автордың кітабын онлайн тегін оқу  Пусть аисты вернутся

Алёна Макаренко

Макаренко Алёна

Пусть аисты вернутся!

В романе с элементами фантастики два рассказчика: Алина — школьная учительница и Снежана — девятилетняя девочка с непростым характером.

У Алины была семья, любимая работа, но авария на ЧАЭС разрушила всё: она стала вдовой и больше не сможет иметь детей.

Снежана ненавидит школу и учителей, предпочитая учебе прогулки с друзьями по заброшенным местам. Односельчане тоже не слишком благосклонны к ребенку, сторонясь и называя «цыганским отродьем». Родной дедушка от нее что-то скрывает, а родная мать едва не убила.

В 1995 г. их судьбы пересекаются и, как оказалось, не зря: Алина невольно разгадала тайну рождения девочки. Но смогут ли они, такие разные, найти общий язык? И чем в будущем закончится для Снежаны страшная правда?

 

Художник обложки книги — Анна Лантрат.

В память о бабушке Камской Антонине Дмитриевне.

Спасибо за детство!

 

Часть I

Полынюшка

Глава 1

В гостях и каша вкусная

с. Пуховка Киевской обл. Июль, 1995 г.

«Снежана, ты приговариваешься к 7-ми годам расстрела с конфискацией движимого и недвижимого имущества».

— Снежана, открой свои прекрасные очи и воззрись на меня, пожалуйста.

Я открыла глаза и, подперев подбородок рукой, уставилась на фельдшера нашей больницы — Анастасию Ивановну.

— Ты либо в колонию загремишь, либо убьешься, — констатировала она, скептически рассматривая мою поцарапанную физиономию, смачно украшенную фиолетовым синяком.

— Мы поспорили, что я перелезу через забор карги, — начала я свою оправдательную речь.

— Кого?

— Ну, этой — Степанишны, которая нас всегда своей клюкой гоняет от яблонь.

— Конечно, это ведь ее хозяйство, — резонно заметила Анастасия Ивановна.

— А ей жалко? — оттопырив нижнюю губу, спросила я.

Анастасия Ивановна пожала плечами.

— Может, она их продавать пойдет.

— Ай, — я отмахнулась, — яблоком больше, яблоком меньше.

— Снежечка, — сочувственно произнесла наша спасительница Настя, и залила зеленкой мой локоть.

— Ого, уже 9-ть лет как она, — подтвердила. — Олег, зараза, меня не удержал, когда я через забор лезла.

— Это ты так упала, что «фингал» под глазом заработала? — она хмыкнула.

— Да нет, — терпеливо пояснила. — Это я поднялась, отряхнулась, и зацедила Олегу.

Ну, а он, логично, мне.

— Ты же девочка, — Анастасия, наверное, пыталась воззвать к моей совести. Но там, где была совесть, остались одни огрызки.

— Эээ нет, я слишком долго пыталась доказать, что я свой рубаха-парень в компании, чтобы теперь вы мне говорили, что я девочка.

— Голодная? — вдруг спросила она.

— Нет, яблок наелась, — я солгала.

— Тех, которых не удалось достать? — она прищурилась.

— Анастасия Ивановна, я же не побирушка какая-то, честное слово, — сказала обиженно.

— А я этого и не говорю, — она улыбнулась. — Просто знаю, что в гостях и суп вкуснее, и бутерброд, и даже яблоко.

Фельдшер достала из тумбочки стола яблоко и бутерброд и положила передо мной.

Я, по правде, была не просто голодна, а зверски, поэтому вцепилась в этот бутерброд, показавшийся мне самым вкусным на свете. Потом спохватилась:

— А вы что есть будете?

— Я уже перекусила, — ответила Анастасия Ивановна, заполняя мою карточку. — Снежана, приведешь свои синяки в порядок, уж постарайся, — серьезно сказала она, — и напомни дедушке, что пора в Киев на ежегодный осмотр.

— Лучше на ежегодный фестиваль какой-то поехать, — сказала я, скривившись.

Анастасия Ивановна вздохнула и протянула мне медкарточку.

Я грустно посмотрела на нашего врача и вдруг спросила:

— Настенька Ивановна, а сколько вам лет?

— Много, Снеж, столько не живут, — она снова улыбнулась, и я еще раз подумала, какие у нее потрясающие васильковые глаза.

«Надо будет ей васильков подарить. Столько раз прикрывала мою филейную часть от дедовой лозины».

— А все-таки?

— 22 почти.

— Ого, вы уже взрослая, — с уважением сказала я.

— Спасибо, хоть не старая, — она засмеялась.

Идя домой, я размышляла о том, что мне все-таки порой везло, и на пути встречались хорошие люди, которые видели во мне человека, а не «конченую дочь алкоголички и неведомо кого с крайне хулиганскими замашками и впечатляющим криминальным будущим».

 

Анастасия Ивановна работала у нас в селе всего ничего — пару месяцев, но все относились к ней уважительно. Правда, некоторые злобные, противные старухи ее терпеть не могли, «бо шо там молода може?» А «молода» могла не только детей и взрослых лечить, но и спасти маленького теленка от чумки. И даже помочь появиться на свет маленькому козленку бабы Марфы. Вот, кстати, с тех пор нашу Настю и зауважали.

А еще она была красивой и не замужней. За ней ухаживали хлопцы из нашего села и из соседнего, но она давала от ворот — поворот всем. Жила она с мамой в конце нашей улицы; они держали две козы, коровку и пять несушек. Почему-то Настя меня полюбила, в отличие от ее предшественницы — Марины Ильиничны.

 

Помню, месяц назад я поздно вернулась домой. Ну, загуляли мы на Десне, чего уж там.

Моя мать уже спала. В комнате витал запах спиртного и лекарств.

Дед (а он у меня очень страшный) вышел во двор с неизменной лозиной:

— Где шлялась?

— Дед, мы купались, да и солнце вот только село, — пролепетала, в ужасе поглядывая на «орудие пыток и наказаний».

— Купались, значит, — голос был угрожающий, как гром перед дождем. — А ты сделала уроки? — рявкнул он. — Скоро каникулы закончатся, а в твоих тетрадях и конь не валялся.

— Чего ему в тетрадях валяться, — попыталась пошутить, — в сене намного комфортнее.

— Остроумная, значит, — и я получила первый хлесткий удар, — в мамашу свою! — Скоро в подоле принесешь?

Помню, что тогда прибежала соседка, Наталья Петровна, и начала кричать на деда.

Я же заливалась слезами боли и обиды. «Никогда на своих детей руку не подниму. Никогда!», — подумала я.

— Ростислав! Ти шо, припини дитину катувать! — кричала она. — Мої он рибалити пішли о 5-й ранку, ще не вернулися.

Дед зло посмотрел на Наталью Петровну, но лозину опустил, и я, плача, убежала в дом.

Наутро почувствовала себя паршиво: горло болело, кашель вырывался, а еще было то очень холодно, то жарко. Я спала в комнате с мамой, поэтому попыталась ее позвать, но поняла, что голоса нет, да и мамы, по всему видать, тоже. Солнце светило ярко, но не высоко, значит, сейчас еще рано, так, где же мама?

Я высунулась из постели и пошла ее искать, стараясь не попадаться на глаза деду.

— Мама, — просипела я.

— Что, встала уже, паршивка эдакая? — это моя мама «ласково» меня поприветствовала. — Нет, чтобы матери помочь, так она днями шляется, а тут еще и ни свет, ни заря орет!

Мама влепила мне ощутимый подзатыльник. Моя голова и без того болела, так что стало еще хуже. Кроме того, разве ж я кричала? Ведь я сиплю, как Васька на уроке, когда просит Митьку списать контрольную.

— Анька, — дедушка появился на пороге, — пока слышны только твои пьяные вопли. Так что иди проспись, как следует.

Он обернулся ко мне и всунул в руки тяпку:

— А ты давай, живо на огород.

Я тяжело вздохнула, на что моя мать, развернувшись ко мне у порога, сказала:

— И не вздыхай. Чего наработаешь, то и жрать зимой будешь!

— Слышь, Снегурка, кудри свои цыганские прикрой, а то голову напечешь, — заметил дед и сел на крыльце с миской воды, чтобы помыть огурцы.

На самом деле он меня не любил. Вот совсем. Да и никто в моей семье. Все мои вопросы вызывали раздражение, а некоторые даже заканчивались встречей с лозинкою. Еще в три года поняла, что зря родилась девочкой, хотели здесь явно мальчика. Да и со внешностью что-то было не так. Мама была русоволосой с голубыми или сероватыми глазами. Дед седой, тоже со светлыми глазами. А у меня темные цыганские кудри и болотные глаза — это когда еще не зеленые, как трава, но уже и не карие, как чай. Однажды дед, глядя на меня, когда мама в очередной раз чихвостила меня без причины, сказал: «А че ты орешь? Митькина она. Ты ж его любила, вот, любуйся теперь цыганкой-молдаванкой своей».

Да и еще глобальной проблемой, не дающей мне доводить до бела каления окружающих, было то, что периодически у меня болело сердце. Мне не объясняли, что со мной, только раз в год, а в раннем детстве дважды, дед возил меня в Киев, где я лечилась в больнице. Там было хорошо тем, что неплохо кормили. Одна пожилая врач иногда часами просиживала со мной в парке возле больницы, вернее это скорее скверик, на скамеечке. С ней было тихо и спокойно, и она рассказывала разное. Да и меня слушала внимательно, с улыбкой, и не говорила, что то, что я говорю, — это несусветный бред. Странно было, что порой она называла меня Полынюшкой, а объяснять почему, не хотела. Просто грустно смотрела на меня и говорила: «Полынь — это трава такая. Сорняк, но лечебный». Я по своей наивности трактовала это так: «Да, я простая травка, но хорошая, лечебная».

Иногда, вот как сегодня, дед заботливо подсказывал надеть шапку, чтобы, как в школе рассказывали, солнечный удар не получить. Но в этот раз шапка меня не спасла. Причиной, наверное, было то, что я и без того чувствовала себя плохо. Когда я прямо на огороде потеряла сознание, дед быстро позвал Анастасию Ивановну, нового фельдшера. Слушала их, уже придя в себя, хотя показывать этого не хотела, потому едва приоткрывала глаз. Я вообще любила болеть. Тогда меня не били, вкусно и сытно кормили. По крайней мере, дед не забывал этого делать.

— У девочки ангина, — констатировала белокурая, голубоглазая женщина.

— Ээ, — дед, хоть и военный, всегда терялся в случае, если с его близкими случалось подобное. — Ангина же на сердце дает осложнения.

— Увы, — согласилась Анастасия Ивановна. — Но вы не переживайте, организм молодой.

— Это да… — он вздохнул, — Анька, уйди.

От этого возгласа мои глаза сами собой открылись.

