громкие, чем обычно.

В центре комнаты, как тигр на манеже, с рычанием носится фурия. Остальные робко жмутся вдоль огромных окон на детских стульчиках.

— Стул в раздевалке — её рук дело? — быстро соображаю я.

Няня нервно кивает, не отрывая глаз от зрелища, и втягивает голову.

Завидев нового зрителя, буйная издаёт грозный рык и с разбегу бросается на стену, рикошетит и в три огромных прыжка пересекает зал. Подлетев к чугунной мойке, она резко тормозит и рывком выдёргивает её из стены вместе со встроенным шкафом.

За всё время работы в дурдоме я ещё ни разу не видела настоящих сумасшедших. Поэтому, с минуту полюбовавшись моноспектаклем, вжимаюсь в стену и, не поворачиваясь к чудовищу спиной, шмыгаю за дверь.

— Не бросай меня! — несётся вслед отчаянный Жанкин крик.

Перескакивая через три ступеньки, я мчусь в кабинет старшего воспитателя и с порога ору:

— Она..! Там..! Мойка..! и стул..!

— Вижу, ты познакомилась с Аней, — догадывается Людмила Ивановна.

Я быстро киваю и продолжаю ябедничать:

— Они сидят! Она орёт…!

— Разберёмся, — успокаивает старшая и мы возвращаемся в группу.

Обстановка здесь не изменилась: сумасшедшая продолжает бесноваться, вдохновлённая свежими зрителями. Меня даже восхищает такая неисчерпаемая энергия.

— Здравствуйте, дети! — говорит Людмила Ивановна. — Здравствуй, Аня.

И, ловко увернувшись от летящего в ответ стула, подскакивает к маленькой дьяволице и твёрдо берёт за локоть.

— Мы с Аней побеседуем, а вы не заходите, — сообщает она, закрывая за собой двери спальни. Обычно невозмутимое лицо Людмилы Ивановны опасно налито кровью.

— Думаешь, поможет? — испуганно кивает на дверь Жанка.

— Тут экзорциста надо вызывать, — сомневаюсь я.

Мы сидим неподвижно. Я осторожно разглядываю детей: все целы, только у косоглазого Виталика запотели очки, а немая Света моргает чаще обычного.

Через несколько долгих минут дверь открывается. Буйная идёт рядом с воспитателем, опустив взъерошенную голову. Её красное лицо перекошено яростью.

— Потерпите до вечера, Юлия Борисовна, — просит старшая.

— Как вам это удалось? Вы настоящий укротитель драконов!

Людмила Ивановна смеётся:

— Она не сумасшедшая, а просто крайне избалованная девочка. Так ведь, Аня?

Та молчит, испепеляя нас угольками глаз, но больше не орёт и не крушит мебель.

Мы прибираем группу, и я вижу, как дети с опаской обходят по окружности юное чудовище.

Теперь одна Аня сидит в углу на стульчике, пока все играют.

— Била она её, что ли? — надеется Жанка.

Это вряд ли, мотаю я головой не без сожаления.

Вечером сумасшедшую забирают, и мы никогда её больше не видим.

***

Я укладываю детей, прибираю игровую и мою посуду после ужина — няня уходит вечером, а воспитатели работают сутками.

В интернатской группе можно спать по-королевски, в манеже или на батуте, которые прислали с гуманитарной помощью. Не то, что внизу, где приходилось ютиться на стылом скользком подоконнике или на разъезжающихся от малейшего движения стульях в коридоре.

Но я не бросаю старую добрую традицию ночного бдения и каждую Ритину смену на часик-другой спускаюсь к ней в изолятор.

Рита ставит уколы так мастерски, что никто не успевает заплакать.

— Рит, научи меня! — загораюсь я. Не то, чтобы мне было, где применить это умение, просто никогда не знаешь, что может пригодиться в жизни.

— Разве вас не учили в педучилище?

— Уколы — нет, только перевязки учили делать, шины накладывать и детские болезни определять. Я и шапочку из бинтов могу на скорость сделать. Показать?

Подруга смеётся и отрицательно качает головой.

— Белько, я всё вижу! Опять вяжешь на уроке? — слышу я оклик Любови Ильиничны.

— Я же никому не мешаю, — отвечаю я, молотя спицами. — И очень внимательно вас слушаю.

— А если я начну вязать? — она садится за свой стол и артистично перебирает невидимыми спицами, передразнивая меня. Мы хохочем.

— Не вижу проблемы, — говорю я. — Вы же меня знаете: если я перестану вязать, то мы начнём болтать с Наташкой или играть в морской бой, или ногти красить и отвлекать от урока других. Таким образом, будет задействовано человека четыре, а то и шесть. А когда я вяжу, то никто не отвлекается, включая меня.

Теперь уже смеётся Любовь Ильинична. Она машет на меня рукой и больше не пристаёт: несмотря на вязание — а может, именно благодаря ему — у меня твёрдая пятёрка по основе медицинских знаний.

Так я и связала на её занятиях два или три отличных джемпера, один из которых на мне сейчас.

— Ну давай, — Рита набирает в шприц из ампулы и щёлкает по нему ногтем, выгоняя пузырьки.

Мы стаскиваем с Алины колготки.

— Смотри: мысленно делишь полупопие на четыре части и колешь в верхнюю левую. — Рита протирает спиртом левое полушарие