автордың кітабын онлайн тегін оқу Лысая
Вячеслав Береснев

Вячеслав Береснев

Лысая

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Перед вами — летопись бардака в лысой голове Павлены Романовой. Все её метания, боли, вся её злость, кипящая раскалённым газом, скрыта под бритым татуированным черепом. И когда татуировка на виске гласит «Сторонись!», а сама Пашка по кличке Лысая шлёт тебя ко всем чертям — осмелишься ли ты подойти к ней и заговорить? Сумеешь ли ты разглядеть птиц в её голове? А тараканов в своей? И сможешь ли ты, незнакомец, принять своих привычных тараканов за птиц? И жить дальше?

18+

Лысая
Глава 1. Свои птицы в голове
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 2. Хорошая девочка
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 3. Долги
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 4. Илюшка
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 5. Боль и смелость
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 6. Лизок
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 7. Рыжелистный реквием
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 8. Своя
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 8. Человечки и водопад
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 9. Новая жизнь
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 10. Миражи и лезвия
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 11. Декабрьский дзен
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 12. Лысый Дед Мороз
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 13. Письма и порезы
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 14. Правда под бритым черепом
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 15. Убежище
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 16. Марья
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 17. Метель
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 18. Быть рядом
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Глава 19. Для этого и нужны друзья
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
20. Решение
1. 1
2. 2
3. 3
4. 4
Эпилог

1

2

3

4

1

2

4

3

4

2

1

2

1

2

3

4

1

2

1

3

2

3

4

2

1

2

3

4

3

1

3

4

3

2

1

4

3

2

1

2

3

4

3

2

4

1

2

3

2

4

1

2

1

3

4

2

4

3

2

4

3

4

1

2

4

3

2

1

Внимание!

Здесь присутствует достаточно большое количество ненормативной лексики, а ещё говорится про алкоголизм, депрессию и суицид. Автор не оправдывает и не поощряет приведённых в произведении поступков, а просто фиксирует реальность.

Также здесь присутствуют строки из песен популярных и не очень групп, вроде «Сплин», «Город 312», «Мельница», «Канцлер Ги», «Порнофильмы», а также песни Чичериной, Кошки Сашки и нескольких зарубежных исполнителей: «Green Day» или «Escape the Gate» (список не полный). Автор не заявляет никаких прав на приведённые строки, если они будут читателями узнаны.

Большинство персонажей взяты с реально существующих людей, но в то же время реальные фамилии никак не связаны с персонажами, которым принадлежат; некоторые события полностью повторяют реально произошедшие.

Не рекомендуется к прочтению людям высокоморальным и во всём всегда умным и правильным.

С большим уважением и любовью к каждому, кто прочтёт,

Автор

Глава 1. Свои птицы в голове

1

— Ну что? — спросила Тамара Геннадьевна, взяв длинную и тонкую указку в пальцы. — Не вижу леса рук, четвёртый «А». Кто-то может решить этот пример?

Как обычно, в такие моменты четвёртый «А» замолкал — воцарялась тишина. Доносились с улицы звуки далёких машин, крики классов, занимающихся физкультурой и первоклашек, которых уже отпускали по домам. На подоконник приземлился взлохмаченный голубь. Походил туда-сюда, покивал и улетел.

— Я могу, — над классом взлетела рука.

Среди ребят пронёсся шёпоток: «Рыжая…»

Тамара Геннадьевна кивнула:

— Если больше идей нет… Выходи, Павленочка, покажи классу, как ты решила.

Пашка спокойно встала, взяла тетрадь, подошла к доске, искусно миновав все выставленные подножки. Взяла мел и вписала после примера число, которое получилось в её вычислениях.

Повернула голову и посмотрела на учительницу.

— Правильно, — кивнула Тамара Геннадьевна. — А теперь сотри ответ и напиши, пожалуйста, как ты решила.

— Вот так, — Пашка повернула тетрадь так, чтобы ей был виден решённый пример.

Глаза Тамары Геннадьевны за острыми очками несколько секунд скользили по листу. Затем учительница развернулась к столу.

— Садись, Павлена. Мы так не решаем.

— Но у меня получилось правильно.

— Я вас совершенно не этому учила! — возмутилась учительница. — То, что у тебя тут накалякано — бред сивой кобылы. Я делаю вывод, что ты откуда-то списала.

Спорить было бесполезно: развернувшись, Пашка закрыла тетрадь и пошла прочь. На этот раз она забыла про подножки, а одноклассники, к сожалению, не забыли: Пашка рухнула промеж парт и весь класс захохотал.

— А ну замолкли! — прикрикнула на них Тамара Геннадьевна, хлопнув по столу. — В этом нет ничего смешного!

Все притихли.

За окнами стояло тёмное зимнее утро. Класс клонило в сон, одна только учительница со смешной фамилией Бобых была бодрее всех живых. Взяв мел, она написала на доске уравнение, заданное на дом и постучала по нему указкой. На звук уравнение было ещё отвратительнее, чем на вид.

— Просыпаемся, седьмой «А»! — голос у Бобых тоже не был райской мелодией, особенно когда она его повышала. — Честно признавайтесь, кто не решал?!

Над классом плавно поднялось несколько робких рук.

— Все — дневники мне на стол. Значит, остальные решали. Так чего сидим? Кто может показать, как решить?

— Я могу.

По классу прошёлся еле слышный шёпот: «Бритая…».

Павлена Романова, семиклассница с короткой стрижкой — почти «ёжиком» — и угрюмым выражением лица, медленно поднялась с места, взяла с парты мятую тетрадь без обычной клеёночной обложки, и пошла к доске. По пути специально пнула тяжёлым ботинком неаккуратно поставленную подножку. Выставивший её Рубенцов шёпотом выругался. Естественно, Бобых всё услышала: помимо своего громкого голоса она, когда нужно, обладала ещё и феноменальным слухом.

— Рубенцов, это что за выражения?! Дневник на стол, живо!

— А чё я сделал, чё эта дура пинается?!

Проигнорировав и Рубенцова, и Бобых, Пашка подошла к доске, взяла мел и в точности переписала из тетради записанную формулу, добавив в конце ответ.

Спустя несколько секунд у Бобых отвисла челюсть.

— Через дискриминант?! Романова, ты что, совсем больная, мы его ещё не проходили?!

— Ну и что, — Пашка пожала плечами, кладя мел обратно. — Ответ-то правильный.

— Но решила ты его неверно! — настояла на своей глупой истине Бобых, хлопнув по столу стопкой захваченных за последние минуты дневников, незаметно перекочевавших на её стол. — Мы ещё не проходили решение по дискриминанту. Значит, ты откуда-то списала.

— Да ниоткуда я не списывала, я сама решила! — крикнула ей в лицо Пашка, топнув тяжёлым ботинком так, что на соседних партах подскочили карандаши. — Если я умею решать так, то на кой чёрт мне…

— Ты ещё со мной поспорь! — взвыла Бобых во весь голос так, что стёкла задрожали. — Как я говорю, так и надо решать, понятно тебе?! Дневник на стол, и вон из класса! И на урок не возвращайся!

— Десятый «А», тихо, я сказала!!!

Не сказать, что после этого класс окончательно притих, но хотя бы бумажки на задних рядах летать перестали. Тяжело вздохнув, Раиса Лаврентьевна — она же Бобых — перевела взгляд с верхушек деревьев за окнами на шумный и непослушный десятый «А».

— Начнём с домашнего задания, — произнесла она, раскрывая методичку. Судя по её лицу, последнее, что ей сейчас хотелось делать — это вести один из заключительных майских уроков у десятого класса, разъясняя примеры и задачи, которые им в этом году не пригодятся, а в следующем уже благополучно смоются из голов даже самых прилежных отличников. — Кто-то решил?..

