Оглавление

2. 1
3. 2
4. 3
5. 4
6. 5
7. 6
8. 7
9. 8
10. 9
11. 10
12. 11
13. 12
14. 13
15. 14
16. 15
17. 16
18. 17
19. 18
20. 19
21. 20
22. 21
23. 22
24. 23
25. 24
26. 25
27. 26
28. 27
29. 28
30. 29
31. 30
32. 31
33. 32
34. 33
35. 34
36. 35
37. 36
38. 37
39. 38
40. 39
41. 40
42. 41
43. 42
44. 43
45. 44
46. 45
47. 46
48. 47
49. 48
50. 49
51. 50
52. 51
53. 52
54. 53
55. 54
56. 55
57. 56
58. 57
59. 58
60. 59
61. 60
62. 61
63. 62
64. 63
65. 64
66. 65
67. 66
68. 67
69. 68
70. 69
71. 70
72. 71
73. 72
74. 73
75. 74
76. 75
77. 76
78. 77
79. 78
80. 79
81. 80

1

Молодым лейтенантам радиотехнических войск ПВО,

воздушным «пограничникам» России от лейтенанта

минувшего века. Как мы жили, служили, дружили.

Воспоминания.

«Ну что ж, прощай, жалеть не стану, я мильён, таких достану, зараза-а…!» — Козырев сбился с ритма примитивного аккорда и бросил гитару на кровать. Сегодня утром вертолёт доставил его к месту постоянной дислокации, где он проходил срочную службу. С ним прилетела долгожданная почта, вместившаяся в двух мешках, под завязку набитых газетами, журналами, бандеролями и, конечно же, самыми ценными, были письма, от родных, от девушек, от друзей.

Отсидев пять суток на гарнизонной гауптвахте, где жизнь становилась, прямо сказать, совсем не сладкой, и даже слово это мягко сказано! Майор — общевойсковик, за что-то разжалованный до капитана, прибывший к новому месту службы в новой должности «начальника губы», учил сынов могучего государства, как правильно любить Родину и умело защищать её. Он прибыл из пустынных мест палящего Туркестанского военного округа, из раскалённого солнцем жёлтого клочка пустыни, где располагался его гарнизон. С юга на восток, такую служебную рокировку сделали с этим капитаном, сняли звёздочку и послали подальше от тепла, охладиться кинули на самый Дальний…!

Исколотый верблюжьими колючками, обласканный «чёрным» песком знойной пустыни Каракумы и вечным, несмываемым загаром на смуглом, скуластом лице, он внушал арестантам не испытанный ими страх. Непослушных «детишек», посланных ему на перевоспитание из воинских частей, он обучал ускоренным, своим методом. Для особо «тяжёлых», неподдающихся он имел особую «прививку» собственного изобретения и держал отдельный «люкс» на четверых.

Страшно было выходить из камер на занятия, обучаться бескорыстной любви к Отчизне и суметь полюбить её за трое суток. Проницательный капитан никогда не ошибался, он видел каждого, кто проникся любовью к Родине, и кто её отвергал.

— Это вам не бабу мять, здесь нужны широкие объятия, чтобы концов рук своих не видел. Понял, сынок?! — и замирал, пристально глядя в глаза непослушника. Кто опускал глаза и бормотал: «так точно», тот уже полюбил Родину, во всяком случае, на время службы. Второй раз попасть сюда, на ускоренные уроки «любви», желающих не было.

Для тех, кто попадал в группу «элитных» (неподдающихся), занятия были особые! Лентяй или ерепенившийся отхватывал дополнительные сутки ареста, которые приплюсовывались к тем, которые он заработал. Боялись все!

Костя Козырев после четырёхчасового полёта в вертолёте, после тряски и грохота мотора и винтов Ми-4, доложив командиру о прибытии, сидел на табуретке, прижавшись спиной к спинке железной койки. «Как ни строг наш командир, но он сейчас для меня родной отец, а тот…! Интересно, есть ли у него дети? Этот начальник „губы“, этот пахан в погонах, любого пахана из Владимирского централа или Крестов замучает. Да он, не только свою Родину, он и вражескую землю заставит полюбить. Откуда только взялся такой? На вид — россиянин будто, а чудит… Басмач! Ооо…, не приведи Аллах! Но ведь обязательно снова в лапы к нему попаду, ещё год службы почти, далеко до дембеля».

Ответственный, так сказать почтальон солдатской почты разбирал письма и раскладывал газеты с журналами.

— Козырь, тебе два письма, из твоего Смоленска, — крикнул в сторону Кости почтальон.

— Кому…?

— Тебе, тебе… — и поднял руку с двумя конвертами. Козырев медленно поднялся с табуретки и устало зашагал к поднятой руке с его письмами. Письма были от родителей и от его ненаглядной Тоси. Настроение его начало подниматься, как температура при гриппе.

Конверт с письмом от Тоси он раскрыл первым, ожидая, как тёплые строки сладким бальзамом растекутся по его измученной душе и телу после жёстких нар гауптвахты, после изнурительной строевой подготовки и физических «упражнений», в корне отличающихся от стандартных упражнений на шестнадцать счётов, принятых Советской армией. После тюремной физзарядки стоять не было сил. Приходилось «раком» преодолевать три ступеньки крыльца и на четвереньках вползать в камеру, и упрямые «други» твои, берут тебя за руки и закидывают на второй этаж «люкса». Сюда, почти каждый день, заходил сам хозяин, и начиналась учёба. Начиналась с партийно-политической работы — с разговорной части. Неизменным был главный урок, и он всегда начинал его с одних и тех же неизменных слов: — «Товарищи, тема нашего теоретического занятия всё та жа: «Любовь к Родине и пагубное влияние нерадивых на тех, кто до конца не прочувствовал крепости этой любви». Хорошо умел говорить «высушенный» солнцем худой капитан. С кавказцами на их национальном «диалекте»; со славянами на их территориальном диалекте, вкручивая такие словечки, что можно отдельный словарь составлять.

Строевая подготовка отбивала всю охоту кому-либо рот открыть, когда после изнурительных занятий капитан строил арестованных в одну шеренгу и говорил: — «Вопросы, жалобы, предложения, есть…?» — Тишина! — «Жалоб нет, вопросов нет, стало быть, и предложений не будет! Это плохо, сыны мои, предложения всегда должны быть и просьбы. У меня в застенках много чего имеется. „Деду“ валенки нужны? Нужны! Я три ему выдам, один на башку и два на грабли, чтобы из „духа“ последний дух не вышиб. Вы же любите, „деды“, дух из салаг вышибать. А…? Значит, я так понимаю, что все довольны, я рад за вас, дети мои! А теперь, плавно переходим к физическим упражнениям, со всякими кульбитами и неожиданными отбросами естественных отходов органического содержания, которые имеют место быть в процессе занятий, шибко всё вытряхивает. Смену исподнего белья гарантирую, у меня полная кладовка сраных кальсон, есть и стираные, но они только для старательных предназначены. Стремитесь к чистому…!»