— Ну вот, пришла в себя, — заметила Анастасия Ивановна. — Что ж ты так дедушку пугаешь?

Я хмыкнула и отвернулась, стиснув зубы: «Пугаю я его, как же? Не все ли ему равно. На огород же ОН отправил больного ребенка».

— Значит так, — заключила она и записала что-то на бумаге. — Постельный режим, калина, малина, мед, молоко теплое с медом, а через пять дней ко мне. Будет хуже — зовите. — Она мне улыбнулась так же ласково, как врач в Киеве, и я улыбнулась ей. — Не болей, моя хорошая, — и Анастасия Ивановна вышла.

За ней быстро пошел мой дедушка. Я услышала обрывок их разговора:

— У нее с сердцем проблемы серьезные. Порок сердца.

— Ростислав Андреевич, — ее голос был спокойным и не удивленным или обеспокоенным, — вы девочку берегите. Особенно в период полового созревания, то есть формирования всех органов. И ходите иногда в церковь.

Даже я тогда улыбнулась: «Дедушка и церковь — несовместимые вещи».

— Даже рак на последней стадии излечим, если верить. Берегите ровесницу горькой звезды.

— Набожная какая-то, — буркнул дед, зайдя ко мне в комнату. — Медикам виднее.

— Дедушка, — спросила я, ведь вопрос о моем сердце меня тоже интересовал, — а я умру?

— Подслушивала, значит, — снова пробурчал он.

— Но, дедушка.

— Снежа, все мы когда-нибудь умрем, — он так всегда «включал философа», как говорил Олег.

— Да, деда, — нетерпеливо просипела я, — кто-то раньше, кто-то — позже. Но я рано, да?

— Я сейчас молока куплю пойду у Петровны, а ты лежи. И попробуй только куда-то махнуть со своими дружками — точно помрешь рано, — заверил он и быстро ушел.

Тогда у Натальи Петровны молока не обнаружилось, как раз корова телилась. А дедушка, сев на скамейке у нашего забора, пригорюнился — я в окно видела. Но тогда мы снова нашли помощь в лице нашего фельдшера. Она села рядом с дедушкой и протянула ему трехлитровую банку еще теплого молока и баночку меда. Когда он зашел в нашу с мамой комнату с кружкой парного молока, то с уважением рассказал мне об этом.

— Если ей помогает, то пусть верит. Она молодая еще, — сказал он, — это мы — люди советские, нам это в диковинку все.

— Дедушка, а советские — это какие-то особенные люди? — спросила.

Он сел на край моей кровати. Мама куда-то снова ушла, раз дед покосился на ее кровать и вздохнул.

— Да нет, Снежка, люди, как люди. Может, более самоотверженные, более правильные, но в чем-то немного… слишком верящие в правоту власти.

— А ты в это не веришь? — спросила с любопытством.

— И я верил.

— А власть всегда права?

— Власть — это те же люди, но которым эта самая власть голову кружит, и тогда они перестают быть людьми, — путанно пояснил дед.

— А кем же они становятся? — недоуменно посмотрела на него.

— Машиной, отдающей приказы, не задумываясь, чем это грозит людям, не наделенным властью.

— Хм, — только и сказала я.

— Ты молоко допила? — вдруг спросил он.

Я кивнула. Тогда он принудительно привалил меня к подушке и укрыл одеялом под самую шею. Этого ему показалось мало, и он пошел взял шерстяной шарф, которым обмотал мне горло. «Чего-то болеть мне уже не хочется», — уныло подумала я.

 

Тихонько открыв калитку, чтобы никто меня не заметил, прокралась к печке и намазала лицо сажей. Если оно будет грязным, то меня отправят помыться, а вот если дед обнаружит синяк, то мне уж несдобровать. А так можно день не попадаться на глаза, а в случае чего сказать, что сажа не отмывается, или что это такой загар. Главное, чтобы дед не полез меня отмывать, а то он и шкуру сдерет, а мне и без того больно. Хотя пока можно еще сказать, что с одной стороны обгорела на солнце, а вот когда синяк приобретет цвет баклажана, то будет весело…

Я натянула рукава кофты, чтобы не видны были содранные локти, а колени так же припорошила сажей. Их и вовсе можно не отмывать. Скажу, что все равно в огород пойду.

— Ах ты свинья! — Мама, как всегда, «любезна».

Я скривилась:

— Сейчас умоюсь, мам, не кричи, пожалуйста.

В кухню вошел дед и отпрянул, когда увидел меня такую красивую. «Переборщила, видать», — дошло до меня.

— А это что за мара? — строго спросил он.

— Деда, мы Олегу помогали печку чистить, — я кривовато улыбнулась.

— Да? Это до того, как вы у Степанишны яблоки воровали или после? — невозмутимо спросил он, рассматривая лозину.

«Уже наябедничала. Карга старая», — подумала я. Но идти следует до конца:

— И до, и после. И мы не воровали, мы собирали те, которые упали возле забора. Что, запрещено?

— Запрещено! — крикнул он. — И врать запрещено!

— Опять хлестать будешь? — от безнадеги сказала я.

— Толку? — спросил он.

— Вот и я о том же, — с надеждой закивала головой, — без толку. Я ж на зло потом буду.

— Серьезно? — он ухмыльнулся. — Это если силы останутся.

— Мне кросс сдавать? — с ужасом спросила я. — Я даже на физкультуре не бегаю.

«Бегаю только от некоторых собак, от нашего участкового и от Степанишны», — вслух эту, мысль, разумеется, не озвучила.

— Да нет, — он весело на меня посмотрел, — что ж ты у Олежки печку чистишь, а дома нет?

И дома нужно.

«Великий педагог: печь помой, на крышу залезь — дымоход потряси, а потом драй полы, конечно», — я аж застонала от объемов предстоящей работы.

— Давай, давай.

«Хорошо, хоть Анастасия Ивановна бутерброд дала. Дед снова забыл, что детей кормят вообще-то», — и, вздохнув, принялась отрабатывать повинность.

Глава 2

Скажи мне, кто твой друг…

Утром сил было еще меньше, чем после того, как закончила все дела по дому, но мы с Олегом, Русланом и Женькой договаривались встретиться с девчонками с «Десны» и пойти исследовать базу за «лягушатником». «А это такое место…», — я мечтательно потянулась на кровати: вылазки и бродения по всяким заброшенностям — это моя слабость. Почему-то они всегда заканчиваются не очень хорошо, но в детстве и море по колено.

Одна такая вылазка, а была она в Киеве, закончилась травматологией и постановлением меня на учет в столичном РУВД. Обидно, конечно, так по глупости и так попасть… Помню, уже дома, дед хлестал меня очень долго. И злой был такой, как никогда, наверное. Он орал: «Лечиться поехала она! Воровка несчастная!»

А дело было так… Олежка, Женька и Руслан — мои закадычные друзья, и «очень плохие парни» нашего села приехали меня проведать в Киев.

Их считали отпетыми, а я думаю, что они и есть настоящие друзья. Из нашей компании я была младшей, но они ко мне привыкли. А как не привыкнуть, если еще с пяти лет таскалась за ними «хвостом». Первое время они меня прогоняли, но не били. Потом я стала активным участником их «дебатов» и проказ. Сначала они «брали меня на дело» в шутку, а потом и всерьез. Дела у нас были разные — клубники с соседской грядки подсобирать; на яблоню забраться, не на свою, безусловно; залезть в окно школы и украсть задания для контрольной. Кстати, последнее было самым ответственным, и, надо сказать, я справилась с ним блестяще. Правда, старшеклассники удивились, почему пятилетний чумазый ребенок бродит по коридорам школы; думали, что я чья-то учительская и потерялась, поэтому помогли мне найти кабинет математики, где моя якобы «мама» оставила мне покушать. Стоит отметить, что задания поменяли прямо перед контрольной, и мальчишки схлопотали «пару», но это уже не моя вина была.

Разница в возрасте у нас была — пять лет. Мать Олега была учительницей в нашей школе, Руслана — швеей, а Женькина в основном хлопотала по хозяйству. По правде, больше всего мне нравилась мама Жени. Она меня маленькую часто кормила, а потом укладывала днем спать у себя. Причем Женька сначала подшучивал надо мной по этому поводу, а потом перестал.

А я в порыве азарта-то спать не хотела, но, нагонявшись полдня, почему-то, едва голова касалась подушки, проваливалась в сон. Дед сначала ругался, что я «по чужим людям побираюсь», а потом привык. «Пусть отдохнут от меня», — думала я.

Матери же Руслана и Олега дружили. А как не дружить учительнице со швеей? Учителя у нас — элита села, и обновки должны быть соответствующие. На меня они смотрели свысока, и не раз прогоняли, объясняя, что Руслана или Олега нет дома, на что мальчишки, к слову, обижались. Олег мог демонстративно пройти мимо матери, забрать меня, расстроенную, с улицы и усадить у себя в комнате, пока будет делать ненавистные домашние задания.

Стоит отметить, Олег, несмотря на то, что был заводилой всяких «неправильностей» и не очень хорошо учился в школе, был очень умным. Однажды он сказал:

— Снеж, школьная программа — это такая пурга. Когда тебе рассказывают, что Земля квадратная — не верь.

— Олежка, но она же круглая, — по наивности своей я не поняла, что он надо мной подсмеивается.

— О, малая, далеко пойдешь, — он засмеялся и сунул мне в руки пирожок, чтобы не задавала лишних вопросов. Он всегда так делал.

А Руслан очень любил смотреть, как я рисую. Ах да, я ж красиво рисую! Так все говорят, не все вслух, но всем нравится. Просто кого-то завидушки берут, а кто-то, как Руслан, Олег, Женя, Леся и Катя, искренне восхищаются.

— Снежинка, а нарисуй мне машину классную, с крыльям и вооот такими, — он делал руками домик, — фарами.

— Дались тебе эти машинки, — говорила я тогда, смешно подперев подбородок рукой на манер взрослой и умудренной жизнью женщины. — Другое дело — березы у Десны или мишки с бантиками, или белочку могу…

— Стоп, малая, стоп, — всегда протестовал Руслан, — я все забываю, что ты девчонка…

А белочек у нас по селу, сколько хочешь бегает, особенно после «беленькой».

— Беленькой белочки? — не понимала я, но с восторгом думала о необычной белой белке с пушистым белоснежным хвостом.

— Горячечки, — и Руслан начинал хохотать.

— Аааа, — так я и не понимала до поры до времени, что он имел в виду, пока не увидела, что такое белая горячка и, увы, у собственной матери.

 

Вот приехали они меня в Киев проведать, а я лежу там, скучаю. Уколы ужасно надоели — сесть не могла, да и лечь тоже. Моя любимая Маргарита Степановна — врач и моя вечная собеседница, как на зло, в отпуске. Была, правда, Авдотья Петровна, наша медсестра. С ней тоже можно было поболтать, но больше всего она любила почувствовать себя парикмахером.