— Я, — и над классом взлетела рука в чёрном браслете.

Бобых неодобрительно поморщилась. По классу прошелестел шёпот: «Лысая…».

— Кто-то ещё?

Никто больше желания не изъявлял: все отличницы на первых рядах знали, что Раиса Лаврентьевна всегда придирается к любому решению, будь оно даже самым правильным. Только классная отличница Гульвира (по прозвищу «Костыль») всегда решала всё правильно — но сегодня её в классе не было.

Бобых вздохнула.

— Ну выходи, Романова… «Блесни» знаниями.

И с места поднялась почти что взрослая Пашка: широкоплечая, в мешковатой кожаной куртке, с браслетами на руках, и главное — совершенно лысая. Над правым ухом, в котором блестел чёрный пирсинг, был приклеен пластырь.

— Как тебе не стыдно в школу в таком ходить, — неодобрительно произнесла Бобых, морщась, как от святой воды.

Полностью её проигнорировав, Пашка вышла к доске даже без тетради. Без единой подсказки выписала на память длинный пример, любому обещающий массу вычислений, но после знака «равно» не стала ничего высчитывать, а нарисована незамысловатую фигуру из двух кружков и овала. Довольная донельзя, посмотрела на Бобых с очаровательной улыбкой.

— Ну теперь правильно?

Весь класс загоготал, а Бобых стала почти что багровой.

— РОМАНОВА, ВОН ИЗ КЛАССА!!!

Именно такой выросла Пашка Романова, среди одноклассников именуемая то «Рыжей», то «Бритой», а с девятого класса и вовсе «Лысой». Не преуспевшая в хорошей учёбе и примерном поведении, Пашка преуспела в подобных выходках, драках с одноклассниками, прогулах и прочем, за что никого никогда не хвалят. С ней проводили уже десятки «исправительных» бесед, однако ни одна из них, кажется, не возымела на Лысую никакого эффекта.

Пашка давно поняла, что всё, ради чего выкладываются эти подлизы, вечно сидящие на первых партах, не имеет никакого значения, если это нужно просто для того, чтобы сдать финальные экзамены и попрощаться со всей образовательной системой с её девятью кругами. Нет никакого смысла читать книги, которые я не хочу читать. Нет никакого смысла решать уравнение одним способом, если я знаю три других. Школьные учителя терпеть не могли выхода за рамки, потому что попросту не знали, что с ними делать, а потому всё «образование» летело к чертям.

Не добавляли любви к школе и одноклассники, присваивающие Пашке одну кличку за другой. Стоило ей перестать быть «Рыжей» — так мерзотный Дима Рубенцов обозвал её «Бритой», и кличка снова прилипла намертво. Окончательно выйдя из себя, Пашка сурово его избила, а когда поняла, что от клички её это не избавит — побрилась на лысо.

Естественно, криков от родителей и учителей было выше крыши, и эффект в виде новой очевидной клички был ожидаем, однако больше Пашку это не беспокоило. Найдя себе друзей вне школы, таких же отпетых раздолбаев, она стала тем, кем стала — и её это вполне устраивало.

…Так уж вышло, что Бобых, не задумываясь, погнала её из класса в самом начале урока. Помимо алгебры в расписании стояла ещё и литература, но Пашка махнула рукой: всё равно злополучных «Отцов и детей» она так и не дочитала. Так что, закинув сумку на плечо, Лысая с довольной улыбкой покинула школу, подставив лицо тёплому майскому солнцу.

Погода на улице была просто загляденье, поэтому Пашка сбросила с плеч кожанку и сунула в сумку, оставшись в белой мятой рубашке с короткими рукавами да спортивных штанах. Выйдя за школьные ворота, она ещё немного повозилась, достав из сумки наушники, и двинулась в путь, только когда в ушах заиграли гитарные струны.

Дома делать было нечего, так что Пашка направилась в местный парк, в глубине которого находилось полуразвалившееся заброшенное здание неизвестного происхождения. Никто не знал, что в нём было раньше, автодром, шахматный клуб или какая-то лаборатория, однако заброшенное здание размерами с небольшой стадион часто привлекало разного рода компании. И сейчас Пашка направилась туда в надежде, что там есть кто-то из её знакомых.

Удача её не подвела: здесь были Кир и Сумчик. Забившись в угол, эти двое над чем-то склонились и явно не ожидали, что кто-то к ним присоединится.

— О, кто это к нам пожаловал, — вместо приветствия сказал Кир, и голос его эхом разнёсся под сводами заброшки. — Лысая уроки прогуливает. Нехорошо!

Кир учился на первом курсе местного ПТУ, ростом был чуть повыше Пашки, тоже бритый, с еле заметным беленьким шрамом на виске. Косил от армии, как мог, но все вокруг поговаривали, что ему недолго осталось. Сидящий рядом с ним Сумчик был молчуном: никто толком не знал, где он учится, где живёт, чем занимается, известно было только его настоящее имя — Прохор Сумин. Его ни разу не видели ни в каких других компаниях, а тусовался он только с ними, так что Сумчику верили, как своему. Кроме того, он неплохо разбирался в электронике — один раз даже починил чей-то компьютер. Впрочем, это были только слухи.

— А вы что тут делаете? — спросила Пашка, снимая наушники и подходя к ним. Впрочем, она и сама увидела, что: эти двое развели небольшой костёр, над которым соорудили из валяющихся повсюду металлических прутьев перекладину; на неё повесили какую-то каску, в которой сейчас булькала вода: там закипал «Доширак».

— Жрать готовим, — коротко ответил Кир. — На троих маловато будет, так что извини.

— Забей, — махнула рукой Пашка, скидывая с плеча сумку. — Я и сама-то не очень хочу.

— А чё школу прогуливаешь? — Кир чем-то помешивал варево в каске, и это поубавило и так небольшой желание Пашки есть оттуда что-либо. — Наругают ведь нашу отличницу.

— Пошёл ты, — ухмыльнулась Лысая. — Меня Бобых опять попёрла. Карга старая.

— Уууу, — Кир покачал головой. — Сурьёзно. Ну чё, Сумчик, есть идёшь?

Вместо ответа Сумчик показал Киру приготовленную пластиковую вилку, которую он для порядка даже протёр, предварительно на неё поплевав.

— Приятного, — поморщилась Пашка, наблюдая за скромной трапезой. — А где воду-то достали?

— Сумчик с колонки принёс.

Пока они молчаливо ели, Пашка уселась прямо на пол и задумчиво посмотрела на щель в крыше, сквозь которую была видна качающаяся от ветра листва, да небольшой кусочек синего неба. Кое-где на другом конце зала сквозь стены проникали и солнечные лучи, в которых была видна летающая пыль. Что и говорить, здесь было куда лучше, чем в школе, и о своей выходке Пашка нисколько не жалела.

— Лысая, есть сижки? — спросил Кир, видимо, наевшись. Лысая покачала головой: курила она редко, но иногда специально носила с собой полную пачку, чтобы угостить друзей. Как ни странно, родители так её ни разу и не обнаружили — возможно, именно потому что Пашка не очень-то старалась прятать.

— Последнюю бомжу отдала.

— Это какому? Палычу?

— Ему, да. Сегодня иду мимо, а он Вольтера читает. На свалке, говорит, нашёл. Ну и попросил сигу.

— Жесть, — едва ли Кир знал, о чём говорит Пашка, но сделал вид, что всё понял. Встал с корточек, отряхнулся, потянул руки. Выдал что-то вроде «курить охота», а затем сказал:

— Гоу, народ, до Полтинника.

— Что ты там забыл? — спросила Пашка, вставая и поднимая за собой сумку. — На Клоунов давно не нарывался?