И хозяин гарнизонной «тюрьмы» приступал к занятиям каратэ, приёмами которого Советская Армия ещё не владела массово, только слышала о такой борьбе. Не нанося ущерба здоровью, большие младенцы падали, охая, а он каждый свой выпад рукой, ногой или броском сопровождал словами из советского гимна: — «Это есть наш последний и решительный бой…», — и валял здоровых, крепких парней, как хотел. Сам же, от горшка два вершка, сухой, жилистый и возраст под сорок, значился под именем великого полководца Александра Васильевича! Ему бы его фамилию ещё, ну чем ни Суворов! И схожесть с портретом полководца, была очень велика.

— Я вас, дети мои, мать вашу…, Родину великую нашу любить за пять суток научу. Строевая, строевая и только строевая! Это будет — раз! Маршировка, плавно переходящая в бега туда и обратно, сто кругов по периметру этого двора — это два! Физические упражнения особенные! Наш потенциальный натовский враг уже обучается невиданным приёмам железного кулака, а мы чем хуже…! Это три! Потом, может быть, я вас в Москву стольную нашу отвезу, если разрешат. Покажем кремлёвским курсантам дальневосточную шагистику, но это потом! А сейчас, шагом марш на плац! Сержант! Строевой устав в руки! Два часа отработки поворота кругом в движении (один из сложных приёмов строевой подготовки).

Сержант, отбывающий наказание, пулей врывался в помещение за строевым уставом. Промедление, нерасторопность грозило прибавкой суток, а то и двух. Желание продлить «удовольствие» в гостях у гостеприимного хозяина «тюряги», прибывшего из верблюжьих, колючих, знойных краёв, отшибало напрочь у самого неподдающегося.

2

Вскрыв Тосин конверт, Костя передумал читать его первым. «Оставлю на потом, как сладкий десерт», — решил он и взял родительское письмо. Быстро пробежав глазами по всем строкам, он не увидел почерка отца, писала только мать, это насторожило его, и строки были неровными, даже «нервными». Козырев догадался, мать писала в большом волнении.

Прочитав родительское письмо, сын долго сидел неподвижно, уставившись в одну точку, теребя тетрадный листок пальцами. Он ещё раз прочитал несколько самых горьких материнских строк: «… сынок, Костик, что же ты огорчаешь нас! Терпи, в армии гражданские вольности не позволительны и пререкание с начальниками не дозволено солдату. Я женщина, не служила, а знаю, нельзя перечить командирам и рот открывать, где попало и перед кем попало. Ты говорливый у меня сынок, отслужи уж как-нибудь молча, уйди в себя и не перечь никому. Домой приедешь, я для тебя трибунку закажу и слушать буду. Это я шучу, а вот отцу не до смеха, злой ходит. Просила, чтобы хоть две строки написал, так нет, наотрез отказался. Говорит: «Приедет, тогда и поговорю с ним».

У тебя же, Костик, брат младший. Объявишься, Петька тебя вопросами закидает. Я ничего не говорю ему, а ты думай, как будешь с ним говорить, ему же скоро четырнадцать и армия не за горами. Одумайся сынок и, повторюсь ещё раз: угомонись, не перечь старшим, уйди в себя и молчи…»

«Поговорим, не так уж и долго осталось! Думаю, батя штаны с солдата не будет сдирать и пороть меня моим армейским ремнём, всё-таки вышел из такого возраста». — Костя взял Тосин конверт и почувствовал, что и в нём лежит тоже что-то такое горькое, неласковое и неподъёмное, от которого нелегко будет задышать.

Предчувствие не обмануло его, развернув листок, он увидел, что это было даже не письмо, а записка в несколько строк. Костя зашевелил губами, читая эти горькие строки: «Здравствуй Костя! Тебя я ждать не буду! Хорошо, что клятву не дала. Приедешь домой, встречи со мной не ищи. Прости!»

В груди всё сжалось до боли, будто омут затянул в глубину реки и сдавил всё тело. Он стоя рвал письмо с конвертом на мелкие клочья, чтобы больше не видеть этих горьких слов и её адреса, где она живёт, которую знал почти четыре года. Эти четыре года он смотрел только на неё и в его мыслях не было увлечься какой другой девчонкой.

Это был удар по самолюбию солдата, который ждёт долгожданной встречи, когда настанет тот самый последний дембельский день его службы, и он сядет в вертолёт и полетит в посёлок Аян, а оттуда на воздушных перекладных будет добираться до родного Смоленска, где его ждёт она, его Тося. Это был сильный удар по самолюбию мужика. Он никогда не слышал в свой адрес такое обидное слово как «маменькин сынок», он доказал это и на гражданке, и в армии с первых же дней. Изорвав в клочья конверт с письмом, с размаху бросил их на синее одеяло своей кровати.

«Кто же маляву накатал туда, домой, родителям моим? Ротный или замполит? Да нет, ротный отпадает! Ротный гайки умеет закручивать, на то он и ротный, а вот замполит…? Этот с аристократическим, благородным обличием, сверхинтеллигентным воспитанием, жестами и манерами столичного дипломата, этот, этот…? Этот, наверно, сможет, ну, а кто ещё…? Надо матери написать, чтобы сохранила письмо. Кто им писал про меня, приеду, по почерку сразу пойму. У замполита запоминающийся ровный почерк, плакатным пером сколько стендов оформил в ленинской комнате.

Наверно, мамка моя Антонину во всё посвятила, как я тут службу трудную тяну. Она любит её, Тосю, и не хочет, чтобы я жизнь ей коверкал. И в письма эти, интересно, сколько их было, посвятила её, иначе, не было бы такого…». Костя с накатившимися слезами, горько смотрел на раскиданные по кровати бумажные клочки.

— Пошли курнём, Козырь, — он ощутил руку на своём плече. Рядом стоял Исаев, радист из взвода связи. — Ты иди, я соберу, — сказал он и стал пальцами сгребать в кучку рваные кусочки бумаги.

Они стояли в курилке и молчали, затягиваясь дымом «Памира». Дым дешёвых сигарет туманом висел над головами. До вечерней поверки был целый свободный час, курящих в курилке было много. Докуривая сигарету, Исаев спросил Костю:

— Что, плохие вести от неё?

