В следующий раз, склеивая саму себя по кусочкам, собери немного другого человека. Раз за разом меняй узор в росписи своей души, меняй до тех пор, пока однажды не народится то, на что не поднимется рука даже у тонкого ценителя. А затем неси это новое гордо, словно щит. Тогда ты увидишь коготок. У каждого он свой.
И теперь самое важное: увидев его, вынимай. Вынимай, пожалуйста. Вверх и в сторону, дорогая. Вверх и в сторону.
Бывает, что хочется выбежать в поле, орать и кататься по земле, размазывая по лицу слезы и грязь. А ты сидишь. Тыкаешь пальцами по кнопкам. Отвечаешь на вопросы. Задаешь вопросы. А внутри тебя рушатся миры. Цунами сносит дома. Взрывается вулкан и заливает все вокруг огненной лавой. Происходит землятрясение, которое разрушает все города. Ураган сметает все на своем пути. А ты тыкаешь в кнопки, отвечаешь дежурное: «Все хорошо».
Душа хранит то, что болит внутри. Даже когда затянутся раны воспоминаний, оставят тонкие ниточки шрамов. Ты всегда помнишь о том, что сделало тебя другой. И какой была раньше.
Ты опускаешь глаза на свою телятину и чувствуешь себя такой же, medium rare: уже можно жевать, но еще кровит. Идеально.
*
Тебе семь, и ты просишь Боженьку, чтобы папа пришел с работы трезвый, чтобы не бил маму, но Боженька, наверное, совсем уже глухой дедушка.
Молитва настолько простая, что и потом, спустя много лет, ты помнишь ее наизусть:
— Пожалуйста, Боженька, пусть папа придет трезвым.
Тася чувствовала себя трофеем с бывшим. Он заполучил ее, использовал как достижение. Смотрите, девственница, смотрите, обнаженные фотки — впервые делала. Смотрите, как она ради меня. Смотрите, какая она у меня.
Внутри ворочалось животное. Дикий зверь разрывал грудину от протяжного нечеловеческого стона. Страх окутывал его — и Тасю тоже. Все чувства обострились, запах пыли забил нос, свет показался ярким, обивка сидений слишком шершавой, и громыхание двигателя оглушающе громким.
Он охотник, охотник, охотник. Погубит, задушит, снимет шкуру, рога срежет — ради крови, ради красоты.
Тася невольно залюбовалась худыми точеными запястьями и длинными очерченными пальцами, которые, кажется, могли все — и на инструменте играть, и оригами сложить, и бог знает что еще, но определенно приятное.
Помнила Марта, что жить для всех надо.
