Девчушка в потертых брюках остановилась вдруг, присела перед ними. — Вы чье, старичье?
Никому мы не нужны, — прошептал дедуня. — Никому.
прожитым человек прощается один на один.
Счастливые, которые с детьми. Очень счастливые. — Вздохнул, надел шапку. — Двоих, значит, обещался. Это хорошо. — И пошел мимо онемевшего соседа на улицу.
Подвалило, — согласился Андрей, опять поглядев на деда Глушкова. — Знаешь, как в тюряге посидишь, так это особо ценишь. — В тюряге? — Сидоренко похмурился, соображая. — Ты погоди-погоди, какая такая? — Нормальная. Я, отцы, четыре года в общей колонии отбухал. Хищение государственного имущества. Каток для асфальта на спор с завода угнал.
Жизнь это, понял — нет? — Жизнь, — подтвердил Глушков, и две жалкие слезинки дробно стукнулись о страницу.
В любых отношениях наступает предел, за которым люди по-разному понимают одно и то же
так запрограммирован (о господи, ну и язык пошел)
пережил он век свой и никому, решительно никому уже не нужен.
лично ненавидел, а потому, что ненавидел унижение свое, так и не растеряв гордости.