Костя молча кивнул головой и добавил:

— Моим папашке с мамашкой кто-то накатал отсюда письмецо, как я в армии служу, а мать ей, Тосе, а она мне, — он кивнул в урну, куда Исаев бросил порванное письмо от Тоси. — Ладно, Серёга, подробности потом, пойду струны рвать, души своей и гитарные тоже.

— Смотри на самом деле не порви гитаре, она одна на всех, — сказал Исаев вышедшему из курилки Косте. Исаев неплохо играл на гитаре ещё до армии, во время учёбы в школе он учился и в музыкальной. Они были хорошими друзьями, делились чем могли и новостями, и посылками, что с родины приходили. Исаев давал ему уроки игры, Костя очень желал овладеть этим инструментом, слушая, как мастерски, по его понятиям, владеет гитарой его друг.

Костя посмотрел на гитару, но передумал её брать и полез в тумбочку. Он вытащил обычную, школьную тетрадку и вырвал из неё два листа. Придвинул табуретку к тумбочке, сел на неё, но слова, что первыми пришли в голову, так и не сумел влепить в бумагу.

«Нет, так нельзя! За что ей так, за что…?» — Он бросил ручку в выдвинутый ящик тумбочки и в комок смял чистые листы. Взял гитару и, закинув ногу на ногу, выдал аккорд. Душа его так страдала, что всю боль, которую она сейчас испытывала, он решил перенести из письма в песню, слова которой зарождались в его горячей голове.

«Два лейтенанта, у них магнитофон. Они меня поймут, когда я свою песню под гитару запишу на кассету и отправлю ей. Поймут, нормальные мужики, пусть не женаты, но девушкам наверняка пишут!». — Так рассуждал воспалённый, страдающий мозг солдата, отвергнутого любимой и строгими наставлениями родителей.

— Прощай, жалеть не стану. Я таких…, — Костя громко матерился, когда снова прижал пальцем не ту струну. Аккорда опять не получилось, и он бросил гитару на кровать.

— Рота, приготовиться к вечерней поверке! — прокричал дневальный, стоя у тумбочки в конце казармы. Козырев взял гитару и понёс её в ленинскую комнату, где в углу, за шторой, хранились ротные музыкальные инструменты.

— Птьфу…, — плюнул Козырев на кыргызский ударный инструмент добулбас, из-за этого добулбаса с его музыкантом он чуть ни сел в очередной раз на «губу». Башкирская думбыра и дутар в две струны с длиннющей метровой «шеей» (гриф) стояли рядом. Костя поставил гитару рядом с баяном, к которому имел также большое уважение, как и к гитаре. В роте нередко случались стычки «музыкантов», и очень серьёзные, когда каждый хотел поиграть на своём инструменте, вспомнить аул, вспомнить деревню в лесу, вспомнить знойную степь.

— Рота, строиться на вечернюю поверку! — снова прокричал дневальный. Солдатские сапоги затопали по деревянному полу казармы, рота строилась в две шеренги. Перед строем стоял сержант со списком личного состава, сзади него — старшина роты, который примет от него доклад о наличии личного состава: кто в строю, кто на дежурстве, кто болен, кто в наряде! Местное время на больших, круглых часах над тумбочкой дневального показывало двадцать два часа, десять минут. «Отбой!» — солдаты расходились по своим местам, снимали сапоги, гимнастёрки, галифе и укладывались в свои кровати, погружаясь в сон: кто мгновенно, кто через час, а иные, только под утро засыпали. Молодые ребята, мужички, кому только восемнадцать стукнуло, а кому за двадцать перевалило. «Деды», которые одним сапогом уже на гражданке, спят спокойно, молодые же — «духи», нервно, напряжённо, вся служба впереди, и как ещё пойдёт она, служба эта? А «черпаки» ждут не дождутся, когда «деды» по домам разлетятся, и тогда они становятся полноправными «дедушками».

Служить в армии по уставу о-ох… как нелегко! Каждый воспринимает отношение к службе по-своему. Приказы и распоряжения командиров и начальников исполняют также, по-разному. Одни быстро, добросовестно и в срок, своевременно доложив об исполнении, а иные совсем не так, как этого требует устав. В каждом молодом призывнике, одетом в армейскую форму, имеется свой, индивидуальный взгляд на военную службу. И как можно крепко ошибиться в нём если, вдруг, настанет такой момент, когда нужно стрелять в противника и, даже не в противника, а просто стрелять в мишень на стрельбах!

Как обманчив лик человека, когда он одет, как и все и слился в этой массе воедино. Он уходит с поля зрения, когда ничего плохого не совершает, к нему нет пристального внимания, он хороший солдат: дисциплину не нарушает, уставы воинские знает и исполняет их. В поле зрения попадают другие: отвергающие службу, насильно заставляющие молодых выполнять их, непосредственную работу, любители поиздеваться и почесать кулаки, не оставляя следов на теле молодых салаг, так называемых «духов». Это и есть — дедовщина!

В этом подразделении весь коллектив, начиная с офицеров и кончая самым молодым рядовым, не доглядели службу одного товарища. Он не влился ни в один маленький коллективчик, обычно из трёх, четырёх человек. Да, общался со всеми, но не дружил, ни с кем не дружил! В свободное время он направлялся к скале, которая возвышалась над морем в ста метрах от казармы, её называли «Дембельской» скалой. Вся исписана датами, месяцами, годами, со времён, как развернули здесь радиолокационную роту. Здесь он тайно молился, молился и тогда, когда его ставили в караул, молился везде, где оставался наедине с собою, убедившись, что нет посторонних глаз.

Этот молодой человек, девятнадцати лет, впечатлял ротного и остальных офицеров своей исполнительностью и отношением к службе во всех её деталях: будь он в карауле или дневальным, будь он на хозработах и когда нёс боевое дежурство непосредственно по специальности.

Командир собирался, после очередных плановых стрельб, отчитаться за результаты и ходатайствовать о присвоении ему ефрейтора, а там и на младшего сержанта месяца через два-три послать кодограмму в Охотский полк.

Очередные стрельбы из стрелкового оружия проводились недалеко от технической позиции. Мишени были расставлены в сторону открытого моря, куда хоть из пушки пали, там корабли никогда на горизонте не показывались, разве что редко одинокий кит проплывёт. Когда дошла очередь стрелять до этого молодого парня в солдатской форме, он выполнил команду: «Для стрельбы положение лёжа, принять!», далее последовала команда: — «По мишеням, огонь!». Трое отстрелялись и доложили, а он, даже палец на курке не держал! Подошёл командир.

— В чём дело…?