И практиковалась исключительно на мне. Волосы у меня вьются, кудряшки хорошие, еще и длинные. Дед матери не дал обкорнать мне их в порыве злости. Так Петровна то такую косу заплетет, то эдакую, то хвост с косой, то «ракушку» какую-то. И красиво делала, надо сказать.

Я одна такая в больнице аккуратная ходила из детей.

Поэтому я страшно обрадовалась, что мои мальчишки приехали меня проведать.

— Ну что, манюня, — сказал Олег, — не обижают тебя?

— Неа, — грустно ответила я, — скучно просто.

— Надо же, Олег, смотри, — Руслан пнул Олега в бок, а я не поняла, чего его глаза так хитро светились, — а Снежинка, оказывается, девчонка. Глянь, какая прическа. Моя б мамаша обзавидовалась.

— Моя и завидует, — пожал плечами Олег. — Даже отец ей однажды сказал, что она дура, мол, кто завидует ребенку, еще и больному? — Он вдруг спохватился, а я нахмурилась. — Снеж, извини, — быстро сказал друг. — Ты с нами в таких передрягах бывала, что больной тебя точно не назовешь. А тут ты лежишь, потому что…

— Олег, не нужно, — спокойно сказала я. — Я дожила до 8-ми лет, так и дальше проживу.

— О, это «наш братик» слово сказал, — Женька весело поднял большой палец в одобрительном жесте.

— А вы чего приехали? — вдруг спросила я.

— А ты не рада? — искренне удивился Олег.

— Да рада, просто неожиданно, — пожала плечами. — Что ваши мамы скажут?

— Сколько тут от Киева до Пуховки, малая? — улыбнулся Руслан. — Мы сказали, что на рыбалку пошли.

— А как же вы без рыбы? — вновь спросила я.

— Снеж, ты не за то переживаешь. Мы для тебя сюрприз подготовили, — Олег заговорщицки подмигнул.

— Да? — я искренне обрадовалась. — А какой?

— Для начала — вот, — Женя вынул из «авоськи» пирожки, завернутые в бумагу.

— И вот. — Олег положил на тумбочку пять больших и очень красивых яблок.

— Спасибо, — я искренне была благодарна. — А у мамы твоей, Олег, ведь все яблоки посчитаны.

— Ай, — он отмахнулся, — пусть только что-то скажет, так я ей на это вверну, что она, мол, учитель математики, а в подсчетах ошиблась.

— Уу, понятно, — промямлила я.

Руслан достал откуда-то из-за пазухи мое желтое платье в мелкую ромашку. Я удивленно на него посмотрела.

— Надевай, пойдем на дело. Ты ж не хочешь в тихий час спать? — хитро спросил он. Риторический вопрос.

— А где ты мое платье взял? — спросила я, вернувшись из туалета, где переодевалась.

— Да с веревки снял, — хохотнул Руслан. — Чуть твоему деду на глаза не попался.

— А куда мы пойдем? — Я покосилась на спящую соседку по палате. Остальных отпустили домой на выходные.

— Пошли выйдем — там и скажем, — серьезно сказал Олег.

Мы посмотрели, нет ли персонала на месте, и быстро убежали.

На улице была отличная погода — весна в самом разгаре.

— Апрель — это самый лучший месяц, — сказала я.

— Это потому, что ты в апреле родилась? — поинтересовался Олег.

— А, да, и это тоже, — я улыбнулась.

— Кстати, это ж сегодня 23 апреля. Через несколько дней твой день рождения, Снежка, — вспомнил Женька.

— Ага, — я кивнула. — Опять дед пойдет просить Петровну вареников мне налепить, мама уйдет на целый день куда-то, а дед будет на меня грустно-грустно смотреть, а потом и сам тяпнет стопку водки и ударится в философский бред.

— О, дедуля твой любит философа включать, — подтвердил Олег. — Помню, когда ты ангиной заболела пару месяцев назад, я зашел тебя проведать.

Я вздохнула: «Помню я, помню, а я еще обижалась, что они ко мне не заходят, а оказалось, что просто дед не пускал».

— Так вот сидит он на скамейке и трубку курит… — продолжил Олег. — Кстати, Снеженция, утащи у деда хоть раз трубку, мне так интересно попробовать.

— А набивать ты ее чем будешь? — спросил Руслан.

Олег почесал макушку.

— Та хоть пшеницей, мне вот интересно подержать в зубах, да пофилософствовать, — он гоготнул.

— Он ее под подушкой хранит, — сказала я, — но я попробую.

— Так вот вынул твой дед трубку и говорит: «Ты, Олег, неплохой парень, а все занимаешься какой-то ерундой».

«А эт не ерунда, — говорю, — Ростислав Андреевич, это принцип Робин Гуда — забрать у богатых — отдать бедным».

— Да ты больший философ, чем Ростислав Андреевич, — засмеялся Женька.

— Не, ты подожди. — Олег весело замахал рукой на Женьку. — Ростислав Андреевич опять: «Учение — свет. А ты ведь умный. Ты бы пролил свет на буйную голову Снежаны». — А я ему отвечаю: «Воду пролить могу, а вот свет — это вряд ли. Да и будет ходить просвещенная, тогда у нас в селе снова лампы в фонарях повыкручивают — нам ведь Снежана светить будет».

— Бестолочь ты, Олег, — серьезно и без тени улыбки сказал Руслан, а потом каааак рассмеется.

— То-то Андреевич тебя к Снегурке и не пустил. Учишь, мол, дитя всякой ерунде.

Еще какое-то время мы смеялись, вспоминая «перлы» моего деда, а потом мальчишки привели меня в парк. Так как была в Киеве только в больнице, в метро и на автостанции, то столицы не знала вовсе.

Мы сели на скамейку, мальчишки купили мне мороженое. Оно было восхитительно вкусным.

— Это самый лучший сюрприз, — искренне сказала я.

— Ну, мы ж за тебя в ответе, — с серьезной миной сообщил Руслан.

— Вы иногда со мной, как с маленькой… — я насупилась.

— Да нет, ты что? — Олег протестующе замахал руками и сделал большие глаза. — Ты ж у нас просто главарь, — он засмеялся.

— Главарей не бьют, — обиженно сказала я.

— Ты получаешь редко, — Женька улыбнулся, — и слабенько.

— Я же девочка, — картинно опустила реснички.

— А кто говорил, что свой рубаха-парень, брат и тому подобное? — Олег дал мне легкий подзатыльник.

— Это да, это есть, — согласилась я.

— И сама, бывает, как зацедит в глаз или ухо, — Руслан беззлобно улыбнулся.

— Русланчик, прости, что зубик тебе выбила, — я виновато посмотрела на него.

— Та, ему выпадать уже пора было, а он все сидел. — Руслан обнял меня за плечи. — Снежана-стоматолог.

— А звучит, как будто я авторитетный вор в законе, — хмыкнула я.

— О, надо в селе сказать, так тебя бояться будут, уважать… — Олег сделал важный вид и на манер королевского пингвина прошлепал по дорожке.

— Они меня и без того в селе боятся, — вздохнула я и скривила губы. — Мол, деток малых плохому научу, старших порешу, а взрослых — еще чего-то.

Мальчишки промолчали. Об отношении односельчан к нашей семье можно было написать целое «Кайдашеве село». Я им не нравилась примерно с тех пор, как начала разговаривать сложно-подчиненными предложениями. То есть не тогда, когда я смотрела на всех «теть» и «дядь» с благоговением, а когда начала видеть их истинное нутро.

Так, Марфа Гавриловна, козу которой спасла Анастасия Ивановна, говорила: «Яка гарненька дитинка», а потом, я сама услышала, как они обсуждали меня с соседкой — Ленкой Мартыновной, какая я «вовчкувата, ше й чорна. Циганське отродіє».

Как я говорила, матери Олега и Руслана меня не взлюбили, и это откровенно чувствовалось. Сыновья Петровны тоже обзывали меня отродьем, и я долго плакала, прячась в кустах. Собственно, к мальчишкам я и привязалась, потому что однажды Олег, который возвращался из школы, увидел меня плачущую. Просто Виталик, младший сын Натальи Петровны, снова начал меня дразнить «цыганкой», а потом толкнул в лужу. Это было особенно обидно, потому что был мой день рождения, 26 апреля; дедушка подарил мне очень красивое, как мне казалось, самое-самое шикарное, белое ситцевое платьице с розовыми бантиками, а Виталик толкнул меня в грязь, специально. Еще кричал, что я — «грязная цыганка и мое место в грязи».

Виталик был на пару лет младше Олега, то есть тогда ему было восемь, поэтому он боялся старшего, еще и заводилы села.

Олег поднял меня на ноги:

— Чего ревешь? Ну, померяла ты лужу, на то мыло есть.

— Деда ругаться будет. А у меня день рождения. А они, зачем они так?

Олег тогда зло сощурился и посмотрел в сторону моей хаты.

— Ты Андреевича внучка? — спросил.

— Да, — я всхлипнула.

— А это, — он указал на платье, — не сынки ли Петровны постарались?

И я снова согласно кивнула.

— Сделаем так: я отведу тебя к Женьке, он мой друг. Его мама тебя покормит, а платье твое постирает, и чистенькой именинницей пойдешь домой. Ты только улыбнись, — он приободряюще смотрел на меня, — и запомни этот день: больше тебя никто трогать не будет, потому что ты под защитой, — и он сделал выпад вперед, — Трио Справедливости.

Я засмеялась и иногда даже теперь их так называла.

Тогда домой я вернулась в чистом платье, с яблоками и конфетами в подоле, и гордо прошествовала мимо Виталика и его брата Кости. К слову, у одного был разбит нос, а у второго маячил «фингал». И, надо отметить, Наталья Петровна, их мать, меня никогда не обижала, а после выходки сыновей сама так хлестала их, что нам было слышно.

Дед, когда я пришла, только сказал, что уже поздно и пора спать. Я тогда очень хорошо спала, ведь теперь была под защитой. С тех пор я и бродила за тремя ребятами, спасшими меня от «нападения». И цыганкой меня больше не называл никто, особенно когда я стала взрослеть. Во-первых, я была бледноватой как для этой национальности. Если мне было не очень хорошо (а это, увы, случалось часто, хотя об этом я никому не говорила), то и вовсе была на свое именинное платье похожа. А то, что волосы темные, так такое не только у цыган бывает.

Олег меня вообще Белоснежкой называл, как в сказке. Однажды он мне дал почитать эту историю про девочку, у которой лицо было белым, как снег, а волосы черными, как оконные рамы, и я с ним согласилась. Поэтому негласно я была Белоснежкой. И в тайне мечтала, что моя мачеха, которая на самом деле родная мать, потеплеет ко мне, а когда вырасту, выйду замуж за принца, мы поселимся в замке, где будет яблочный сад. И в апреле все будет цвести и умопомрачительно пахнуть.