— Да пошли они, — махнул рукой Кир, поморщившись. — К Серёге заскочим. Он мне ещё с прошлой недели косарь должен.

«Полтинником» назывался не самый благополучный район в городе, куда Пашка с компанией изредка наведывались. Там заправляли ребята, называющие себя «Клоунами». Те, кому не повезло нарываться на них, никогда больше не смеялись над странным названием — оно их скорее бросало в дрожь. Среди «Клоунов» были оч-чень «весёлые» ребята, которые любили очень плохие шутки. Пашка их не боялась, потому что никогда не ходила в тот район одна, однако знала, что, как ни иронично, шутить с «Клоунами» не стоило.

2

Серёга Карбышев жил холостяком в прокуренной до самых обоев однушке, и зачастую являлся основной причиной посещения ими Полтинника. Работал Серёга в автосервисе, в режиме «два через два», и Пашке он в каком-то смысле даже нравился. Не внешне, потому что Лысая по себе знала, что судить людей по морде лица — себе дороже. Но Серёга привлекал — и одновременно настораживал — какой-то своей внутренней непринуждённостью, тем, что ни к чему будто бы не был привязан: мог спокойно отказаться идти, когда его куда-то звали, если он не хотел, и хоть пол под ним тресни, Серёге было всё равно. Работу менял одну за другой, и, что удивительно, никогда не знал проблем с поиском новой. Гостям никогда не отказывал, даже если среди них были новые лица, и варил просто до невероятия крепкий — но вкусный! — кофе. Эта Серёгина черта характера — неприкаянность, почти что легкомысленная беспристрастность ко всему — одновременно и притягивала, и заставляла держать с ним ухо востро. Поэтому Пашке он нравился, но она понимала, что они точно никогда не станут крепкими друзьями. С кем, с кем — но только не с этим человеком, спокойно дрейфующим между всеми берегами разом, но ни к одному не привязанным.

В этот день он был дома, и небольшую компанию принял к себе без лишних вопросов. Поставив чайник, он взял с холодильника пачку сигарет и сразу протянул одну Киру — как будто знал, чего тому не хватает.

— Благодарствую, — шутливо ответил тот, закуривая. Кухню тут же наполнил сероватый прозрачный дым.

Серёга молча оглядел своих гостей и вдруг спросил:

— Лысая, поранилась?

Это он про пластырь на виске. Пашка поморщилась, притронувшись к нему пальцами.

— Татуху набила.

— Нихера, — уважительно сказал Кир. — А чё набила? Покежь.

— Болит, зараза. Завтра покажу.

— А что набила-то? — повторил вопрос Кира Серёга.

Пашка хмуро посмотрела на него.

— Не скажу. Потом сам узнаешь.

Серёга не стал спорить, сделав ещё одну затяжку. Что-то вспомнил, сунул руку в карман и достал мятую купюру.

— Возвращаю.

— Во-от это по-нашему, — сквозь зубы с сигаретой сказал Кир, забирая долг. — А чё, не работаешь сегодня?

— Завтра выхожу, — в голосе Серёги читалась ленивая расслабленность, как будто он уже курнул травы до их прихода. А он мог: один раз, когда они к нему пришли, по всей комнате растянулся сладковатый, обволакивающий сознание дым, а сам Серёга клятвенно заверял всех присутствующих, что посреди комнаты сидит енот и не даёт ему пройти. Куда именно пройти — было неясно, хотя бы потому что Серёга в тот момент вообще никуда не шёл. — Денег опять нет ни хера. Ребят, вы бухать не собираетесь, не?..

Разговор продолжался в той же ленивой манере. Пашка, иногда вставляющая в диалог свои пять копеек, иногда странно поглядывала на Серёгу, стоящего спиной к окну и опёршегося на подоконник копчиком. Вроде почти взрослый мужик — за двадцатку точно. Вроде и работает, и друзья есть, и деньги, и квартира — а иногда смотрит вокруг себя так, будто вообще не знает, что он здесь делает. Растерянно и странно. Пашка не собиралась его ни о чём спрашивать — непринято было лезть в чужую жизнь, неправильно. Да и Серёга наверняка ничего не скажет, только отшутится.

«Если подумать, у Кира тоже бывают такие глаза, но гораздо реже. Меня что, тоже это ждёт?..»

Мысли о собственном будущем, которые так усердно вдалбливали ей взрослые, Пашка отгоняла от себя вшивой метлой. Она знала, что поступит после школы в какой-нибудь вуз, и знала, что если там будет то же самое, что в школе, то ходить на лекции она не станет вовсе. Уж тем более, если поступит на бюджет, а Пашка знала, что поступит. Она не понимала своих знакомых, которые умудрились попасть на бесплатные места, и при этом ещё и на пары ходят. Вам что, в жизни совсем заняться нечем?

А вот что ждало её дальше, за универом — было неизвестно. Поэтому Лысая предпочитала и не думать о том, что с ней станет через пять, через десять, двадцать лет. Не всё ли равно, если пока что рядом есть Кир, Сумчик, Говнарь, Лизок, Простынь, да пусть и Серёга, и где-то там, далеко, но всё-таки есть Марья. Пока все они рядом, живы и здоровы — пусть хоть мир треснет.

…С улицы раздался какой-то визг. Серёга, опустив сигарету в пепельницу под рукой, обернулся и усмехнулся.

— Опять кота нашли.

Встав с места, Пашка подошла и глянула в окно вниз. Во дворе трое ребят держали за лапы белого с чёрными пятнами кота — он и издавал визги, слышимые на всю округу.

— Вот пидоры, — бросила Пашка.

Развернулась и побежала к выходу.

— Э, Лысая, стой! — крикнули ей вслед. — Это же Клоуны!!!

Выбегающей из квартиры Пашке было уже всё равно. На бегу она схватила очень кстати примостившуюся в углу около входа тяжёлую биту: Серёга был ленивым и безобидным лишь на первый взгляд, но когда надо, постоять за себя умел.

Лысая не собиралась предупреждать парней о своём приближении: молча подбежав к ним, она замахнулась битой. После крепкого удара по черепушке что-то хрустнуло: раздался короткий вскрик и гопник рухнул на колени, взвыв. Увидев Пашку, двое других «спортивчиков» изумлённо на неё уставились, выпустив кота. Изящно переступив через повалившегося на землю парня, Пашка замахнулась ещё раз.

— Э, слы… — он не договорил: бита со страшным хрустом врезалась ему в лицо, сломав, кажется, не только нос. Третий бездумно схватил Пашку сзади, но та ловко попала ему тяжёлым каблуком по причиндалам. Пришлось врезать ещё несколько раз, чтобы он отстал окончательно. Несчастный рухнул на колени: отбито было всё, что можно, и что нельзя.

Парень с разбитым в мясо лицом с диким криком кинулся на неё, но уже не разбирал, что делает. Замахнувшись ещё раз, Лысая снова врезала ему по лицу. Бита ударила в висок с такой силой, что, рухнув наземь, спортивчик, должно быть, уже потерял желание подниматься.

— Лысая, ты чё, ёбнулась?! — возмущённо прокричал Кир, выбегая из подъезда.

Не слушая его крики, Пашка склонилась над котом, у которого были страшно вывернуты передние лапы — из-за этого он и не убежал. Аккуратно подняв его, Пашка положила кота на руки.

— Надо к ветеринару какому-нибудь, — сказала она голосом, не принимающим обсуждений. — Погнали, у Серёги спросим.

— Лысая, ты охренела?! — уже тише спросил, кажется, напуганный Кир, глядя на валяющихся на земле спортивчиков. — Это же Клоуны!

— Кир, мне уже похер, кто они были, честно! Они пидорасы, которые над животным издевались!

— А мне вот не похер! Тебе хавальник набьют после этого, не посмотрят, что баба!