Молодой человек в армейской форме встал и, без чувства вины за собою, без какого-либо смущения, твёрдым голосом, громко заявил:

— Вера моя, товарищ капитан, не позволяет этого делать, и я не буду этого делать, не возьму греха на душу!

Все, кто был на стрельбище, не проронили ни слова. Стало ясно: секта сумела обработать и навязать свою волю этому молодому парню. Судьба этого человека до службы была неизвестна никому. Скрыть такое было невозможно — этот случай являлся чрезвычайным происшествием для маленького подразделения. После длительной беседы с командиром и замполитом, он был отправлен первым же вертолётом с положительной характеристикой (командир сам писал её) в соответствующие органы.

Уставы и наставления в русской армии не один век писались. Они слой за слоем, том за томом нанизывались на острый штык военной истории, как нанизывают на шампур маринованное мясо для шашлыка. Писались кровью, писались опытом, накопленным многочисленными войнами: «…стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы…» — сказано коротко, а какой смысл! Это особый и очень глубокий смысл, и, если его широко развернуть, рука устанет писать, перечисляя эти тяготы и лишения! Два слова — «тяготы и лишения», наводят человека на грустные мысли, и воображение его рисует совсем неяркие и невесёлые картинки, потому что слова такие. От таких слов смеяться не хочется.

Жизнь — это история, потому история и пишется, чтобы человек изучал земную жизнь, с самого её зарождения, и, уходя из этой земной жизни, он оставляет историю своей жизни, одни бесследно, а другие на многие века и тысячелетия.

3

Костя лежал на нижней койке. После команды «Отбой» прошёл целый час, скрипели пружины кроватей, бойцы ворочались, кто на правый бок, кто на левый. Усталый после четырёхчасового полёта на гремящей вертушке, перевозбуждённый горькими письмами из дома и от Тоси, он не мог никак заснуть.

Рядовой Козырев К. И. служил в отдельной радиолокационной роте оператором радиолокационной станции (РЛС) П-14Ф с красивым названием «Лена». Каждый конструктор, изобретая своё детище, которому страна даёт ход ставить изобретение на поток, придумывает название, это может быть имя, цветок или дерево и т. д.

«Хорошо, что завтра идти на смену (дежурить) после обеда», — ворочаясь, успокаивал себя Костя. Сон никак не брал его. Он лёг на спину и смотрел в полумраке на сетку верхней койки, где, тихо похрапывая, спал его дружок Серёга Исаев. Они сдружились ещё в Охотске, когда формировались команды новобранцев, куда кого и скольких направить по подразделениям, разбросанным через каждые 200—300 километров по побережью Охотского моря.

В памяти Кости начали вырисовываться картинки первых дней его службы здесь, в этом подразделении. Уже через месяц он умудрился получить строгое наказание пять суток ареста.

Первый день, как только вертолёт приземлился в воинскую часть, он запомнил навсегда. Их, пятерых новобранцев, никогда не летавших на такой воздушной технике, в Охотске посадили в вертушку, завёлся двигатель, закрутились винты машины, и она, оторвавшись от земли, сделав поворот под большим креном, взяла курс на мыс Нурки.

Вертолёт Ми-4, набрав высоту до километра, летел вдоль берега моря. Слева, бескрайняя, серая панорама Охотского моря. Пять пацанов сидели с правой стороны, уткнувшись лбами в стёкла иллюминаторов. Сплошные зелёные сопки впечатляли! Их можно сравнить с гигантскими волнами огромного океана, под которым произошло землетрясение, или, проснувшийся после длительной спячки, подводный вулкан начал дышать. Каждая сопка — это «волна цунами» со своей вершиной (гребнем) и низиной (лощиной).

Этот огромный зелёный океан, изрезанный мелкими серебристыми речушками, тянулся на тысячи километров. Разговаривать в вертолёте было невозможно. Можно только кричать в самое ухо рядом сидящему, шум винтов над головой и работа двигателя заполняли весь салон.

Внизу можно было разглядеть домики, которых было немного, не больше пяти, расположившиеся на берегу речки, которая выползала откуда-то из сопок. Речка разделялась на три рукава и стремительно неслась в море.

— Это Улья. Здесь якуты и рыбу ловят, и охотятся, — кричал прапорщик. — Потом будут Кекра, Фёдорово, а следующая остановка наша.

Вскоре вертолёт взял курс правее, медленно пошёл на снижение и на разворот.

— Вот и приехали! — крикнул прапорщик, указывая рукой на левый борт, на иллюминаторы, и все бросились к левой стороне, прижав лбы к окошкам. Длинная, кривая и узкая полоса суши выходила из крутых таёжных сопок и врезалась в открытое море на пятнадцать километров, не меньше. С высоты трёхсот метров эта полоса суши хорошо просматривалась.

От сопок тонкой линией тянулась километров на пять самая узкая её полоса, постепенно ландшафт её становился шире и выше, появилась скальная порода, огромные, многотонные валуны, кривые берёзы, стланик и разные виды кустарника. Затем, этот участок снова сужался и опускался почти до уровня моря, продолжая тянуться длинной полосой, и вновь полоса начинала расширяться и расти в высоту, и, заканчивая свой длинный путь высоко над уровнем моря, она резко обрывалась, оголяя гранитную породу.

Со стороны моря скала похожа на профиль лица властного короля с короной на голове, с прямым чуть с горбинкой носом и мощным подбородком. Этот мыс неофициально среди обитателей Нурков получил название «мыс Король».

Дальше по курсу в сторону поселка Аян недалеко от берега можно было увидеть две рядом стоящие скалы, очень похожие друг на друга. Сопровождающий новобранцев прапорщик, снова прокричал:

— А это, юноши, наши неразлучные «Дунькин пуп» и «Ванькина плешь», потом о них расскажу, а то глотку сорву.

4

Вертолёт коснулся колёсами о галечный грунт, осел и остановил винты, выключив двигатель. Командир машины открыл двери и спустил железную лесенку, так называемый, трап.

— Выходи по одному! — скомандовал прапорщик. И молодое пополнение стало спускаться на узкий клочок земли, где им предстоит посвятить два года жизни службе на дальних рубежах своего Отечества!

Первое, что ощутили молодые, когда встали на землю — это тухлый, резкий запах! Все смотрели на деревянную конструкцию, стоящую над обрывом метрах в пятидесяти. Было понятно, что это солдатский «нужник», и вонь исходит оттуда.

— Не туда смотрите, там хлоркой посыпают! — сказал прапорщик. — Вот она деликатесная на солнышке запрела. Прапорщик указал на берег, где волны выталкивали длинные, широкие зелёные ленты. И травой-то не назовёшь. Это была морская капуста. На солнце она быстро приобретала бурый цвет, а потом так «ароматно», что можно задохнуться, разлагалась.