 

— Смотрите, — вдруг сказала я и указала пальцем туда, куда хотела, чтобы ребята посмотрели.

Они увидели, как из кармана пожилого и на вид не бедного мужчины жуликоватого вида дядька в спортивном костюме и кепке вытаскивает кошелек.

— Во, гад, — в сердцах сказал Женя.

— А я знаю, что нужно делать, — резко сказала я. — Нужно украсть у вора ворованное.

Пока мальчишки размышляли, уставившись на меня, я подошла к вору из-за спины и легко, как для человека, не имевшего подобных навыков, вытащила кошелек. Но легко вытащила, а он ведь заметил… и тут все пошло совсем иначе, чем задуманный мною благородный поступок. Робингудшей меня не посчитали, потому что жулик схватил меня за руку и закричал, что поймал воришку. Я бы рада вывернуться, но как?

Ограбленный мужчина узнал в ворованном кошельке свой, и позвал милиционера, одиноко скучающего в глубине парка, но примчавшегося на крик: «Держите воровку!»

Когда жулик чуть ослабил хватку, мы с мальчишками побежали через парк. Как я и говорила, бегать я не любила, да и не очень могла. Мне просто не хватило дыхания, еще и споткнулась, и полетела со всего размаху в какую-то яму. Мальчишки, в порыве погони, не сразу заметили, что я с ними уже не бегу, а когда поняли, то меня на ноги уже поднимал милиционер. Я красноречиво показала им, чтобы бежали дальше.

В итоге у меня оказался сильный ушиб ноги, вывих руки, заведение личного дела в детской комнате милиции. Кроме того, вызвали моего деда, который заплатил штраф. Из больницы фактически за побег меня не вытурили только благодаря заведующей отделением — моей любимой Маргарите Степановне. Благо, она вышла из отпуска, и уже была назначена на эту должность. Кстати, в мою версию событий поверила только она и никто больше, включая деда. Вот так, в преддверии моего 8-летия, закончились наши киевские приключения.

 

Я встала с кровати, наконец вернувшись в реальность, и быстро собралась. Деда не было, и я вспомнила, что сегодня он получает пенсию. Мать, к сожалению, была на кухне. «Что она там делает, если она ни разу на моей памяти не готовила?»

Я выскользнула из дома. Слишком голодной с утра я не была, а там на «Голубой Десне» поедим с Катькой и Лесей. Я обещала им, что нарисую им «татушки» на руках, а то им не дают денег на «перебивачки», которые продаются в ларьке на территории другой базы — «Стрелы».

Иногда мы собирали бутылки из-под пива и сдавали их в этот же ларек, за что нам давали какие-то копейки. Вот за наши первые заработки мы покупали жвачки с наклейками, шкатулочку с сюрпризом или шоколадное мороженое в стаканчике.

Мы жили в центре села Пуховка Киевской области. «Голубая Десна» и «Стрела» — это две базы отдыха, которые находились в пяти минутах ходьбы от центра. Раньше с мальчишками мы только бегали на речку, а потом решили «познакомиться» поближе с «Голубой Десной». Там было много фруктовых деревьев — яблони, груши. Причем всего было в таком изобилии, что нам хватало не только наесться, но еще и взять с собой.

Тут мы и познакомились с сестрами — Катей и Лесей. Они были киевлянками, но каждый год приезжали сюда отдохнуть. Говорили, что никаких морей им не нужно, когда здесь можно почувствовать полную свободу.

Как оказалось, девочки были правильными и послушными, а вот здесь с ними происходили некоторые метаморфозы. Сестрички старались исследовать разные места и закоулки Пуховки. Собственно, это их идея была пойти погулять по заброшенным базам, которые располагались за «лягушатником». Разумеется, мы согласились, и сейчас стояли, облокотившись на забор-сетку, отгораживающую базу «Стрела» от пляжа. Мы знали, что зимой порой ее затапливала разливающаяся Десна.

Вскоре увидели Катю и Лесю. Леся была старшей — 12 лет, Катя на год младше.

Обе рыжие, просто две морковки. Они еще и ходили с хвостами, поэтому мальчишки и называли их «морковочками».

— Привет, ребята! — Катя нас весело поприветствовала.

Леся тоже поздоровалась, но сделала она это не так задорно. О причине я догадывалась: ей нравился Руслан. Каждый раз, как он появлялся на горизонте, Леся краснела и опускала глазки. Самое интересное, Руслан, видимо, тоже догадывался о ее симпатии, и старался относиться к ней более уважительно и внимательно, нежели к нам.

Оставалось дождаться Олега. Странно, что его не было. Я ж не сильно его треснула.

Мой синяк выглядел, пожалуй, хуже.

— А вот и Олег, — Катя указала на противоположную сторону той, откуда они пришли с сестрой, то есть со стороны «лягушатника».

Я пристально посмотрела на Олежку, а он на меня. Олег вымученно улыбнулся.

— Снеженция, — он «почухал свою гриву», как говорил Женя, — ты это, извини. Я от неожиданности, что тебя уронил, да еще и твоего кулака, зацедил тебе в глаз. Прости, малыш.

Я скривилась: — Ну, вот «малышом» — это ты меня вообще обидел. За это схлопочешь во второй глаз.

— Ой, малая, ты в своем репертуаре, — добавил Женя.

— Да идемте уже. Первый раз, что ль? — отмахнулась я, а Олежка меня весело обнял и разлохматил мою прическу.

— Олежка, блин, мне ж тут некому прически делать, я их еле собрала в какую-то кучу.

— Очень красиво, — он заржал, потому что прическа у меня явно была еще та. За что легонько получил по ребрам.

Мы спустились к маленькому ручейку и перешли через него к «лягушатнику», где нас встретил детский пляж с белым песком и приток Десны, где жабе по колено. Мы с мальчишками плавать умели, а вот Катя с Лесей не очень хорошо держались на воде, поэтому предпочитали именно это место для купания. Через это мини-озерцо можно было перейти на другой берег, не погрузившись в воду даже по шею, по крайней мере взрослым, а вот мне почти шеи вода и достигала.

— Давайте наверху остановимся, там и народу меньше, и цыгане до твоих тапок, Снеж, не доберутся, — засмеялась Леся.

Я припомнила это и рассмеялась.

— Да уж, тапки были на вес золота.

 

Тапочки тогда практически разлезлись, но я к ним привыкла, а привычка, как известно, вторая натура, поэтому расстаться с этим «непотребом», как говорил дед, я все не могла.

Да зато цыгане помогли.

Мы с ребятами по бокам подстилки разложили мои потрясающие тапки, и пошли купаться. Когда вернулись, то их уже не было, а люди, лежавшие неподалеку, сказали, что тут цыгане ходили. Таким образом я и лишилась своих привычных лаптей. Самое неприятное — было идти мимо мусорки босиком, поэтому я старалась обходить препятствия по обочине, а потом, придя домой, долго драила ноги щеткой.

Дед тогда долго смеялся:

— Надо же, такие шлепанцы хорошие, что даже вольные народы позарились.

— Деда, они такие хорошие были — удобные, с розовыми цветочками, — практически страдальчески говорила я.

— А ты вспомни, как ты в них себе ногу поранила, и не жалей, — серьезно сказал дедушка.

И это я помнила. Ревела тогда, как дитя малое. Просто шлепки, правда, были слишком разношены, и нога совсем в не подходящий момент вылезла, и я со всей дури проехалась большим пальцем об асфальт. Даже Мишина бабушка выбежала мне на помощь (всегда отдыхали на этой базе). Думаю, что ревела в основном из-за того, что увидела, сколько из меня крови хлынуло. Я тогда даже поверить не могла, что в пальцах ее такое количество. Потом ноготь долго был похож на сморщенное печеное яблоко, до этого раз пять прожаренное на костре.

Дед купил мне тогда плетеные босоножки, украшенные цветочками. Вот их я берегла, как зеницу ока — с ними купалась (не в них, а именно с ними). Когда мальчишки это первый раз увидели, то опешили, а потом повалились от хохота на песок. Да и было отчего, если учесть, что, сложив их подошва к подошве, перевязывала лентой, а затем прикручивала к… макушке и надевала наверх панамку.

— Ты, как улитка, — отсмеявшись до появления слез, — говорил Женя.

— Ага, — подтверждал Олег, — все свое ношу с собою.

— Так ладно шлепки, готовые распасться прямо на ноге, а другое дело — новые босоножки, — резонно замечала я.

— Да понятно, — хохотал Руслан, — в следующий раз дед плетеные лапти купит.

 

Какое-то время мы подурачились в воде, а к обеду решили сходить на вылазку.

За пляжем дорога густо заросла кустарниками и вербами, но можно было пройти, хотя мало кто ходил этой тропой. Вещи, а там и подстилки, и обед, и обувь, мы попросили посторожить молодую маму с девочкой лет пяти. Они сели в тень, потому что жара была в разгаре, недалеко от нас. Показались нам вполне надежными, поэтому наши пожитки доверили именно ей. Сказали, что интересно нам посмотреть на разлив Десны еще и с другой стороны. Она кивнула, и мы, лучезарно улыбнувшись, пошли по своим делам. Когда уже поднялись наверх, я спохватилась, что не соорудила на голове «гнездо босоножки», как говорила Катя, наверное, на манер сороконожки. Но вернуться мне не дали под предлогом, что там все наши «скарбы», а женщина на вид вполне надежная, так что за моими «золотыми» босоножками присмотрит.

За вербами была более-менее открытая местность, где сквозь песок кое-где проросла трава, но в ноги больно не было, песка все-таки больше. Это и была заброшенная база: домики стояли одиноко, пока с целыми окнами, но без жителей. Было жутко интересно, то есть немного жутко, но интересно, когда заглядывали в пустые окна. Вдоль стен стояли кровати с пружинами без постельного белья. Тумбочки, шкафы или какая иная мебель отсутствовала.

Я хотела забраться внутрь, но Олег сказал, что все окна плотно закрыты, да и двери тоже, поэтому не следует лезть в чужую собственность. «И почему говорят, что Олег прямо криминальный авторитет, да он, можно сказать, всеобщая совесть», — ухмыльнулась про себя.

В общем, пошли мы вглубь базы, где все было одинаково одиноким, а затем вышли на залитую солнцем полянку. Скажу честно, что место, как в сказке: поляна, хата, на крыльце сидит дед, бабка в хустке что-то моет, рядом алюминиевый таз сушится — красота! И тут сказочка стала немного странной: дед вскочил с места, увидев нас, схватил топор, да как помчится за нами.

То, что было страшно — ничего не сказать. Мы, куда глаза глядят, мчались, что есть духу. Несмотря на то, что трава здесь была жесткой, потому что превратилась в солому, мы бежали босиком, не оборачиваясь. Нет, раз обернулись, сразу же, как только «сказочный дедушка» припустил за нами, и увидели, что он бежит, не отставая. Остановиться смогли только возле болотца, по кромке которого попытались аккуратно пройти, чтобы не свалится в него.