Пашку разбирала злость: и на ублюдков, и на Кира, но она решила ничего не говорить. Спорить сейчас — себе дороже.

Неизвестно, из-за чего отклеился уголок пластыря на её виске, но Лысая, одной рукой придерживая раненного кота, со злости сдёрнула его, выбросив прочь. Кожу обожгло болью, но Пашка зло поклялась сама себе, что больше до самого конца не заклеит татуировку, несмотря на все предостережения мастера, пусть хоть кровью истечёт.

Буквы на виске пылали медленно утихающей резкой болью так, что слова, аккуратно вписанные в прямоугольник, напоминающий штрих-код, почти что доставали до мозга — так, по крайней мере, казалось Лысой.

Татуировка гласила:

STAYAWAY

3

Повезло, что ветеринарная клиника находилась практически через дорогу. Доктор, выглядящий так, будто улыбаться для него было физически больно, примерно за час вправил коту изуродованные передние лапы, сказав, что какое-то время животное ходить не сможет, и его нужно будет кормить, и убирать за ним соответственно. Серёга, и так заплативший за лечение, поспешно открестился, сказав, что не собирается заботиться о коте, а из Кира хозяин для больного животного был, как из Лысой балерина. Делать было нечего, и Пашка решила взять его себе. Придётся переть домой, ничего не поделаешь –с котом на руках особо не погуляешь. Так что Лысая, попрощавшись с друзьями и поблагодарив Серёгу, вместе с котом отправилась домой, на Рудный.

Кот с перевязанными лапами, должно быть, до сих пор отходил от наркоза, кучерявые облака в небе нисколько не мешали дню быть солнечным, в наушниках играла песня одной из любимых групп, и даже бешеная злость, ещё недавно готовая сожрать Пашку с потрохами, отступила –жизнь потихоньку налаживалась. Напевая себе под нос на плохом английском, Лысая то балансировала на поребрике, то принималась пинать какой-то камешек, попавший под ноги, и при этом старалась излишне не тревожить кота, который, если не присматриваться, был немного похож на кролика.

«А пусть будет Заяц», — легко решила она, перескакивая с одной белой полосы на другую.

«Danger, danger, baby,

All of us

Every second in the danger…» — таким был незамысловатый текст песни. Смысл такой себе, зато ритм для быстрой ходьбы подходящий.

Слова Кира про Клоунов изредка царапали её мысли, мешая хорошему настроению восстанавливать нервные клетки. Пашка убеждала себя, что просто не станет ходить в Полтинник одна, а если и придётся — то пусть кто попробует что-то ей сделать, зубов потом не пересчитает. К тому же, ребята из компании никогда Лысую одну не бросят. Инциденты уже были…

От Полтинника, который, на самом деле, был достаточно отдалённым районом по сравнению с другими, до дома Пашки можно было добраться неспешным шагом примерно за полчаса. И та успешно преодолела половину пути, когда на одной из малолюдных пешеходных зебр затихающую музыку в наушниках Лысой разорвал громкий скрип тормозов. Мгновенно среагировав, Пашка рванулась вперёд. Сердце ухнуло в пятки: на том месте, где она только что стояла, затормозила новенькая, насколько это вообще было возможно, «девятка». Из окна высунулся относительно молодой — может, чуть постарше Кира — человек с аккуратной короткой стрижкой, в квадратных очках.

«Как у программиста», — подумала Пашка.

— Взрослая девушка, а на дорогу не смотрите, — не зло, а скорее, с издёвкой ухмыльнулся человек. До Пашки наконец дошло, что только что её чуть не сбили, и злоба вспыхнула с новой силой.

— Иди в пень, мудак очкастый! — крикнула она. — Права купил, а мозги нет?! Тут переход, мать твою! Какого хрена творишь?!

— Я-то виноват, не затормозил, — скромно улыбнулся человек. — Но и тебе следовало смотреть по сторонам, в школе не учили?

— Слушай, хавальник завали, а?! Были бы руки свободны, ты бы у меня уже кровью харкал, умник!

Машина тронулась с места вперёд. Пашка хотела, было, крикнуть вслед что-нибудь обидное, однако человек не уехал, а просто освободил пешеходный переход. Затем вышел из машины, аккуратно прикрыв дверь. «Программист» был высокий, довольно худощавый — наверное, даже Сумчик был шире его в плечах. Он подошёл вплотную к Пашке, сказав:

— Повтори.

К Лысой не нужно было лезть за словом в карман, и если этот придурок подумал, что, выйдя из машины, он её напугает, то серьёзно просчитался. Набрав побольше воздуха в грудь, Пашка разразилась громким — на всю улицу! — потоком настолько отборного мата, что, если бы крепость выражений измерялась в метрах в секунду — наглеца бы давно сдуло с места. Казалось, даже Заяц на руках стал отходить от наркоза немного активнее. Пашка умудрилась задеть и его самого, и его родословную, и его машину, и замахнулась, было, на его отца, когда хлёсткая и сильная пощёчина привела её в чувство.

Человек, казалось, и мускулом не шевельнул — но было больно. Пашка с изумлением смотрела на него, а затем злость разобрала её окончательно. Сжав кота на руках покрепче, она хотела пнуть «программиста» в промежность, как недавно сделала с издевавшимся над котом Клоуном, но тот как-то развернулся и поймал её ногу. Хватка была крепкой — Пашка поняла, что находится в опасном положении. Пыталась выдернуть ногу, но тщетно: человек держал её, кажется, даже не напрягаясь.

— А ну отпусти, сука! — крикнула она угрожающе. В таком положении приходилось ещё и контролировать руки, чтобы не сжимать кота слишком сильно. Он, впрочем, уже испытывал, должно быть, некоторые неудобства.

— Извинись, тогда отпущу.

— Пошёл ты.

В следующий момент из-за короткого рывка Лысая потеряла равновесие и ударилась о каменную кладку затылком. Упала на спину: Заяц был в безопасности. Из глаз брызнули слёзы боли — гравитация не пощадила бритый череп.

— На хер иди, мудак!!! — крикнула она в спину уходящему человеку. — Сука! Падаль ты гнойная!..

Но тот больше не оборачивался: сел в машину, окинул лежащую на земле Пашку прощальным взглядом, закрыл стекло и поехал прочь. Напоследок — наверняка в качестве унижения — даже издал короткую серию гудков, от чего Пашка только ещё больше разозлилась.

Всю дорогу до дома она думала: если ещё раз повезёт встретить эту сволочь, уже со свободными руками — то я не успокоюсь, пока не отмудохаю его хорошенько.

Голова сильно ныла.

Пашка не знала, в какой момент она стала такой: внутри неё словно помещались огромные запасы сжатого газа, от единой искры способные вспыхнуть ярким пламенем, и пламя это было её яростью. Злоба, выжигающая Лысую изнутри, вспыхивала за секунды — и за секунды исчезала, как не было, а вот последствия, к сожалению, никуда не девались. Пока что это не приносило особого вреда, а потому Пашка не особо беспокоилась о том, чтобы найти способ эту злобу сдерживать. Но она понимала, что однажды это может сыграть с ней злую шутку.

— Ну чё, Заяц, всё нормально? — спросила она, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, хотя лицо «программиста» то и дело всплывало в сознании. — Ну и хорошо. Скоро придём, я тебя накормлю чем-нибудь. Недолго осталось. Больше тебя никто не обидит.

Около дома она неожиданно встретила присевшего на лавочку Дмитрия Палыча — того самого бомжа, который сегодня стрельнул у неё последнюю сигарету. Одетый в свою вечную зелёную пыльную куртку необъятных размеров (удивительно, как ему в ней не жарко таким погожим днём), Палыч не заметил подошедшей Пашки: он держал в руках раскрытую потрёпанную книгу и говорил стоящему перед ним голубю, чё, мол, докопался, увалень.