Наверху стали появляться люди, они по широким деревянным ступенькам спускались вниз к площадке, где стоял вертолёт.

— В одну шеренгу становись! — скомандовал прапорщик, когда увидел командира роты.

Неожиданно, со стороны, где стоял солдатский туалет, снизу за ним, раздался дикий свинячий визг, потом хрюканье и собачий лай тоже с визгом. На помойке дрались свиньи и собаки. Три свиньи и пять собак что-то не поделили и плотно крутились у одного места, не уступая его. Шумная драка отвлекла всех от представления командиру нового пополнения, все смотрели на собак и свиней.

— Ё-маё! — громко заёкал Костя. — Они что, из тайги пришли что ли?

— Кто? — спросил Исаев, не понимая, о чём говорит его дружок.

— Да свиньи! Где таких домашних свиней найти? Только в тайге! Ты посмотри на них, какая щетина плотная, длинная, а цвет серый. Что они, кабанов диких приручили? Домашняя свинья розовая, если в грязь не влезла, щетина светлая и короткая, я только таких знаю. У меня бабка в деревне на Смоленщине в свинарнике работала, я ей часто помогал и на руках хрюшек этих тискал и таскал. Ты посмотри, Серёга, да этот же секач! Смотри, смотри…, видел, клык из рыла торчал? — Свинья промчалась в десяти шагах вдоль берега.

Солдаты разогнали собак и свиней, но одна свинья не убежала, стояла у помойки, она мотала головой и глухо хрюкала в банку, которая глубоко сидела на свинячьем рыле и не отваливалась. Десяток пустых, вскрытых на кухне, банок из-под тушёнки, полчаса назад дневальный выбросил на свалку за туалетом, и, ещё не выветрившийся, пряный аромат тушёнки привёл собак и свиней на эту помойку.

— Старшина, разберись! — сказал капитан. — Банку с рыла снимите.

Прапорщик оставил привезённых бойцов и пошёл организовывать окружение хряка.

Человек десять, с широко распростёртыми руками, припёрли свинью к стене казармы, но свинья отчаянно оттолкнулась задом от стены и прорвала заслон, быстро перебирая ногами, она побежала по узкой тропинке и скрылась в кустарнике.

Прибывшее пополнение стояло в сторонке. Командир глянул на ручные часы, рукой дал знать, чтобы поторопились. Медленно идущие к вертолёту высокий офицер и стройная, хорошо одетая молодая женщина, ускорили шаг. За ними плёлся маленький ребёнок лет четырёх-пяти, с любопытством озираясь назад, не дерутся ли снова свиньи с собаками.

Подошёл старший лейтенант, он был высок, строен и с донельзя интеллигентным, холёным лицом.

«Ну, совсем несвойственно иметь такое лицо офицеру в таком месте», — сразу, буквально в секунды, оценил облик молодого офицера призывник Козырев. — «И жена прямо на подбор, красивая, ничего не скажешь! А этот, видимо сынишка их, кудрявый, светловолосый, как Володька Ленин в молодости!» — сделал заключение Костя о первой, увиденной им, офицерской семье, живущей в этой «дыре».

«Как же не вписываются в одну картину эти серые, визжащие свиные рыла, дерущиеся с собачьей сворой, с этой красивой парой. Этот запах гниющей морской капусты, эта дикая, необжитая полоса суши в холодном море и этот благородный, аристократической породы, офицер. И как мундир подогнан, с иголочки. И жена, прямо под стать ему, а осанка какая, и тоже высокая. Посмотрим, все ли тут такие…? Прапорщик, вроде мужик как мужик, если форму снять», — Козырев смотрел, как командир протянул руку старшему лейтенанту.

— Ну, Юрий Николаевич, желаю хорошо отдохнуть и быстро добраться до места, сам знаешь, как повезёт с авиацией! До свидания, Лена и ты, Витька, слушайся отца с мамкой, понял меня?

— Понял, понял! — звонко заорал шустрый Витька. — Я, дядя Лёша, когда они не кричат, слушаю их.

— А когда кричат, то что?

— Я тогда убегаю в кусты к Рексу, он такой лохматый и тёплый и любит играться со мной.

Командир потрепал Витьку по кудряшкам, и в это время загудел двигатель вертолёта, заглушив все голоса.

— Ну, все по местам! — скомандовал командир, и семья старшего лейтенанта Белкина, замполита роты, по железным ступенькам вошла в салон Ми-4. Они летели в отпуск. Солдаты оттащили мешки с почтой, и винты вертушки начали набирать обороты. Колёса Ми-4 оторвались от земли, и он, под большим креном сделав поворот, взял курс на Аян. Костя, приложив ладонь ко лбу, чтобы не слепило солнце, долго смотрел, как машина гудела в воздухе, набирая высоту, и постепенно скрылась, растворившись в воздушной синеве.

Солдаты и офицеры, стоявшие внизу, были озабочены, что не смогли завалить кабана и снять с его рыла злополучную банку из-под тушёнки. Командир начал давать новое распоряжение, как вдруг, его неожиданно прервал один из только что прибывшего пополнения.

— Разрешите, я со свиньёй разберусь! — уверенным голосом обратился Костя к командиру.

— Ты?

— Так точно, я! — громко ответил Козырев. — Если так долго станем гонять её, она задохнётся, если уже не лежит где-нибудь в кустах бездыханная!

Командир внимательно посмотрел на прилетевшего вертолётом новенького оператора и ответил:

— Ну что ж, попробуй, солдат, обуздай кабана!

— Товарищ капитан, пусть принесут с кухни чего-нибудь ароматного, для приманки, — добавил новобранец.

— Старшина!

— Я, товарищ капитан! — распорядись, а свиней в свинарник загнать, хватит, прогулка закончена!

Козыреву сунули в руки миску с тёплой кашей и большим куском говяжьей тушёнки.

— Пойдём со мной, покажу в какую сторону хряк побежал, — сказал повар Косте, и они стали подниматься по лестнице наверх.

Костя отсчитал последнюю ступеньку и был наверху, от помощи повара ловить свинью отказался, чтобы снова не напугать её. Повар показал тропку, куда рванул хряк, а дальше был сплошной стланик и кусты. Козырев минуты две стоял на одном месте, перед ним открылась панорама расположения всей позиции маленького подразделения. За его спиной, недалеко от невысокой, массивной скалы стояла казарма из брёвен, обитых досками, которые давно стали серыми от времени, в трёх десятках шагов от казармы изба без окон — это баня. Вдалеке он увидел антенны радиолокационных станций, это была техническая позиция. Смотровая вышка (ПВН) стояла за баней. На более ровных площадках стояли два жилых дома (если можно их назвать домами) и продовольственный склад, тоже деревянный, находился в стороне между домами.