К счастью, хоть тут нам удача сопутствовала, и мы выбрались неподалеку от пляжа, где оставили свои вещи.

Запыхавшиеся, со стучащим в висках и сердцах адреналином, мы всю дорогу до дома обсуждали наш поход. Девчонки, все же не привыкшие к экстриму, сильно струхнули, но впечатлений явно было море.

Глава 3

Когда горчит малина

с. Пуховка Киевской обл. Июль, 1995 г.

25 июля у моей мамы день рождения. Дед, как обычно, встал очень рано, приготовил курочку и молодую картошку в горшочках — порционно для каждого члена семьи. Каждый год он позволял подобные излишества по праздникам — 26 апреля на мой день рождения, 25 июля — мамин, и на Новый год. Свой день рождения он не отмечал принципиально. К счастью, он был летом, поэтому я приносила в подоле платья всяких ягод, и клянчила, чтобы испек пирог себе в подарок. В 7 лет решила сделать ему полноценный подарок, и испекла пирог самостоятельно. Вернее это черное нечто полетело в мусорное ведро, а я еще полдня потом отмывала нашу летнюю кухню, но дед, к его чести, даже поцеловал меня в макушку и сказал: «Спасибо, Снегурка».

Когда дедушка вошел в комнату, я еще спала, но проснулась от его тяжелого вздоха.

— Доброе утро, — сухо сказал он. — Иди умывайся и завтракать. Уже 8 утра, скоро на огороде будет очень жарко.

— Деда, я же там уже все, что можно, выдрала.

— Малину нужно собрать. И клубника поздняя поспела.

Я вышла на кухню, и увидела, что стол ломится, а в моем представлении — это именно так, от всяких вкусных блюд.

— И что, можно все кушать? — робко спросила я.

— Да, — он вздохнул. — А ты себя в зеркало видела?

— А что? — не поняла я.

— Баклажан, — буркнул он.

И тут я вспомнила, что встреча с кулаком Олега, видимо, приобрела иной красному оттенок.

Посмотрела в ложку: помимо баклажана, там еще был желтовато-зеленоватый оттенок.

— Новая мода, — невинно поджав губы, молвила я.

— Ой, ешь уже молча, — отмахнулся дед. — Девочки в нашей семье все какие-то непутевые.

Я быстро лопала все, до чего дотягивалась.

— Такое ощущение, что тебя не кормят, — заметил дедушка.

— Меня кормят, — заглотила набитое, как утка, — просто иногда… мало.

— Хм. — Все, что на это ответил дедушка.

Я ушла на огород. Быстро пособирала сказанные ягоды, и вернулась в дом.

— Жарко там.

— Так лето ведь, — он улыбнулся. — А ты, как настоящая снежная Снегурка, прямо и растаяла.

— Да нет, — пожала плечами, и впихнула в рот ягоду клубники. — Люблю, когда тепло.

А где мама?

— Мне это тоже хотелось бы знать, — грубовато ответил дед. — Ладно, ты явно куда-то мылишься, — он посмотрел на меня, — так иди. Чтобы к пяти была дома.

— Деда, рано, — проныла я.

— Рано — это шляться неизвестно где до ночи, — грозно прервал мои стенания дед.

— Почему сразу «неизвестно где», — возмутилась я. — Ты же знаешь, что мы либо на «Голубой», либо на «Стреле», либо на «стрельнянском» пляже, либо на том, который дальше, или вовсе на «лягушатнике».

— Иди уже, а то у меня от твоих «либо» мозг закипает.

С небольшим раздражением дедушка снова отмахнулся от меня, как от главного ночного кровопийцы, появляющегося здесь летом, и пьющего, выпивающего всю нашу кровь… ну, от комара, я хотела сказать.

Встретились мы с небезызвестной компанией возле школы. Летом, стоит отметить, даже школа не казалась такой обителью зла, коей она была во время учебы.

— Привет, Снеженция, — поприветствовали меня в один голос Трио Справедливости.

— Привет, мальчики, — улыбнулась.

— На вот, подкрепись, — весело сказал Женя, и протянул мне пакет с пирожками.

— С вишнями? — с надеждой спросила я.

— Ага, — он кивнул, — с ними.

На «Голубой Десне» мы встретились с Катей и Лесей у дальних умывальников.

Они здесь располагались кругом и находились в конце базы и в начале. В начале я умываться не любила, потому что не очень хотелось, чтобы «официальная часть базы», как про себя ее называла, смотрела на мою неофициальную «рожу». Там располагались домики, казавшиеся мне более вычурными, а в конце главной дороги и вовсе возвышался кирпичный двухэтажный дом — невиданная роскошь. Внутри мы не были, в отличие от первых домиков. Там мы побывали, когда в прошлом году Лесе с Катей, если точно, то их дедушке, посчастливилось там отдыхать целое лето.

В основном Леся с Катей селились в 22 домике, который очень любили. Он располагался возле живой изгороди, которую регулярно подстригали, хотя она все равно походила на заросли; зато никто не бродил под окнами. Мы любили сидеть в беседке соседнего домика и обсуждать планы на ближайшие дни или вечера. Иногда мой дед разрешал «посидеть на «Голубой» допоздна, потому что там будут костер жечь». Это времяпрепровождение мне всегда нравилось больше всего, особенно та часть, когда мы закидывали в тлеющий костер картошку, и она спекалась в угольки.

Мы брали руками эти «угольки», перебрасывая, как заправский жонглер, чтобы не обжечься, очищали кожицу, а внутри нас ждало очень вкусное лакомство. Порой жарили хлеб на палочках или сало с хлебом. Дрова добывали различными способами: от веток по дороге до базы до воровства досок для заколачивания окон в нежилых домиках, которые хранил местный Д’Артаньян — Юрий Батькович. Как его отчество — мы не в курсе, да и не особо выясняли, особенно когда он застукал нас за очередным посягательством на деревяшки и гонялся за нами вдоль корпусов. Одним из бравых мушкетеров мы его нарекли, потому что он похож был на Боярского, сыгравшего главную роль в «Трех мушкетерах»[1]. Как правило, наш украинский «Боярский» был подшофе, и догнать нас ему не удавалось. Так что костры мы жгли регулярно. Вернее они на базе их жгли регулярно, потому что мое присутствие в основном ограничивалось восьмью часами.

— Куда пойдем? — спросила Катя, когда мы встретились.

— Давайте на базе посидим, — предложил Олег. — Там, параллельно вашему домику поляна открытая, а я принес, — он достал из пакета (а я все думала, что у него там?) воздушного змея. — Сможем позапускать.

— Так ветра нет, — заметил Руслан.

— Ничего, мы найдем, — заверил Женя. — Вон Снежка вам пока нарисует «татушки», вы ж хотели.

— Да-а-а, — закивали сестрички.

Мы расположились на поляне, девчонки подставили мне свои плечи и вручили цветные ручки. Когда я, от воодушевления открыв рот и высунув язык, вырисовывала витиеватые деревца на плечах девчонок, Олег запустил «змея».

— Круто! — Мы в восторге зааплодировали.

— Всё, девчонки, если не мочить, то будет держаться, — сказала я, осматривая скептическим взглядом свою работу.

— Спасибо, Снеж! — с восторгом сказала Леся.

— Ты мастер, Снеж! — подтвердила Катя.

Я гордо задрала нос и вновь взглянула на воздушного змея, парящего в небе. Его «хвост» был сделан из воздушной материи в горошек…

— Ээ, Олежка, — осторожно начала, — я видела, кажется, у твоей матери юбку такую, нет?

— Да ну что ты? — он наигранно запротестовал. — Как я могу?

Потом он хитро сощурился, и опустил змея на землю.

— Ткань легкая — для хвоста отлично подходит. Да и что она такую длинную юбку носит? Теперь короткая будет.

— Она тебя убьет, — пообещал Руслан.

— Та, — он засмеялся, — у нее будет повод прийти к твоей матери за очередной обновкой, потому что «ее оболтус испортил ей любимую юбку в горошек, а скоро учебный год начнется».

Я представила эту картину. Ольга Игнатьевна, мать Олега, точно бы нахмурилась, скривила губы, наморщила нос, рассказала бы сыну, какой он шалопай. Олег бы покивал и пошел по своим делам.

Она его жутко любила, какой-то нездоровой любовью. Порой, думаю, эти чувства на него давили. С отцом ему было легче. Тот не задавал лишних вопросов, помогал ему конструировать новые модели велосипедов или самокатов. Однажды его папа лично принес мне самокат, его Олег попросил. Сам же «друг мой сердешный» сидел и корпел над контрольной по математике в школе, которую прогулял ради такого интересного занятия, как «создание» велосипеда с огромным задним колесом и двумя маленькими передними. Я тогда очень радовалась, потому что все дети в селе имели свои средства передвижения, а я нет. А хотелось мне роликовые коньки или самокат, на крайняк велосипед. Потому что дедов был для меня слишком велик, да и не умела-то толком на нем ездить.

— Слушайте, — сказала Леся, окрыленная своей «татушкой», которую старалась выставить на всеобщее обозрение, — а за нашей базой есть еще базы, так на одной такие качели большие. Больше, чем эти у нас. Снежка ж любит качаться. Может, туда сходим?

— Да, да! — мои глаза заблестели.

Что я любила больше, чем похождения по заброшенным базам села Пуховка — это качели.

Я готова была просиживать, если была такая возможность, на них часами: взмывала на них практически до крепления, хотя «солнышко» делать боялась. В основном предпочитала сидеть и мечтать о чем-то своем, что-то придумывать, фантазировать. Потом это находило применение в моих рисунках. У меня даже есть рисунок, на котором изображены одинокие качели под цветущей вишней. Деду, кстати, этот неказистый рисунок, сотворенный мною в шестилетнем возрасте, очень нравился. Поэтому он занимал почетное место на стене в его комнате.

— Давайте, — согласился Олег, аккуратно складывая своего «змея в маминой юбке», как его назвал Женя.

— Слышь, Снеж, а о чем ты думаешь, когда на качелях качаешься? — вдруг спросила Катя.

— А? Что? — Идя по дороге, я уже погрязла в своих «воздушных замках». «Что будет, если меня допустить до качелей?» — подумала про себя.

— О, да ты уже где-то не здесь, — ухмыльнулся Руслан.

— Да нет, — запротестовала, — тут я. Просто задумалась о том, как хорошо здесь летом.

Даже начинаю верить, что люди не все злые и алчные.

— Снеж, ты от деда-философа заразилась философским бредом? — засмеялся Олег.

— Нет, просто, чего люди обижают других людей, животных обижают? — искренне спросила я.

— Животных обижают сволочи, а других людей — слабые люди, которых и людьми не назовешь, — серьезно ответил Олег.