Злоба на неизвестного мудака как-то сразу отошла на второй план: Пашка была не из тех, кто срывает на невинных своё плохое настроение. К тому же, Палыч всегда был к ней добр, так что она попыталась быть приветливой.

— Всё сидишь, Палыч?

В этом дворе она была одной из немногих, кто общался с ним, и при этом не обладал внушительными синяками под глазами и заплетающимся языком. Плевать, что Палыч имел привычку разговаривать с голубями. У каждого, считала Пашка, свои птицы в голове… просто некоторые зачастую путают их с тараканами. Это, кстати, было её основное жизненное кредо, и когда Лысая встречала человека со странностями, она мысленно для себя произносила: у каждого свои птицы в голове. Возможно, это звучало слишком романтично и ванильно — но самой Пашке нравилось.

— Приветствую, — ответил Палыч, поднимая в салюте широкую ладонь. — Вот, беседуем.

— Я уж вижу. Чё, Вольтера-то дочитал?

— Про Задига дочитываю, — радостно улыбнулся Палыч ртом, в котором не доставало нескольких зубов. «Само очарование», — подумала Пашка не то, чтобы всерьёз, но и без неприязни.

— А я вот кота домой несу, — сказала она, показав бомжу спящего на руках Зайца. — Какие-то уроды ему лапы поломали.

Палыч покивал.

— А ить знаешь, если бы не поломали, — сказал он с заметной ноткой почти что мудрого ехидства, — то ты б его и не подобрала.

— Ты это к чему? — удивилась Пашка, подняв брови.

Палыч вместо ответа похлопал по странице книги, которую держал в руках.

— Всё к лучшему, пишет вот… мужик…

— Аааа.

Кажется, Палыч всерьёз проникся Вольтером и его жизненными взглядами. Пашка ухмыльнулась.

— Ну молодец.

Краем глаза она заметила идущих в нескольких метрах от них троих одноклассниц. Все в красивых глаженных юбочках и рубашках, с шикарными волосами, распущенными или заплетёнными в хвостики; двое из них посматривали на Пашку с ехидными усмешками (школу прогуливает и с бомжами общается), а третья уткнулась в телефон, не разбирая перед собой дороги. Недолго думая, Пашка выбросила вверх руку с вытянутым вверх средним пальцем, единым жестом адресуя в сторону одноклассниц всё, что о них думает. Те прыснули и скрылись за углом.

Палыч, кажется, ничего не заметил: вернулся к голубю, который уже взлетел на скамейку, с интересом покачивая шеей.

— Ладно… Пойду я, — вздохнула Пашка невесело. — Давай, Палыч, общайтесь тут.

— Лечи давай своего кота, — прочамкал ей вслед бомж, а потом зачем-то процитировал: — «Всё к лучшему в этом лучшем из миров»…

Палыч появился у них на районе ещё давно, когда Пашка была совсем маленькой. Он возник будто бы из ниоткуда, пытался торговать какой-то самодельной одеждой, соорудив себе из досок стойку и крышу над головой. Несколько раз из-за визитов полицейских перебирался с места на место, пока однажды при таинственных обстоятельствах не лишился всего товара разом. С тех пор сделался бомжом и обитал по району, появляясь то тут, то там. Где-то находил денег на еду, но на порядочное жильё денег собрать не мог, а к себе никто не брал. Даже в автобусы его не пускали из-за внешнего вида: кондуктора чуть ли не с презрением выгоняли его из салонов, и часто торопили водителей, чтобы те побыстрее захлопнули двери, когда он подходил. Так Палыч и обретался на улицах, постепенно спился вместе с другими бомжами, ходил, собирал бутылки, стрелял сигареты у прохожих, и разговаривал с голубями. Пашка прекрасно помнила, как в детстве она однажды спросила у матери:

— Ма-ам, а почему дяденька только с голубями разговаривает, а с людьми нет?

— Так люди его обижают. Вот он голубям и жалуется, — пожала та плечами, и в тот момент Пашке стало очень жаль Палыча. Правда, в тот момент она ещё не знала, как его зовут. С тех пор она старалась, насколько это было возможно, быть к нему добрее: один раз, когда никто не видел, купила ему бутерброд из автомата в ближайшем ДК.

Палыч улыбнулся и поблагодарил.

Пашка точно знала, что родители не разделили бы её желания быть добрее к бездомному, как не разделяли очень многих её желаний. Так, например, когда она сказала, что хочет стать актрисой, ей ответили железным «нет»: пришлось передумать и утаить желание в себе.

«Странно это, — думала Пашка иногда. — Нам так часто вдалбливают в головы, чтобы мы были добрее к ближним, на уровне школы, кино, мультфильмов, книг, воспитания, каких-то чудесных примеров, однако бомжи, да и просто те, кто нам не нравятся, будто бы исключаются из этой системы ценностей. Ты выходишь на улицу, видишь отношение к ним и подсознательно переписываешь уже принятое тобой правило, чтобы оно звучало как „будь добр к ближнему, если он моется хотя бы раз в несколько дней“. А потом это переносится на курьеров, официантов, студентов, рабочих, и постепенно человек решает, что должен быть добр к тому, кто равен ему или же выше его — а собственную планку он в этот момент уже задирает гораздо выше собственного подбородка…»

4

Дома никого не было.

Стоило Пашке открыть дверь, как Ладан, большой мохнатый пёс нежно-коричневого окраса, начал радостно прыгать на задних лапах, радуясь, что хоть кто-то украсил его день. Кота на руках хозяйки он тоже заметил, и стал прыгать усерднее, чтобы задеть его носом. Ладан так искренне ей радовался, что все плохие мысли разом сошли на нет: Пашке тут же захотелось всё бросить и затискать пса в объятиях, пусть даже после этого она вся будет в его шерсти. Но сейчас были дела поважнее: разувшись и заперев за собой дверь, она поспешно прошла в комнату, бережно неся на руках Зайца. Ладан радостно побежал за ней, стуча по паркету лапами, как гигантский хомяк.

Ладан был очень умный пёс, а потому Пашка не боялась, что он обидит раненного Зайца. Ветеринар сказал положить кота так, чтобы нос был открыт, иначе тот мог задохнуться после наркоза, и Лысая последовала его совету: положила несчастного кота на собственную (заправленную, конечно же, не ей) кровать, погладила и оставила отходить. Ладан тут же стал серьёзным: сел на пол, морду положил на кровать и принялся смотреть на зверушку, которую принесла его хозяйка. А та тем временем наконец-то освободила руки и царственным взглядом оглядела собственные — небольшие, пока что — владения.

Комната её действительно была небольшой, зато максимально уютной и, как она сама всегда себе говорила, максимально пашкинской. В комнате Лысой, прямо как в старой дурной загадке, было два стула. Один из них был погребён под одеждой, никогда не встречавшейся со шкафом, а второй стоял возле компьютера. Позади и над плохоньким чёрным монитором висела пожелтевшая от старости, и от того особенно любимая Лысой, мореходная карта, доставшаяся их семье от какого-то далёкого предка. Конечно, это могла быть просто подделка — но, стоит признать, что весьма искусно сделанная и, что называется, атмосферная. По краям от карты висели наспех сплетённые «ловцы снов» да всяческие бумажные заметки: изредка Пашка искала места для подработки. Жаль работодатели в последнее время были привередливые, и говорили, что лысые девушки им не подходят.

Стол из чёрного — когда-то — дерева был завален тетрадями и учебниками, что скорее просто создавало видимость, что Пашка усердно учится, чем было тому свидетельством. Клавиатура покрылась пылью и крошками, а урна под столом была уже переполнена: пора было выносить мусор. Всюду по комнате валялась одежда: Пашка удивлялась порой, как её может быть так много, если половину она вообще не носит.