Эти дома назывались домами офицерского состава (ДОС). Каждый дом на четыре квартиры. Как и казарма, дома были собраны из брёвен, обиты досками и чёрным просмоленным рубероидом, крыши были также покрыты рубероидом. От сильных ветров, рубероид рвало в клочья, и смотреть на дома, где жили офицеры с жёнами и малышами дошкольного возраста, для прибывшего с «большой земли», было крайне удивительно и непривычно, что в таких можно жить.

Покажи какому-нибудь натовцу Майклу с его капризной Мери и маленьким их беби как живёт его вероятный противник советский офицер Иван с женой Машей и карапузом Ваней — они не поверят! Потому что им выжить здесь три года без кофе, без пепси, колы и апельсинового сока, без джаза и телевизионного экрана, целых три зимы, думаю, будет «Слабо!». И не могу не добавить такую важную, необходимую каждому человеку вещь, как туалет! А он деревянный и совсем не рядом с домом. И зимой, если догадался сразу прихватить лопату и раскидать снег, который засыпал дверь нужника, то можешь считать себя счастливым — успел открыть дверь! Но это только начало, всё ещё впереди…, читатель!

Козырев топтался на одном месте и осматривал местность, этот необитаемый, полудикий, длинный и узкий полуостров, с его ветхими, жалкими серыми постройками, а вечером он узнал, что здесь нет ни радио, ни телевещания, здесь ничего ни «ловится», а если включишь транзистор, сплошной треск и шум, в общем, полнейшая аномалия. Он неторопливо шёл по узкой тропке, внимательно всматриваясь в кусты.

Вскоре, где-то в низких зарослях, услышал глухое похрюкивание. Свинья лежала на боку и жалобно, глухо хрюкала в банку, дёргая задними ногами.

Козырев, обломав несколько веток, чтобы удобно было подойти, медленно, короткими шажками, двигался к задыхающемуся и обессиленному хряку. Хряк не сделал попытки вскочить и рвануть глубже в заросли, силы его были на исходе.

— Блин, да ты за центнер тянешь, хрюша! А во мне семьдесят три и ни грамма больше, — Козырев начал думать, как прижать хряка, чтобы тот не смог вскочить на ноги. — Ого…! Да у тебя клыки наружу! Ты скажи мне, ты из тайги или тебя дома растили, скотина?

Хряк не собирался вставать, похоже, ему было совсем нехорошо. Костя навалился грудью на кабана поперёк его серой щетинистой туши. Левой рукой он крепко сжал и задрал вверх переднюю лапу, чтобы тот не смог вскочить и оттолкнуться от земли копытом. Свинья не сопротивлялась, лишь слегка дёрнулась всем телом, когда Костя прижал её плотно к земле.

Консервная банка была вскрыта обычным, кухонным ножом, и острые, металлические заусеницы глубоко впились в рыло хряка. Хряк задыхался в этом железном «противогазе», он дышал только за счёт узких щёлочек с боков между рылом и стенками банки, куда ещё мог просачиваться воздух.

— Да ты жадный, хрюшка, так «пятаком» банку пронзил, она даже круглой формы лишилась! — Козырев начал раскачивать её в стороны и медленно тянуть на себя, хряк глухо завизжал. Костя рукой почувствовал, как она вибрирует, эта банка. — Больно, больно, хрюша! Терпи, ты же хряк, значит мужик! Терпи, хрюша, — и, ещё раз качнув вверх-вниз, дёрнул её. Злополучный железный «противогаз» был снят. На морде свиньи начала просачиваться яркая, цвета вишни кровь.

Козырев не спешил слезать с хряка, а тот не спешил подниматься. Костя гладил его по жёсткой щетине, а тот шумно вдыхал воздух.

Успокоив животное, он медленно поднялся на ноги и поднёс миску с угощением прямо к рылу свиньи. Кабан ещё лежал, но дышал ровно и даже тихо похрюкивал. Учуяв аромат мяса из миски, свинья начала подниматься, а её спаситель, держа низко миску, вышел на тропу, кабан двинулся за ним.

Они шли по тропке к казарме. Козырев смотрел вперёд, чтобы не споткнуться, а миску держал за спиной, хряк послушно следовал за спасителем.

— Козырев!

Костя остановился, из кустов выглядывал прапорщик и повар (они были тайными свидетелями проведённой операции и тайно засели в кустах на случай, если потребуется помощь).

— Заворачивай на эту дорожку, поведём его в свинячье «стойло», — тихо прошептал старшина, показывая рукой в какую сторону идти.

5

Рота отужинала! Дежурная смена, заступающая в ночь на боевое дежурство, строилась в центральном проходе казармы. Свободные от смены занимались своими делами и готовились к вечерней поверке и отбою. Новенькие ходили по казарме и знакомились с нею от самого входа и до последней двери, где она заканчивалась, где им жить целых два года. Интерьер строгий, армейский и ничего лишнего: комната для умывания, там же и курилка. Оружейная комната: с автоматами для личного состава, пистолетами — для офицерского состава и прапорщиков, крупнокалиберный пулемёт ДШК и ящики с боеприпасами. Спальный отсек с кроватями в два яруса находился в левой стороне казармы. В противоположной стороне помещения находился спортивный уголок: турник, брусья, штанга, пара гирь и спортивный мягкий мат. Ленинская комната (это обязательный, «святой» атрибут даже самого малого подразделения в Советской армии). Канцелярия командира роты находилась в конце казармы. Также, имелась прачечная комната и комната для хранения солдатского имущества, так называемая, каптёрка. Медицинскому пункту отводилась площадь два на три квадратных метра. В солдатскую столовую вход был отдельный.

Козырев одиноко сидел на табуретке у своей кровати и думал о прошедшем дне. Четверо новеньких, с которыми он сегодня прилетел, сидели кружком и о чём-то тихо переговаривались. Всем пятерым сейчас было совсем неуютно в этом армейском обществе, в которое им предстоит влиться и стать единым костяком, доверится этому обществу, и чтобы общество доверяло тебе. Это не так легко и не всегда получается влиться в этот единый, дружный кулак. Проверка «на вшивость», как говорят в народе, проявляется тогда, когда случаются острые, опасные, чрезвычайные ситуации.

