«Были у меня разные замыслы и планы в моем педагогическом мире. Но опять и опять порывы мои обрывались или беременностью, или грудным младенцем, которого я кормила, или просто болезненным недостатком времени и утомлением».
она всю жизнь хлопотала, чтобы ее великий муж, ни о чем бытовом не думая, сидел в Ясной Поляне, морщил могучий лоб и думал: как ему умертвить Анну Каренину? Отравить? Уже было — у Флобера. Повесить? Как-то неизящно. А вот брошу-ка я ее под поезд!
Неужели только в этом наше женское призвание, чтоб от служения телом грудному ребенку переходить к служению телом мужу? И это попеременно — всегда! А где же моя жизнь? Где я? Та настоящая я, которая когда-то стремилась к чему-то высокому, к служению Богу и идеалам?»
Вы отреагировали на это классически по-мужски. Вы начали яростно обороняться: «А что должен был делать мужчина? А что должен был делать Лев Николаевич?» Вы утрировали проблему, а когда проблему так искусственно преувеличивают — то и решение кажется настолько невозможным, что лучше его и не пытаться искать.
Второе, что вы сделали, — я бы назвала это «второй стадией защиты» — начали искать уязвимость в Софье Андреевне. Вы ее нашли — Софья Андреевна применила «нечестный ход», написала мемуары, которые на бессознательном уровне «вербовали» для нее союзников в борьбе с мужем. Вы всерьез уверены, что каждая обиженная женщина непременно готовится к атаке? Иногда она бывает просто обижена, и ей от этого больно
Даже если вы решите парировать тем, что это «обычное дело» для XIX века, мне захочется обнять всех женщин этой эпохи и проплакать над их судьбами неделю как минимум.
Хотел — писал, хотел — пахал. Вздумал шить сапоги — упорно их шил. Задумал детей учить — учил. Надоело — бросил. Попробовала бы я так жить!»
И его расхождение с Церковью заключалось в том, что Церковь, по его мнению, правильному или неправильному, как раз и не исполняла прямого учения Христа. Освящала войны. Освящала богатство.
Все мое сочувствие и понимание на ее стороне. Толстой выбрал свой путь добровольно, и Чертков добровольно пришел к Толстому. А Софья Андреевна оказалась в ситуации вынужденной борьбы. Прошлое потеряно, настоящее страшно, будущее непонятно.
Но что делает она, когда ее муж Лев Толстой «залез» на женскую территорию в «Крейцеровой сонате» и решил поговорить за женщину, как она воспитывается, чего хочет, как себя ведет и почему?
Вот тогда она пошла в прямую атаку (даже если это выглядело как лаянье Моськи на слона) — она написала свою повесть «Чья вина?», в которой попыталась высказаться от лица всех женщин.
Это не поступок задавленной домохозяйки, а поступок самостоятельной женщины.
тринадцати детей, которых она родила, — писал сын Толстых Илья Львович, — она одиннадцать выкормила собственной грудью. Из первых тридцати лет замужней жизни она была беременна сто семнадцать месяцев, то есть десять лет, и кормила грудью больше тринадцати лет…»