Только сейчас она почувствовала, как гудит у неё голова. И не только от жёсткого удара о брусчатку затылком, да от еле заметного жжения татуировки: Пашка всё чаще замечала, что после школы голова начинает болеть от напряжения, поэтому изредка на последние уроки забивала. Тяжело выдохнув, она переоделась в домашнее, села на колени рядом с Ладаном, до сих пор сторожившим Зайца, и уткнулась лицом в его шерсть. Плевать, что негигиенично, зато успокаивает. Пёс понимающе засопел, и Пашка хорошенько его обняла, прижав к себе. Затем забралась на кровать, стараясь не потревожить Зайца, уткнулась носом в стену и, закрыв глаза, уснула.

Ей снилось, как она шагает по краю какой-то крыши, и по левую руку далеко внизу — оживлённый проспект. Над городом висит ночь, тёмные голубые облака бегут по небу с какой-то сюрреалистической скоростью, а впереди, в нескольких метрах от неё стоит Марья. Пашка на мгновение радуется: сколько они не виделись — а она нисколько не изменилась! И ускоряет шаг, хотя делать это опасно. И страшно упасть, и хочется поскорее дойти до неё.

Марья одета в свою белую лёгкую ветровку да старые джинсы. У неё густые тёмные, вьющиеся волосы до плеч, круглое улыбчивое лицо и почти что детские глаза. Такой Пашка её помнит. Но сейчас Марья не улыбается: смотрит куда-то перед собой пустыми глазами.

До неё остаётся совсем чуть-чуть, и Пашка начинает напевать их с ней любимую песню из детского мультика. Будто бы со стороны слышит свой голос. Она никогда не умела петь, но сейчас у неё получается на удивление хорошо.

Марья поворачивает голову и смотрит на неё недобро.

— Ну чё, Лысая? — спрашивает она не своим голосом, и Пашку пробирает дрожь. Марья хватает её за ногу, точно как тот незнакомец сегодня, и рывком сбрасывает с крыши. Пашка летит вниз, чувствуя, как неотвратимо падает…

Пашка резко выдохнула, открыв глаза. Осознала, что это был сон, и что рядом по-прежнему лежит Заяц: открыл глаза и смотрит перед собой. Глаза у него были ясно-голубые с чёрными крапинками. И как вообще можно обижать это чудо?

Сон не отпускал, наваливаясь неприятной тяжестью. Напомнили о себе и синяк, и татуировка. Лысая поморщилась, приходя в себя, и потёрла глаза. Потянулась за телефоном в кармане. Почти семь! Вот чего стоит сбитый в хлам режим.

С кухни доносились звуки готовки: мать, видимо, вернулась. Что ж, разборки по поводу татуировки и принесённого домой кота были неотвратимы. Интересно, в каком сейчас мать настроении, подумала Пашка, лёжа на спине.

Нет, в таком состоянии объясняться с ней точно не стоит. Лысая сейчас не в состоянии была подобрать нужных слов, чтобы пояснить все свои косяки, вместе взятые, да ещё и выбирать выражения в разговоре с матерью. В целом они с ней были в неплохих отношениях, однако иногда между ними будто пробегала кошка и ссора могла вспыхнуть из-за чего угодно, а инициатором зачастую могли быть обе стороны. Отец старался соблюдать нейтралитет в этих войнах, однако волей-неволей придерживался точки зрения матери — и очень часто это создавало существенный перевес в родительскую сторону.

Пашка тяжело вздохнула, погладив Зайца. Тот что-то ей мрлыкнул — именно такое слово она когда-то давно придумала для кошек. То есть, мурлыкать или мурчать — это издавать долгий, приятный и тихий урчащий звук, но иногда кошки просто открывают рот и издают короткое и удовлетворительное «мрл», и замолкают.

— Оживаешь потихоньку, — сказала коту Лысая. — Какое-то время придётся тебе полежать… Я спрошу у Кира, может, ходунки какие есть. Хотя денег, наверно, стоят.

Зевнув, Пашка поднялась. Почувствовала, что к разговору с матерью в данный момент точно не готова, и включила компьютер.

Сетевой общий диалог с идиотским названием «10ATHEBEST» снова насчитывал около сотни непрочитанных сообщений, в суть которых Пашка даже не пыталась вникнуть, а вот её почта по-прежнему была пуста. Письмо от Марьи так и не пришло — но Лысая всё равно каждый вечер надеялась его увидеть, открывая почтовый ящик.

Она написала Киру, который был в сети: спросила про ходунки или что-то вроде этого. Недолгие поиски дали свои плоды: ходунки для передних лап выглядели как небольшой бандаж с двумя колёсами под размер животного. Можно было, конечно, купить, но что-то подсказывало Пашке, что среди её знакомых точно найдутся те, кто сможет сделать такую «коляску» собственноручно — и совершенно бесплатно…

Дверь в комнату открылась, Пашка заметила это краем глаза. На пороге возникла мать: среднего возраста женщина с хорошо сохранившейся фигурой, дома всегда предпочитавшая носить футболку да лёгкие рваные джинсы — броская мода времён её юности, которая наверняка когда-то добавила пару седых волос её же родителям.

Она опёрлась плечом на дверь и скрестила руки: прекрасно знала, что Пашка её видит.

— Ну и как это называется? — спросила она тихо. С таких голосов всегда начинались бури.

Пашка медленно повернулась к ней: пока что она не должна была заметить…

— Где ты взяла деньги на тату? — ледяным голосом спросила мать.

«Главное — держать себя спокойно».

— Мастер — мой друг, — сказала Пашка прямо и честно. — Это для него практика.

— Больше ничего не придумала?! — голос пошёл на повышение. — Ты знаешь, как это вредно для кожи?! Ты ещё недостаточно себя изуродовала?!

Кольнуло обидой — но Пашка стерпела, стиснув зубы.

— Мам, я бы не стала, если бы мне это не нравилось.

— А тебе разонравится! Ты понимаешь, что её больше не смыть?! И что вообще надпись значит?! — мать явно несло вперёд. — Паш, ты была такая красивая, ну зачем тебе это было нужно?! Ну ладно, побрилась — волосы отрастут, но татуировка это же на всю жизнь!!!

— Я сделала это, потому что мне. Так. Хочется.

— Мне тоже много что хочется!!! Давай я тоже побреюсь налысо! Это, — она указала на лежащего на кровати Зайца, — что такое?!

— Это кот, мам, ему какие-то сволочи…

— Повыражайся ещё при матери!

— …лапы переломали, он сейчас ходить не сможет…

— И что?! Теперь любую шавку домой тащить?! Я его выкидываю, — решительно сказала она, подходя к коту.

Секунды не прошло — Пашка взлетела, встав между матерью и Зайцем.

— Мам, не надо, он ходить не может!

— Отдавай его в приют, я за ним дерьмо убирать не собираюсь! Ты за псом этим ухаживать не в состоянии, а ещё всяких вшивых…

— ХВАТИТ!!! — зло выкрикнула Пашка, топнув ногой так сильно, что люстра задрожала. Наступила звенящая тишина. Обида накалилась до предела. Ладно она, злобу матери на тату Лысая ещё могла понять, но несчастный Заяц был совершенно не при чём, и отдавать его в приют, где на лечение и заботу обычно клали гигантский болт, она точно не хотела. Как не хотела и доводить до слёз мать — которая, кажется, была к тому близка.

— Мам, — тихо сказала Пашка в спину. — Мам, извини. Я не хотела.

— Чтобы к вечеру кота здесь не было, — дрожащим голосом произнесла мать перед тем, как оглушительно хлопнуть дверью.

Глава 2. Хорошая девочка

1

Над городом медленно сгущался прохладный вечер.