— Рота смирно! — прокричал дневальный у тумбочки в конце казармы. Было слышно, как докладывал сержант, дежурный по роте. Дембеля (деды), лежащие на кроватях с опущенными ногами в сапогах, быстро вскочили на ноги, когда услышали в докладе дежурного: «Товарищ капитан…». Командир роты редко появлялся во время отбоя в роте. Дембеля, которые начинали считать дни, когда они сядут в вертолёт и покинут эту безлюдную полоску суши, больше всего боялись страшных слов командира: «Ты, пропускаешь этот вертолёт!». Так говорил командир дембелю, одетому в парадный мундир и с чемоданом в руке. Следующая вертушка могла прилететь через месяц, а то и дольше. Это было наказание ему, а за что, он и сам знал.

С командиром прибыл и старшина роты. Роту построили чуть раньше до вечерней поверки.

— Подравняться, подравняться, — командовал старшина.

— Рота, равняйсь! Смирно! Товарищ капитан, рота по вашему приказанию построена! Старшина роты прапорщик Сидорчик!

Команду «Вольно» командир не дал, он внимательно осмотрел строй, и приняв строевую стойку, скомандовал:

— Рядовой Козырев, — наступила пауза безмолвия, командир ждал. Кто-то из «дедов» дал незаметный тычок отрешённо стоящему новичку, после которого Костя громко заорал:

— «Я!».

— Выйти из строя на два шага!

— Есть! — Костя с большим волнением, скованно, сделал два шага вперёд и, качнувшись, неуклюже, сделал поворот кругом, стал лицом перед строем.

— За проявленную солдатскую смекалку в спасении домашнего животного рядовому Козыреву объявляю благодарность! — громко объявил командир. Опять пауза…, но быстро сообразив, новенький, громким голосом, произнёс:

— «Служу Советскому Союзу!».

Командир достал листок и перечислил фамилии вновь прибывших, представив личному составу новое пополнение, которое вливалось в воинский коллектив роты из тридцати пяти человек.

Заснул Козырев далеко за полночь. Усталость не поддавалась сну, а голова наполнялась воспоминаниями.

«Хм…! Первая благодарность, и в первый же день», — усмехнулся Костя. — «И кому обязан…? Свинье! Во как!». И он улетел в далёкие воспоминания, на родную Смоленщину.

Костя жил в Смоленске, в центральном районе, в двухкомнатной квартире с отцом, мамой и младшим братом Петром. Учился в школе хорошо и легко, а вот дисциплина хромала. Уговоры отца и матери уехать в пионерский лагерь, когда наступали школьные каникулы не смогли сломить намерения упрямого сына, он желал всё лето проводить только в деревне, у своей бабули (матери его отца).

Костя деревню любил больше, чем город. Деревенские пацаны научили его ловить рыбу в речке, ездить верхом на лошади без седла, а ночью, сидя у костра, рассказывать страшные истории, кто на что горазд. Рядом паслись на лугу стреноженные кони, фыркали и щипали зелёную траву. Утром, после страшных рассказов, он заходил в свинарник, где работала его бабуля, помогал ей и играл с розовыми поросятами, пока сон не одолевал его. Потом он шёл в деревянную избу и мгновенно засыпал на старой, резной, деревянной кровати (приданное его прабабушки).

Любил Костя эти места Смоленщины, здесь вершилась судьба и история государства Российского: через эти места, через эти речки, наступал Наполеон, а потом, русская армия гнала его этой же дорогой обратно, через эти деревни. Сейчас от многих из них ничего не осталось, одни лишь развалины. Костя побывал в самых жарких местах смоленского сопротивления, которое, как умело, наносило урон, вторгнувшемуся на Русь, Бонапарту. Смоленские крепостные мужики с разных уездов уходили в партизаны и дубинами, топорами и вилами били иноземных незваных «гостей». В местечках Молево, Иньково, Обухово бережно хранили память о тех временах. Седые старцы, много чего могли рассказать о войне 1812 года, они хранили память, переданную от предков. Костя много читал о родном крае, и, вообще, история сильно его затягивала.

В городе же была совсем другая жизнь. Он был членом дворовой футбольной команды под предводительством Сеньки-Верзилы, самого старшего из всех пацанов и хорошего руководителя в организации драк после каждого проведённого матча с другой дворовой командой. Дважды Костик (так называла его мама) попадал в милицию и был поставлен на учёт.

Однажды он пришёл к месту сбора команды хорошо побитым. Не отвечая на вопросы любопытных, юных футболистов, он взял за рукав предводителя и отвёл его далеко в сторону.

— Слышь, Сенька! Научи меня драться в телефонной будке, я в ней крепко схлопотал.

— Понимаю, Костян, наладим и эту работу! — сказал сочувственно Верзила, внимательно, как настоящий спортивный врач, осматривая круглое лицо футболиста, которое пострадало в телефонной будке то ли от кулаков, то ли от трубки?

Костя Козырев перешёл в восьмой класс. Каникулы пролетели так быстро и стремительно, что он не чувствовал, что отдохнул и набрался сил от чистого, деревенского воздуха, от прохлады берёзовых рощ, от утренней рыбалки, где еле виден поплавок в густом тумане над тихой гладью воды. У него было ощущение, что он проспал всё лето и, неплохо было бы добавить месяц, другой, а потом уж и за парту сесть. Но сентябрь уже наступил!

Закончились зимние каникулы, восьмиклассники сидели за партами, шёл урок литературы. Дверь класса открылась, и без стука вошла завуч школы, приглашая войти кого-то стоящего за порогом. И вошла она!

Кто-то из пацанов громко присвистнул и в голос: — «Я помню чудное мгновенье…»

— Тишина в классе! — раздался строгий голос учителя.

— Я две минуты отниму у Вас, Нина Петровна, — сказала завуч и взяла девчонку за руку.

— Ребята, в ваш класс поступает новая ученица, она из семьи военного, её папу перевели служить в наш город. Зовут нашу ученицу Антонина Крылова. Хочу, чтобы все вы подружились с ней и приняли в свой коллектив. Надеюсь, так и будет! Не вставайте! — Завуч вытянула вперёд руку с открытой ладонью и быстро зашагала к выходу.

Учительница внимательно просматривала каждый ряд парт, прикидывая, к кому бы посадить новенькую. А она непринуждённо стояла перед классом, который пялил тридцать пар глаз на этот одушевлённый, красивый «предмет», который совершенно не смущался.

Костя нравился девчонкам, он был крепким, хорошо сложенным юнцом, задиристым, но не наглым, во всём была своя мера. Ему из его класса приглянулись сразу две девчонки, и он мучительно не мог определиться с выбором, какой же из них дать предпочтение? Весь день ему нравилась только эта, а на другой день уже та! И так любовный маятник шатался туда-сюда, не останавливаясь, это была невыносимая мука, он злился на себя за свою раздвоенность и нерешительность в выборе.