До базы мы шли молча, наверное, каждый ударился в размышления. «И почему в головы детей иногда приходят подобные мысли?»

Позади мы оставили базы «Дельфин», «Строитель», какую-то неизвестную, и, наконец, попали на территорию нужной нам. Здесь было мало людей. Складывалось впечатление, что тут всегда малолюдно и одиноко. Многие домики пусты, но было чисто, даже трава покошена. Мы сели с девчонками на качели и весело запели «Фаину» группы «На-на», мальчишки вставляли свои пять копеек на моменте «фай-на-на», и мы каждый раз смеялись, прерывая свое «непревзойденное» исполнение.

— Тут хорошо, — сказал Женя, облокотившись на «спинку» качели, — Снежкины качели, да еще и почти заброшенная база.

— О, малинка, — я заметила чуть вдалеке от «нашей концертной сцены» разросшийся куст малины. — Идемте поедим.

— Пошли, — все согласились.

Дикая малина ведь, безусловно, вкуснее домашней. Поэтому мы с жадностью набросились на ягоды, не очень крупные, но сладкие, а потом я заметила в самой середине куста табличку желтого цвета.

— Смотрите, — обратила внимание всех. — Написано: «Радиация». Это сорт малины? — предположила я.

— Да нет, — мальчишки с серьезными и несколько озабоченными лицами потрогали табличку, — пойдемте, наверное.

— А чего? — снова спросила я. — И если это не сорт, то что это?

— Гадость, — ответил Олег.

— Да чего, вкусная ведь малина… — Я заглядывала в его лицо, немного помрачневшее.

— Да ну ее, идем домой. Я помню, что радиация — это плохо, — сказала Катя.

— Странные вы, — обиделась я.

— Ну, это, как, знаешь, когда ядами обрабатывают, так вот это так, — путанно объяснил Олег.

— Так мы что, теперь отравимся и умрем? — с ужасом спросила я.

— От таблички? — весело сказал Руслан. — Думаю, вряд ли.

 

Домой вернулась рано, еще и 16.00 не было. Деда где-то не было. Мама была дерганная и «напраздновавшаяся». Заметно, что она не так давно встала с постели.

— Мама, — подошла к ней ближе.

Обнимать ее не хотелось совершенно, поэтому молча протянула ей свой подарок — самодельную открытку. Я сама ее разрисовала, приклеила ленту по обе стороны сложенного листа, чтобы открытка закрывалась-открывалась, а внутрь вклеила стихотворение про маму, которое нашла в какой-то книге, и вложила засохшую розу, сорванную с соседского куста в прошлом году. Из свежих цветов подарила ей букет из флоксов.

Нехотя мать развернула послание. Ее лицо стало приобретать какой-то нездоровый вид, она отшвырнула открытку, и та с легким шелестящим движением упала на пол.

— Я ненавижу розы! — орала она. — Еще и сухие! Как моя жизнь засохшие!

Вслед за открыткой по полу рассыпались флоксы.

— Прости, мама, — быстро сказала я, едва сдерживая слезы обиды. — Я просто хотела тебя с днем рождения поздравить.

— Что? Поздравила? — тихо спросила она. — Да лучше б меня вообще не было!

И она взвыла от какой-то, казалось, нечеловеческой боли.

— Мама, а мы малину сегодня ели… — Я решила, что стоит перевести разговор в нейтральное русло. Мать меня, правда, не слушала, а начала раскачиваться вперед назад. — А в малине потом мы увидели табличку с радиацией какой-то, представляешь? — я старалась говорить быстро.

Через секунду поняла, что разговор повернул в такое русло, в которое лучше бы не поворачивал никогда. Мать вцепилась в волосы, и начала их драть на себе.

— Радиация? РАДИАЦИЯ?

Соседи уже наверняка услышали ее вопли; я замахала руками, а она схватила их и больно сжала.

— Да хоть бы тебя взяла та радиация! Почему она тебя не взяла?! Где мой сыночек? Где наш с Митенькой мальчик?! Это ты разъела меня изнутри. Митя сына хотел, а ты, тварь, родилась. Если бы не ты, он был бы со мной!

Она отшвырнула меня на пол, а потом уставилась куда-то поверх моей головы:

— Митя, я рожу тебе сына, ты только вернись ко мне!

Я с опаской обернулась на дверь, но не обнаружила никого. Вместе с тем мать умоляюще продолжала говорить что-то невидимому «Митеньке». Отцу моему, как я знала, который, по версии моей матери, бросил ее, потому что я родилась девочкой. Правильнее сказать: «Потому что я родилась». Если бы родился мальчик, все были бы счастливы.

— Митя, прости меня! Вернись ко мне. Зачем ты бросил меня? — Мать сидела на полу и выдирала волосы клочьями. Казалось, боли она не ощущает, хотя на голове стали видны раны.

— Мамочка… — тихо позвала я.

Я очень испугалась за маму, но и боялась ее саму. «Быстрее бы дедушка пришел», — от ужаса в моей голове билась только это мысль.

— Ты? — она ошалело на меня смотрела. — Митя сказал, что если я тебя убью — он будет со мной!

Я ползла по полу, потому что встать просто не могла, ноги как-то не слушались.

Глаза у мамы были налиты кровью, а клочки волос разбросаны по комнате. И тут мать набросилась на меня с ножом. Она достала его из-под подушки и резко полоснула меня по ключице. И то только потому, что я вовремя увернулась, иначе удар бы пришелся по горлу. Помню, что в ужасе уже не могла говорить, только зажимала рукой рану, откуда медленно стекала кровь. Перед глазами все поплыло, сердце чья-то невидимая рука сжала с такой силой, что я не смогла дышать, а только хватала воздух ртом, в ушах, где-то очень далеко, слышалась целая какофония звуков, криков.

Я не знала, что дедушка вернулся через пару минут после того, как я потеряла сознание. Оказалось, что Петровна услышала крики и отправила Виталика за Анастасией Ивановной, сама же побежала к соседу — Витьке, здоровому такому мужику, чтобы он усмирил «снова вопящую Аньку». Собственно, как потом говорил дед, жители села собрались на удивление быстро и вовремя. Когда он пришел, мать забирала «скорая», а меня осматривала Анастасия Ивановна.

В сознание я пришла довольно быстро. Медики, бегло осмотревшие меня, констатировали, что «с девочкой что-то не так». Анастасия Ивановна сказала, что знает, что делать, поэтому их отпустила.

— Ростислав Андреевич, — к дедушке подошел участковый, который иногда любил учить меня жить, — ваша дочь напала на своего ребенка. Это подсудное дело. Но, она, похоже, невменяемая.

Дед устало посмотрел на него, потом бросил взгляд в сторону кровати, на которой лежала я, а рядом сидела Анастасия Ивановна.

— Вы же понимаете, что это лишение родительских прав? — продолжал участковый — Трофим Александрович.

— Родительские права на мне… — еще более уставший голос деда.

— Это де-факто, а вот де-юре… — Трофим Александрович всегда дотошно (до тошноты — это точно) выполнял свою работу.

— Де-, не де-, — резко сказал дед. — Оформим на меня права, она же внучка. Но пока ее в больницу надо, в Киев, а потом все остальное.

Анастасия Ивановна грустно посмотрела на деда, убрав стетоскоп, которым слушала мое сердце.

— Очень нужно в Киев, — подтвердила она, — слишком сильная тахикардия, сменяющаяся аритмией, очень нехорошо. — Анастасия Ивановна покачала головой, а участковый снял свою бессменную кепку.

«Кепку снимают, когда кого-то хоронят», — подумала я и отключилась снова.

Маму, как потом узнала не от деда, а от Олега, забрали в психиатрическую клинику в Киеве. Олег с ребятами пришел меня провожать к дому, когда дед через день после случившегося, собрав мои пожитки, оставил меня пока посидеть на скамейке у дома.

Шепотом мальчишки рассказали мне, что знали сами. Им же, вытирая глаза платком, поведала Наталья Петровна. Мои Трио Справедливости смотрели на меня как-то слишком грустно и серьезно. Я же тоже не склонна была оптимистично шутить или вообще улыбаться.

— Ты держись, Снеж. Всё, как обычно, подлатают тебя, и вернешься. — Вяло, но Женя пытался ободрить. — Кстати, вон Петровна нам, когда шли к тебе, сунула вареники с вишнями, а моя мать — пирожки с капустой и с вишнями.

— Спасибо, — тихим и немного осипшим голосом поблагодарила я. — Если там долго буду, приезжайте меня навестить, пожалуйста. — В тот момент мой голос прозвучал умоляюще.

— Обязательно, малая, как мы без тебя? — заверили они меня. — Трио Справедливости тебя не бросит.

— Кстати, тебя и Катя с Лесей будут проведывать, у них скоро путевка заканчивается, так они домой поедут, в Киев. — сказал Руслан. — Держи нос пистолетом.

— Хвост, — я кривовато улыбнулась.

— И его тоже, — согласился Руслан.

Дедушка вышел из дома, закрыл дверь, сел рядом со мной на скамейке.

— Ну, посидим на дорожку, да поедем, — сказал он. — Идите, оболтусы, нам пора.

— Они рыцари, — я снова улыбнулась, уже чуть поярче, чем до того.

— С этими рыцарями нет никакого спасу, — сказал дед, взял мой рюкзачок, и мы пошли к остановке.

Я рассматривала мозаику, изображавшую каштан, которым увенчалась остановка, когда к нам подошла Анастасия Ивановна.

— Береги себя, Снежана, — она улыбнулась своими голубыми глазами, — ты главное пережила — в день своего рождения, поэтому теперь твоя задача — жить.

Я заметила, что дед нахмурился, и, может, даже собирался как-то осадить «молодую, но странную врачицу», как ее величал. Но она дала ему в руки мою карту, направление и авоську каких-то гостинцев, от которых слишком независимый Ростислав Андреевич планировал отказаться, но Анастасия Ивановна оказалась настойчивее старого военного.

По дороге я смотрела в окно и думала, что имела ввиду Анастасия Ивановна, когда вспомнила о дне моего рождения? Все ведь рождаются одинаково, в роддоме какого-то города или села…

Глава 4

Мать-и-мачеха

Киев. Июль-август, 1995 г.

И снова коридоры, снова стены, выкрашенные зеленоватой краской, снова одинокие двери палат…

— Снежана, — на встречу мне идет моя любимая Маргарита Степановна, — а я думала, куда это пропала наша девочка?

— Здравствуйте, Маргарита Степановна, — вежливо поздоровалась я, потому что кого-кого, а ее очень уважала.

— Какая-то ты грустная. Плохо очень? — обеспокоенно спросила она.

— Да нет, Маргарита Степановна, просто очень рада вас видеть.

Доктор недоуменно посмотрела на меня.

— Так рада, что аж погрустнела? — спросила заведующая и улыбнулась.

— Да нет, рада, что вас вижу, но не рада, что снова здесь.