Пашка, сидящая на скамье около подъезда, закуталась в привычную кожанку, придержала Зайца, который, отойдя после наркоза, как и следовало ожидать, обмочил кровать, а затем стал негромко скулить — был голоден. Старательно избегая встреч с матерью, Пашка напоила его молоком, а затем, прихватив Зайца, исчезла из квартиры, оставаться в которой не было никакого желания. Ладан был явно расстроен, наблюдая за всем происходящим: этот мудрый пёс очень не любил ссор.

— Ну тихо, — успокаивала кота, который мучительно старался куда-то двигаться, Лысая. — Тихо, Заяц. Лежи. Нельзя тебе ходить.

Домофон запищал, дверь открылась. На крыльцо вышагнула бабка: толстая, низкорослая, но спину держащая гордо, словно все вокруг были ей чем-то обязаны. Пашкина соседка снизу, Анна Константиновна Хрыч (да, именно такая у неё была фамилия) ненавидела Лысую, пожалуй, больше всех остальных. Дело в том, что когда Пашка только-только побрилась, простодушная Хрыч подумала, что девушка неизлечимо больна, и растрепала всем старухам, что, мол, помрёт деваха скоро. Шло время, померло несколько старух, а Лысая всё с этим не спешила. В конце концов пенсионерки плюнули, сказав Хрыч, что она всё напутала, и перестали ей верить.

Славно бы было, если бы этим всё закончилось, но «неизлечимую болезнь» сменила шизофрения. Кто-то — может, Хрыч, а может её таинственный последователь — распространил слух, что Пашка просто больная на голову, и из-за этого, мол, её побрили. Неизвестно, кто как к этому отнёсся, однако Хрыч эту информацию продвигала среди своих с особым остервенением. Было бы даже смешно, если бы со временем порядком не подзадолбало: старуха была не сумасшедшей, а очень даже в своём уме, и Лысую ненавидела всем сердцем. Стоило им где-то встретиться, как пенсионерка тут же недобро косилась, придиралась к любой мелочи, и ворчала, что, мол, пора тебя в психушку сдать, бешеная. И ничего не помогало: ни колкости, ни открытая грубость, ни едкая ирония, ни даже вежливые приветствия вообще ничего не меняли. Хрыч будто бы была запрограммирована ненавидеть Лысую, и ничего поделать с этим было нельзя.

— Опять ты тут сидишь, паршивка, — завела она привычную пластинку, хотя не так уж часто Пашка и сидела на этой скамейке. — Ещё и кота какого-то драного принесла, совсем сдуру сбрендила…

— И вам добрый вечер, Анна Константиновна, чтоб вы сдохли…

— Чаго ты сказала?!!

— Погода, говорю, хорошая… — отмахнулась Лысая невесело.

Что-то зло бормоча про былые годы, уважение к старшим и порку ремнём, Хрыч проковыляла мимо неё. Куда её, интересно, понесло? По телевизору в такое время обычно как раз все бабские сериалы…

— Куда ж тебя пристроить… — задумчиво проговорила она, погладив Зайца. Тот что-то снова мрлыкнул, подставив голову под её ладонь. — Может, Лизку́́…

Лиза Савичева, она же Лизок, носила также кличку Рыжая, однако Пашка называть её так отказывалась из принципа — можно понять, почему. Лизок была самой младшей среди них, как раз того возраста, когда родители и школа особенно усердно настаивают не ввязываться в плохие компании, а дети особенно усердно ввязываются. Лизок не была исключением: по уши влюбившись в Кира — пока что безответно — она начала курить, носить броскую одежду, не имеющую никакого отношения к школьной форме, а на вписках выпивала, как не в себя. Всё это делалось, чтобы завладеть вниманием Кира, чтобы он признал её равной. Пашка видела все её усердные попытки невооружённым глазом, вот только сам Кир то ли умело игнорировал их, то ли до сих пор ничего не заметил.

Неизвестно, какие отношения у четырнадцатилетней Лизы были с родителями, но Пашка рискнула ей позвонить. Лизок взяла трубку, как обычно, помолчав секунды три. Для Лысой всегда оставалось загадкой, что же происходит в эти несколько мгновений тишины, между длинными гудками и её голосом.

— Привет, Паш, — Лизок была одной из немногих, кто её так называл. — Ты тоже идёшь?

— Куда? — не поняла Пашка.

— Ко мне… Тебя что, не позвали? У меня родаки свалили, Кир хотел прийти, Сумчик тоже. Говнарь не отвечает пока, но Кир сказал, он бухла всем купит…

— Хера себе! — в сердцах удивилась Пашка. — А меня чё не позвали-то?!

— Я не знаю… А ты что звонила-то?

— Ааа, точно… Слушай, Лизок, у меня тут котяра нарисовался. Послушный, хороший, один хер — лапы передние поломаны, пока всё срастётся, ходить сможет только на коляске. Ты не можешь его себе взять? У меня маман как с катушек слетела, говорит, не потерплю…

Лизок помолчала какое-то время, видимо, раздумывая.

— Паш, я взять не смогу, у меня мамка тоже строгая в этом плане. Но знаешь, ты можешь его бабке моей отнести. Сойдёт?

— Да, очень даже! — обрадовалась Пашка. — А что, бабка как, не очень старая? Ей не в тягость?

— Да не, не парься. Ей наоборот скучно одной, а кошек она любит. Дворовых постоянно подкармливает. Ну как тебе такое?

— Диктуй адрес, мы с Зайцем выезжаем.

…Перед тем, как повесить трубку, Лизок обещала позвонить бабке, Маргарите Семёновне, и предупредить её о визите, так что Пашка, придя к её дому и найдя нужный подъезд, спокойно позвонила в домофон. Электронный замок запищал без вопросов — кажется, бабка в этот вечер никого не ждала. Пашка уже собиралась войти, но навстречу ей вышел со сжатым в руках пакетом невысокий худой мальчик в белой футболке и шортах. Глаза из-под очков в чёрной оправе смотрели прямо и пронзительно, тут же кое-о-чём напомнив. Миновав его, Пашка сердито подумала: «Вот повезло же именно сейчас его встретить».

Пешком поднимаясь на пятый этаж сквозь прибранные, никем не расписанные лестничные пролёты, Лысая вспоминала недавние события: она и не подозревала, что встреченный ей мальчик живёт именно здесь.

Пару месяцев назад во дворе возле этого самого дома Кир и Сумчик «стопанули» школьника, попросив у него «позвонить» — время от времени они этим промышляли, продавая якобы потерянные телефоны за неплохие деньги. Телефона школьник, само собой, лишился, и на этом бы всё кончилось… Вот только оказалось, что у бедолаги был брат: тоже носящий очки, однако рослый, крепкий, как скала, занимающийся боксом. Решив вернуть братишке телефон, он с лёгкостью нашёл Кира с Сумчиком на том же месте и хорошенько поработал над их лицами. Телефон вернул. Но Кир — натура мстительная, унижения он не забыл и однажды, вооружившись куском арматуры, подкараулил идущего домой боксёра; налетел сзади и хорошенько взгрел по затылку. И взгрел довольно сильно — соседский мужик нашёл парня, валяющегося в луже крови, и вызвал «скорую». Кир к тому времени уже успел смыться, так что никто ничего не видел. Об этом случае даже написала местная небольшая газетка: парень был госпитализирован в тяжёлом состоянии.

Лысая никогда особо не выступала против способов «досуга» Кира вроде отжимания у кого-то телефонов — пусть себе развлекается, как хочет, не её дела. Но в этом случае всё зашло слишком далеко, о чём она и высказалась при первой встрече.

— Да ладно, чё ты, — отмахнулся Кир мрачно. — Чё теперь поделаешь. Я не знал, что… так будет. Просто хотел пиздануть хорошенько, чтобы своё место, гнида, знал.