И вот стоит она, третья! Третья, эта новенькая, она и разрешила все душевные проблемы, она остановила маятник. Костя смотрел, как уверенно идёт новенькая к парте, на которую указала Нина Петровна. Короткая стрижка очень шла ей, ни у одной девчонки в классе, не было такой. Густые, каштановые волосы, хорошо гармонировали с синим пиджачком и узкой синей юбочкой с разрезом сзади. Фигура её уже достигла форм настоящей молодой женщины, чего ещё не достигли девчонки в классе. Костя эти формы новой ученицы заметил невольно, не напрягая глаз и ни с кем не сравнивая, это заметили и все пацаны класса.

Шли обычные будни учёбы в школе. Прозвенел звонок на большую перемену, из классов шумно вылетали мальчишки и девчонки, заполняя длинный школьный коридор. Антонина (Тося) Крылова шла по коридору в сторону буфета, поравнявшись с дверью 10-б класса, она очутилась в объятиях наглого десятиклассника. Он долго её удерживал, пока она не освободила руку и дала хорошую пощёчину борзому хаму. Тот сделал попытку снова схватить её.

Костя слышал шлепок по щеке, он шёл в ту же сторону. Когда же обнаглевший школяр-выпускник снова схватил Крылову выше локтя и тянул на себя, Костя был уже рядом.

— Отпусти локоть! — угрожающе сказал он.

— Чё, эт ты мне, фраер?!

— Тебе, блеющий баран! — Костя отодвинул Тосю и плечом двинул в грудь десятиклассника. — Это был вызов!

— Ты..ы…! Морда восьминогая, идём, я тебя до первоклашки опущу, с начальной азбуки начнёшь, пятёрышник!

— Пошли, рожа двоешная, и без свидетелей! — ответил Костя. — Туда пошли! — Костя головой кивнул в обратную сторону, там находился туалет для мальчиков.

Тося схватила руку Кости и быстро заговорила:

— Не надо, я ему ответила!

Костя, молча, освободил руку и повернулся к наглой, улыбающейся роже: — Так идёшь, десятипудовый бэшник?! — он кивнул на классную дверь с табличкой.

— Пошли, пошли! А ты дня три не жди его, твой фраер лизать раны будет, если живой останется, — оглядываясь на ходу, сказал наглый десятиклассник растерянной Тосе.

Они зашли в туалет, улыбка наглеца не исчезала с его лица. Еле сдерживая себя, Костя открыл дверцу кабины и грубо толкнул его туда. На полголовы выше и совсем не хилого десятиклассника Костя сразу прижал в угол.

Все, кто был свидетелем этой перебранки восьмиклассника с десятиклассником, стояли в коридоре, Тося была с ними. Костя вышел из туалетной комнаты один. Он отделал старшеклассника так, как его когда-то отделали в телефонной будке. Пацаны нашли пострадавшего сидящим на унитазе. Умыв там же водой и дождавшись звонка на урок, по пустому коридору его увели в медпункт.

После такого поступка Тося Крылова начала втайне присматриваться к коренастому, среднего роста крепышу, который хорошо отделал старшеклассника. Но на этом дело само собой не утряслось, после того, как Костя намылил шею десятикласснику в тесной кабине туалета.

Костик занимался уборкой класса, когда услышал короткий свист — в дверях стоял тот верзила из десятого «б». Верзила кивком дал знать: «выходи!». Костя оставил швабру с намотанной тряпкой и спокойно пошёл к дверям.

В коридоре, кроме верзилы, прижавшись к стене, стояли ещё трое. Не раздумывая, Костя ударил верзиле в пах и без оглядки рванул по коридору что есть духу. Сзади слышен был топот башмаков, за ним гнались.

Костя рванул ручку двери, дверь была закрыта. Пробежал ещё две двери, и только следующая была не запертой. Вбежав в класс, кинулся к окну и открыл его. Он стоял уже на подоконнике, когда трое появились в дверях. Костя прыгнул со второго этажа, не глядя, что там внизу.

Приземлившись, ощутил резкую боль в левой ноге и потерял сознание. Прохожие вызвали неотложку. Сверху, из открытого окна школьного класса, четыре здоровых пацана равнодушно смотрели на лежащего внизу Костю.

6

Первые дни пятеро новичков чувствовали себя спокойно и даже свободно. Уходили на техническую позицию, забирались в длинные кабины на колёсах — кунги, (кабина универсальная, наземная, герметичная), где тренировались считывать воздушные цели с индикаторов кругового обзора (ИКО), представляющих собой экран телевизора, только круглый и оранжевого цвета.

Работающая радиолокационная станция излучает через антенну в воздушное пространство мощные электромагнитные импульсы. Эти импульсы отражаются от летящих самолётов, вертолётов и снова попадают на решётчатую антенну, а через приёмное устройство, усиленные и преобразованные отражённые сигналы проявляются на круглых экранах «телевизоров». И все эти воздушные цели на экране появляются в виде ползающих белых «червячков» (так называемых опарышей, рыбак знает их очень хорошо, в лицо!). Задача оператора — точно выдать координаты (азимут и дальность) каждой обнаруженной воздушной цели (т.е. этих ползающих червячков) и определить, чей это самолёт, свой или чужой! Определяется свой он или это противник, с помощью специальной аппаратуры — наземного радиолокационного запросчика (НРЗ). И пока цели видны на экране, оператор обязан непрерывно выдавать на командный пункт роты координаты этих целей.

На командном пункте также имеется индикатор кругового обзора, только выносной (ВИКО). С него оператор считывает воздушные цели на планшет — это огромное по размеру органическое стекло, квадратной формы. За стеклом стоит (сидит) планшетист в наушниках, он принимает каждую минуту координаты целей от оператора и фломастером наносит точки на прозрачное стекло, соединяя эти точки чёрточками. Таким образом, на стекле вырисовывается трасса, откуда самолёт вылетел и куда летит.

В этом заключалась работа операторов РЛС, от которых требовалось большое внимание, точная выдача данных о каждой цели, и своевременное их обнаружение. Попросту говоря, это работа воздушных пограничников! Занятия с операторами проводил начальник станции или его помощник начальник смены. Электромеханики осваивали свою науку, изучая дизельный агрегат — АД-30, работающий на соляре. От этих агрегатов зависела вся жизнь людей и боевая работа подразделения на этом диком мысе. Они (агрегаты питания) непрерывно подавали электричество на радиолокационные станции, в солдатскую казарму и в дома офицеров.