— Я понимаю, детка, но у тебя всё впереди, — мягко сказала она. — Ты вырастешь и, поверь, будешь здоровенькой.

— Ага, — я кивнула.

Ко мне подошел дедушка с документами.

— Добрый день, — он поздоровался с Маргаритой Степановной, — вот, препоручаю вам внучку.

— Добрый, Ростислав Андреевич, — она протянула руку за документами, — забираю, чтобы вернуть здоровенькой и веселой. Что ж ваша Снежка, такая обычно веселая и готовая проказничать, увы, — она ласково на меня посмотрела, — сейчас будто с креста снятая?

— Да, — он нервно потеребил подбородок, — у нас кое-какие проблемы были, она перенервничала.

— Ну, вернем, значит, ее более жизнерадостной, — заверила она. — Только учти, Снежка, побег из больницы карается…

— … согласно самой страшной статье закона, — выдала я и слегка улыбнулась.

— Да, виноградным уколом, — пообещала она.

Такой термин лекарству придумала я. Что-то виноградное, вроде как, в нем содержалось, поэтому я так и назвала эту пытку для моей пятой точки — «виноградный укол». Помню, когда мне его кололи, не могла потом сесть еще несколько часов, да и ходила с трудом.

 

Утро в больнице начиналось с ежедневных замеров температуры тела, поэтому, запихнув подмышку градусник, я продолжила досматривать какой-то интересный сон. Снилось, что на улице идет сильный дождь, и я нашла заброшенный домик, окрашенный голубой краской, местами облупившейся. Я захожу в этот дом, а с крыши на меня продолжает капать вода.

— Снежана!

«Ну, вот кому не спится?»

Я раздраженно открыла один глаз и посмотрела на своих соседок по палате. «Так, рыжая, блондинка, рыжая, каштановая… а, вот, самая старшая, светленькая с совсем раскосыми глазами, но внимательная к окружающим — Анютинкина глазка».

— Да, Анютонька, — сонно сказала я и потянулась на кровати. — Потом спохватилась и успела поймать чуть не упавший на пол градусник.

— Снеж, меня ж Лилей зовут, — она посмотрела куда-то своими красивыми, но раскосыми-раскосыми глазами.

— Да помню я, помню, но у тебя глаза такие…

— Косые, — вздохнула Лиля.

— Сама ты, прости, косая, — сгоряча сказала я, потом, помолчав, добавила. — Да, косые, зато красивые. У тебя такие зеленые, как я хотела бы, чтобы были у меня, а не болото.

— Спасибо, Снеж, — она улыбнулась, — сколько тебя тут встречаю, а ты всё не меняешься.

 

Да уж, встречались мы с ней часто. Первый раз, когда мне было пять лет. Я тогда очень тосковала по дому. Еще и как раз с ребятами начали плотно общаться. Да и осень в разгаре — дождь, слякоть, на меня напала тоска, и я, забившись в коридоре за кадку с каким-то свисающим до земли растением, сидела и тихо рыдала. Как и говорила, дома мне не очень рады были, но я привыкла уже к реке с умопомрачительным течением, к базам отдыха, которые уже к этому времени, наверное, опустели, но всегда была лазейка, где можно проникнуть на охраняемую (не очень, по правде) территорию. Такой рыдающей меня и застала Лиля. Она проходила лечение в этой больнице регулярно, но сегодня я увидела ее впервые. Она присела рядом со мной на корточки и легонько вытерла мое зареванное лицо платочком.

— Домой хочешь? — спросила.

— Да, хочу, — ответила я и всхлипнула.

— Все хотят, — вздохнула она.

— И ты хочешь? Ты ведь взрослая. — С детской наивностью я сказала это тринадцатилетней девочке.

— Ну да, я уж и старая, — засмеялась она. — А пойдем вместе со мной на процедуры?

— Ты пойдешь со мной? — Дети всегда смотрят на старших, проявивших к ним внимание, с благоговением.

— Да, я тебе очередь заняла в кабинет. — Она помогла мне встать на ноги, поправила косы, как заботливая мама.

— Мне? — я поразилась. — Честно?

— Честно-честно, — серьезно сказала она. — Давай, бегом пошли, а то если Маргарита Степановна не увидит записи в карте, что ты прошла процедуры, будет ругаться.

— Не, Маргарита Степановна не будет, — я улыбнулась.

— Будет-будет, — заверила меня Лиля. — Она ругается только в одном случае…

— В каком?

— Когда плохо выполняешь предназначения. И тогда, — она сделала очень скорбное выражение, — в наказание — удваивает, а то и утраивает количество процедур, и ты будешь здесь лежать, пока все не пройдешь.

— Ужасно! — моя губа снова задрожала.

— Так, — Лиля топнула ногой и уставилась на меня своими раскосыми, но такими зелеными-зелеными глазами, — а будешь хныкать, кардиограмма покажет три прямых линии.

— И что? — Я не поняла этой угрозы.

— И всё. — Спокойно ответила Лиля и, взяв меня за руку, повела в процедурную.

Это потом поняла, что прямые линии на кардиограмме означают полную остановку сердца, а значит — смерть, но тогда я долго думала, что ж хотела мне этим сказать наша терпеливая Лиля. Она, как самая старшая, всегда возилась с младшими. Сейчас, я знала, ей исполнилось 17 лет, и она поступила в какой-то институт. Говорит, что одна из преподавательниц вуза сказала, что Лиля, мол, специально справку взяла, что в больнице лежит, чтобы не отрабатывать практику перед учебой. Я тогда пожелала той преподавательнице такой «липовой» справки. «Как же я ненавижу учителей!»

 

— Снеж, — сказала наша Анютина глазка, — тебе кошмар ночью приснился?

— Да? — как-то не верилось. — Никаких кошмаров не помню. Ну, снился дом какой-то, но ты мне его досмотреть не дала. Вдруг бы то деревянное облупленное корыто в замок превратилось. Теперь я этого не узнаю, — весело сказала я, отложив градусник.

— Ночью ты кричала, — пояснила Кира-шатенка, — наверное, все отделение проснулось.

— Я не помню, — озадаченно ответила я.

— Ну, то и лучше, — с улыбкой сказала вошедшая Авдотья Петровна, мой личный парикмахер.

— Авдотья Петровна, — я весело помахала ей градусником, — это вы сегодня дежурите?

— Подопытная моя кошка-Снежка, — так же весело сказала она, — не размахивай градусником, а то заставлю мерять температуру снова.

— А, нет, забирайте, пожалуйста! — чинно положила градусник на две ладони и склонилась в поклоне перед нашей медсестрой, как преданный слуга перед господином.

— Кстати, — я хитро посмотрела на Авдотью, — а тренироваться на кошках вы сегодня будете?

— И повернулась к ней спиной, по которой струились уже лохматые кудряшки.

— Обязательно, — Авдотья Петровна забирала градусники, попутно отмечая, что-то в записях, — только все необходимое сделаю, и приду разгребать твою гриву.

— Заметано! — сказала я и вскочила с постели.

Как оказалось, вскакивать не стоило, потому что у меня снова зашумело в ушах и закружилась голова. Благо, меня подхватил и усадил на кровать вошедший врач. Молодой и довольно симпатичный, он заставил меня смутиться, покраснеть и опустить глазки. Девчонки в это время тихо посмеивались, а он увидел повязку на ключице, синяк под глазом, и этого ему хватило, чтобы, как ошпаренному, выскочить из палаты.

— Чего это он? — спросили мы с Лилей у Авдотьи.

— Ты его засмущала своим боевым раскрасом. — И медсестра градусником обрисовала в воздухе область моего синяка, который потихоньку начинал сходить.

— Ну, если он такой нервный при виде поджившего синяка, то что будет, если он будет резать? — скептически произнесла я.

— Так он не хирург, Снеж, — сказала Петровна, — он педиатр будущий. Тут он практикуется.

— Ааа, так он молодой и зеленый, — протянула я.

— Да не зеленый, он же шатен, — сказала рыжая Ира.

— Зеленый шатен звучит, как новый вид грибов, — засмеялась я.

— Вижу, Снежана, сегодня твое настроение улучшилось? — В палату вошла Маргарита Степановна; рядом стоял молодой доктор.

— Здравствуйте, Маргарита Степановна! — Мы все поприветствовали нашу любимую заведующую отделением.

— Пойдем со мной, детка, — сказала она, обращаясь ко мне, и вышла, пожелав девчонкам хорошего отдыха и эффективного лечения.

Я недоуменно на нее посмотрела, высунулась из кровати, потом залезла под нее в поисках тапочек, затем связала, как выразилась Авдотья, гриву, и явилась пред светлы очи Степановны в ее кабинет.

— Заходи, Снежка, — предложила она мне. — Хотя если хочешь, то нас ждет наша любимая скамейка во дворе и яблоки. — Она взяла со стула, на котором стояла ее сумка, кулек с яблоками.

Я радостно закивала. Вот наши посиделки — это единственное, что могло радовать в больничных буднях.

Скамейка стояла в тихом, укромном уголке за деревьями, голуби склевывали с асфальта брошенный заботливыми пациентами хлеб. Вот особо важный голубь хорохорится возле спокойной и скромной голубки. Я улыбнулась и подумала, что это можно даже нарисовать.

— Снежана, ко мне пришел Илья Ильич, — начала она, — наш молодой врач, попросил меня с тобой поговорить по одному деликатному вопросу. — Она неловко потеребила халат и протянула мне яблоко.

— Мытые, ешь, а то завтрак ты с этими разговорами пропустишь. Хотя я попросила, чтобы твою порцию оставили.

— Да не нужно, — я отмахнулась, — и разговорами сыта.

— Взрослеешь ты детка… — Она посмотрела на меня внимательно, легко провела пальцем по моей щеке, по которой пришелся кулак Олега.

— Вы что, об этом хотите поговорить? — догадалась я.

— Да, Снежана, — она кивнула, — как так получилось? Скажи честно, тебя дома обижают?

— Кто? — не поняла я. — Олег? Это он от неожиданности меня стукнул. Да и то, после того, как его стукнула я.

— А Олег — это…?

— Олег — это мой друг, — терпеливо пояснила. — Мы с ним пошли яблоки добывать, он меня не удержал, и я упала. Было больно, поэтому я ему каааак дала! А он еще в себя не пришел после моего падения, а тут удар, вот он и мне заехал. Потом долго извинялся.

— Как же можно девочку-то бить? — Маргарита Степановна покачала головой.

— Маргарита Степановна, это бывает очень редко, а так, чтоб с синяком, вообще в первый раз. А вот сколько раз он чистил носы за меня! — я подняла вверх указательный палец. — Настоящий джентльмен.

— А тут рана. — Она легонько махнула рукой в сторону ключицы, и я отвернулась.

Хорошее настроение разом пропало. Ко всему прочему я вспомнила тот кошмар, от которого, как говорили девочки, кричала так, что перебудила отделение. Бывает, что ходишь неделю, а потом вдруг в мозгу всплывут картинки ночного видения недельной давности. Так и я сейчас резко вспомнила, что мне снилось, будто хожу среди зарослей малины, а она раздирает мне ноги; ягоды становятся сморщенными и черными, когда хочу взять одну в рот; мама, абсолютно лысая, бегает за мной в этом малиннике, держа в руках табличку с надписью «радиация» и кричит: «Чтоб ты сгорела!» Наверное, я всхлипнула, потому что Маргарита Степановна обняла меня за плечи.

— Снежка, тебя дома, — она мялась какое-то время, — бьют?

— Меня? — посмотрела на нее грустно и удивленно. — Лозиной иногда дед лупит, а в прошлый раз не бил, а заставил печку чистить.

— Но это ведь… — Маргарита Степановна не знала, что сказать.

— Маргарита Степановна, я вам расскажу то, что вас интересует, но дед меня убивать не будет и не хочет, — честно призналась я, и самой себе в том числе.

Я поведала Маргарите Степановне о черном дне 25 июля. Она меня обняла крепче и сказала, что, увы, мамы не всегда любят своих детей. И на то бывают разные причины — от объективных — до плохого характера и внутреннего эгоизма.

— Полынюшка, горько тебе? — спросила она. — Ты с возрастом лучше поймешь обстоятельства, которые так повлияли на поведение твоей мамы.

— Горько мне, Маргарита Степановна, — призналась я, — не понимаю, зачем было меня рожать, чтобы потом так ненавидеть?

— Снежана, расскажу тебе одну историю, а ты ведь не глупенькая — возможно, в ней сможешь найти ответы на свои вопросы.

Я грустно посмотрела на нее, но то, что она расскажет мне историю, несказанно меня радовало. У нее был такой спокойный, не похожий ни на чей, голос.

— Ты знаешь, что из себя представляет растение мать-и-мачеха? — спросила меня Маргарита Степановна.

Я отрицательно покачала головой.

— Это лечебное растение. Его листочки снизу будто припорошены мукой, кажется, что они поросли мягким пушком. Эту часть в народе называют «мать». На самом деле, сторона, имеющая «волосяной» покров, хуже испаряет воду, в отличие от верхней — гладкой — «мачехи». Это способствует тому, что нижняя часть мягче и теплее на ощупь. — Но бывают причины в жизни, которые превращают мать в мачеху, а иногда и наоборот.

— И у вас так было? — спросила я.

— Вот расскажу тебе все с начала сотворения мира, тогда и узнаешь. — Она протянула мне еще одно яблоко. Я вгрызлась в него и стала слушать, с чего ж начинался мир Маргариты Степановны.

— Моя бабушка, ее звали Мотря, родилась в 1888 году, — начала свой рассказ Маргарита Степановна. — Она была обычной сельской женщиной, жила в селе Киевской области, как ты, Снежана. Только в другой стороне от твоей родной Пуховки. Замуж она вышла за моего деда Василя, который не особо-то ее любил. Просто она была более состоятельной, нежели его возлюбленная. Ну, тогда законы такие были: выдавали замуж и женили на тех, на ком выгоднее. Но, как это в основном и бывает, он был не слишком счастлив, много пил, что в итоге и привело к тому, что дружки отправили его на тот свет. — Маргарита Степановна вздохнула, припоминая какие-то факты. — У них с Василем была дочь — Александра, моя будущая мать, — продолжила Маргарита Степановна. — После того, как овдовела, бабушка стала жить с таким же вдовцом, как и сама — дедом Киндаром. Он был интересный и беззлобный, — врач улыбнулась. — Он все время с трубкой в зубах ходил. Однажды за водой пошел к колодцу, и уронил в него свою драгоценную курительную трубку, да лишь махнул рукой: «Только, бедна, зашипела».

Мотря работала у польского пана в доме поваром, что более почетно, нежели на ланке. Бывало, что надбитую, с трещинками и щербинками посуду отдавали в дом моих мамы и бабушки. Кстати, в будущем этот дом стал школой, в которой я училась.

— Так вот, моя мать, Александра, или же Санька Біла, как ее называли за белокурые волосы и светлые глаза, родилась в 1911 году в сентябре. Как и ее отец женился не по любви, так и Саню выдали замуж насильно, в 1929 году. Мой отец был богатым по меркам того времени.

Он унаследовал дом и землю в селе Нежиловичи Киевской области, куда забрал мою мать.

Но она сбежала буквально через два месяца в село Людвиновка. И тогда отцу пришлось продать имущество и отправиться вслед за ней. Там родились мы — я и моя сестра Галина.

На территории, которая принадлежала пану, построили дом. Посадили две яблоньки, потому что больше деревьев садить не разрешалось. Отец работал ездовым — на лошадях вывозил собранный урожай с полей.

Моя мать до замужества с отцом очень любила парубка — Пилипа, но, как я и говорила, быть вместе им не суждено. Отец был очень добрым, и я, как две капли воды, на него похожа.

— В этот момент Маргарита Степановна улыбнулась своим воспоминаниям, а потом ее лицо стало жестче. — Это сходство больше всего и раздражало мою мать. Ее вообще раздражало все, что связано с моим отцом, включая и нас с сестрой. Она очень обижала отца своим отношением; тем, что, не стыдясь его, устраивала гулянки и попойки, а мы с сестрой Галиной ходили голодные.

Во время очередной попойки отец вернулся домой и застал мать в окружении компании. На столе стояла тарелка с запеченным петухом, бутылка самогона. Я сидела в кустах у дома, не решаясь зайти, и тут в мою сторону полетел этот жареный петя. С огромным детским восторгом, подкрепленным голодом, я схватила с земли это недоступное нам кушание, и вцепилась в него зубами. — Маргарита Степановна грустно улыбнулась.

— Папа сильно мучился, живя с моей матерью. Дошло до того, что он чуть не наложил на себя руки, но, к счастью, всё лишь закончилось разводом. Отец ушел жить к женщине с двумя детьми. Елена любила папу еще до его женитьбы на моей матери, поэтому просто не могла поверить своему счастью.

Я дружила с его новоиспеченной семьей. По крайней мере, мне там были рады, в отличие от моей собственной. Вася, пасынок моего отца, меня не любил, вернее ревновал ко мне.

А с его сестрой Галочкой мы дружили.

Очень я папу любила. Он всегда находил для меня время, слова утешения. Порой садил меня на колени и успокаивал, если меня обижали соседские мальчишки. Семью нашу недолюбливали; нас из-за маминых похождений обзывали всякими словами. Сама понимаешь, деревня — это одна большая «Кайдашевая семья», где все обо всех всё знают, сами судят и сами приводят приговор в исполнение.

В этот момент я посмотрела в лицо Маргарите Степановне: «Надо же, сколько судеб искалечили какие-то глупые законы», — подумалось мне. Одно только меня радовало — этот человек не зачерствел, она очень добрая, а как она детей спасает… «И я так буду стараться — быть человеком, во что бы то ни стало!» — с жаром решила я.

— Однажды я обиделась на своего отца, — грустно, почти со слезами, продолжила моя «подружка по несчастью», — он шел за руку с Васькой, и когда они поравнялись со мной, отец даже не глянул в мою сторону. До сих пор не знаю, может, он меня попросту не заметил, а может, сделал вид. Но со своей обидой я так и прожила всю жизнь, вернее уже не с обидой, а с болью. Потому что то была детская обида, а отца после этого я ведь больше не видела, аж до самой похоронки, которую мы получили с фронта…

Маргарита Степановна невзначай протерла глаза носовым платком.

— А что такое похоронка? — спросила я.

— Это извещение о смерти. Когда человек погибает на войне — это единственный документ для его семьи, подтверждающий гибель, — объяснила Маргарита Степановна.

— А может так быть, что похоронку прислали, а человек жив?

— Может, — ответила Маргарита Степановна. — И во время войн это случалось часто. Бывало, увы, наоборот. Когда близкие верят, что их муж, сын, брат жив, а он, оказывается, давно уже покоится, дай Бог не в братской, могиле. Но мой отец погиб, к сожалению. Поэтому не обижайся на близких по пустякам, Снеж.

Я вздохнула, подумав: «Как в детстве можно отделить пустяк от чего-то серьезного?»

— Елена отдала часть суммы, которая прилагалась к похоронке, моей матери. Каждый раз теперь, когда встречала меня на улице, она плакала и обнимала меня, называла именем папы. Вот это тот человек, кто меня по-настоящему любил. — Маргарита Степановна посмотрела на мое, скорее всего, вытянувшееся лицо. — Я не буду утомлять тебя рассказами о наших военных похождениях, поэтому буду заканчивать:

— После войны моя мать во второй раз вышла замуж. Мужа своего она очень любила и боготворила. Мы же с сестрой его боялись и ненавидели. Часто он напивался и дебоширил. Возьмет доску огромную, а он здоровий боров был, и колотит по соседским заборам. Я была совсем девочкой, когда мать отправляла меня делать за него его работу — тягать впереди себя большущие снопы сена, когда ее благоверный почивал в кровати после очередной попойки. Помню, что ждала, чтобы мне исполнилось 16-ть лет, чтобы уехать в Киев. И все равно, куда и зачем, главное — подальше от родного дома и «любящей» матери.

— От этого борова она родила двух дочерей — Надежду и Любовь. Вот они-то были обласканы и любимы, ходили в новых нарядах. Когда как мы с сестрой Галиной носили латанные-перелатанные платья, или вовсе с дырками. Понимая свое превосходство и что им все дозволено, девочки выросли эгоистичными. Я, уже зарабатывая, привозила маме и им деньги и всякие гостинцы, чего им все равно казалось мало. Когда мы с дочерью приезжали в село навестить мою мать и ее бабушку, то «любящая» баба Саня крикнула на маленькую мою дочку, когда та хотела взять пару ягод клубники: «Не трогай, не займай, приїдуть діти».

Вот и получилось, моя хорошая слушательница, что всю материнскую любовь она отдавала младшим детям и внукам, а старшие для нее вовсе не существовали.

— Вы ее ненавидите? — в сердцах спросила я.

— Нет, Снежка, я не испытывала к ней ненависти. Скорее обиду детскую и непонимание, почему такое неравенство между детьми. — Маргарита Степановна ласково посмотрела на меня. — У меня семья, где все любят друг друга. Есть двое любимых внуков, двое взрослых любимых детей, между которыми я никогда не делала разницы. А моя мама, царство ей небесное, увы, очень тяжело и долго болела, и до ее смерти за ней ухаживала нелюбимая первая дочь Галина.

Маргарита Степановна положила руки на белый халат, намереваясь встать.

— Получается, что вам тоже так не повезло? — спросила я.

— Не так, как тебе, иначе, но, к сожалению, таких судеб очень много.

...