Вышедший из подъезда мальчик был похож на своего брата, фотографию которого так же публиковали в газете, как две капли воды, так что Лысая даже не сомневалась в их родстве. Душу тут же загрызли непонятные кошки, которых Пашка принялась стремительно отгонять: мне своих хватает, одну вон, бабке несу.

«К тому же, я тут вообще не при чём, это всё Кир, — говорила она себе. — А он говорил, что не специально так сильно врезал. Да нормально всё с этим спортсменом, жить будет…»

Но на душе было неспокойно.

Звонок в квартиру бабки был как птичья трель. Пару раз нажав, Пашка оставила кнопку в покое. За дверью с древним, как СССР, почтовым ящиком раздались шаги.

— Кто там?

— Здравствуйте, это подруга Лизы, она должна была позвонить, — сказала Пашка как можно более дружелюбно, а про себя подумала: «лишь бы не оказалась как Хрыч».

…Бабушка открыла дверь. Перед Пашкой предстала очень симпатичная полноватая старушка с седыми кудрями, со смеющимися глазами за стёклами круглых очков, в светлой шали, накинутой на плечи, да домашнем платье.

— Здравствуй, — поздоровалась Маргарита Семёновна. — Ты Паша, да?

Она опустила глаза, посмотрев на Зайца.

— Ой кто это у нас тут такой хороший, — не задавая лишних вопросов, она аккуратно взяла его с рук Лысой к себе.

Некоторые люди, разговаривая с животными, любили сюсюкать, делая губы уточкой; другие же — и им Пашка отдавала своё молчаливое предпочтение — просто понижали голос, говоря ласково, как с ребёнком. Данная бабушка относилась к последним, так что Лысая поняла: Заяц точно попал в хорошие руки.

— Ну что у тебя с лапками-то, хороший?

— Его хулиганы мучили, — просто сказала Пашка. — Мы его к ветеринару сводили. Лапки заживут спустя время, но мне его родители держать запрещают… Извините, если что.

— Да ничего, — тепло улыбнулась бабушка. — Я позабочусь. Хорошая вы девушка, раз такое чудо спасли. Его зовут как-нибудь?

— Да, я… Ну, пока домой несла, назвала его Заяц. Пока что так.

— Зайчик! Ну вот и хорошо! — старушка так искренне обрадовалась, тиская кота, что Пашка даже немного растрогалась.

Немного помолчали: Лысая поняла, что пора уходить.

— Ну, всего доброго… Спасибо вам.

— Давай-давай, тебе тоже, милая, спасибо. Ты, я вижу, хорошая девочка, позаботься там о Лизоньке, хорошо?

Сердце Пашки ёкнуло — но та выдавила из себя подобие улыбки.

— Х-хорошо, конечно…

Улыбнувшись на прощание, бабушка закрыла дверь. Холодным эхом защёлкали замки. Лысая, сунув руки в карманы, стала спускаться, раздумывая, куда пойти дальше. Ответ пришёл сам собой: если ребята собираются вписаться у Лизка, то ей сам бог велел пойти и присоединиться к ним. Заодно и дома ночевать не придётся.

На выходе из подъезда она опять встретила того мальчика: он возвращался домой с полным пакетом продуктов. Когда он прошёл мимо, Пашка обернулась и посмотрела ему в спину. Ей хотелось что-то сказать, хоть словом, хоть жестом извиниться за всё, что ему пришлось пережить, и во что она не вмешалась: не могла и не имела права.

— Пацан, — позвала она.

Парень молча обернулся. В свете подъездных ламп сверкнул очками.

Поняв, что должна хоть что-то сказать, Пашка поспешно выдала:

— Извини, ладно?

— За что? — не понял тот.

Осознав, что вышло очень глупо, Лысая махнула рукой, молча развернулась и вышла из подъезда.

2

Когда она добралась до девятиэтажки, где жила Лизок, уже порядочно стемнело. Отправив матери сообщение, что переночует у подруги, Пашка поспешно поставила телефон на беззвучный режим, предчувствуя, что возможны звонки с многочисленными протестами. Ничего, пусть отойдёт от их ссоры, а уже потом они поговорят, и Лысая «пояснит все за косяки».

Пашка позвонила в дверь, и Лизок очень скоро ей открыла: немного полноватая, одетая в чёрную футболку и рваные колготки, она обняла подругу, ещё не успевшую разуться.

— Проходи, там уже все. Говнарь пивка закупил.

— Эхаааа, здаароваа!!! — громогласно поприветствовала компанию Пашка, входя в светлую гостиную. Кир, Сумчик и Говнарь уже были здесь, только Простынь где-то задерживался. При беглом осмотре Пашка заметила пустую бутылку возле батареи: ребята времени зря не теряли.

— О, Лысая! — удивился Кир, приподнимая в её честь открытую бутылку. — А чё, я думал, ты кота там лечишь, все дела.

— Да куда там, — отмахнулась Пашка, потирая кулаки. — Мамаша выгнала к херам, посрались с ней. Я Лизкиной бабке его отдала, она у неё нормальная вроде.

— Ага, нормальная, — скривила лицо Лизок, появившаяся сзади: закрывала дверь. — Ты с ней не жила, заёбывает конкретно. Кошек любит, а людей терпеть не может…

«Я точно в верную квартиру позвонила?» — подумала Пашка, вспомнив доброжелательную старушку, принявшую к себе Зайца. Кроме того, её последние слова про заботу о Лизке… не было похоже, будто она действительно скрытый социопат.

— А чё, Простынь-то придёт, не? — спросил Кир у Говнаря.

Тот пожал плечами.

— Должен.

Говнарь и Простынь постоянно ходили вместе, и, несмотря на видимые сильные различия, хорошо между собой ладили. Лысая всегда удивлялась, почему этих двоих вообще тянуло друг к другу. Говнарь, он же Антон Чёрный, был широкоплечим и низкорослым, слегка полноватым подростком, пытался отращивать бороду, но пока что у него едва ли что-то выходило. Увлекался фотографией и выпивкой, много матерился, взгляды на многие вещи имел суровые. Если он про что-то не говорил «говно» — с этим можно было иметь дело (собственно, благодаря этому и родилась его неблагозвучная кличка). В то время как Простынь — он же Саня Простынёв — был полной его противоположностью: худой, высокий, вежливый, немного грустный, пока не выпьет, но всё равно свой. И эти двое были совершенно неразлучны! Очень часто они для вида сыпали друг на друга оскорблениями, однако это было что-то вроде игры в теннис: никто из них всерьёз не обижался, хотя не знающий человек мог бы подумать, что они серьёзно друг на друга злы. То, что Говнарь с Простынем неразлучны, было для всех здесь так же очевидно, как то, что небо сверху, а Пашка лысая.

Простынь явился через полчаса, запыхавшийся, но счастливый, что добрался. К его приходу Кир выпил достаточно для того, чтобы заплетался язык, но ещё не совсем достаточно, чтобы подкашивались ноги. Румянцем залилась и Лизок, да и Лысая заметила, что уж очень смешные у Говнаря порой шутки, даже если он не шутит совсем. Как бы то ни было, Простынь встретили с распростёртыми объятиями, и даже откупорили ему бутылку водки. Простынь хоть и казался хлюпиком, но пить всегда предпочитал из горла, из-за чего снискал немалое уважение Кира.

…В целом, эта ночь, склеенная потом Пашкой из обрывков воспоминаний, была довольно странной. Они спели пару песен под гитару (Лизок хорошо играла), случайно выломали задвижную дверь шкафа-купе, нарисовали член на лбу вырубившегося Кира, а когда он проснулся, то стал с криками гоняться за Простынем по всей квартире, опрокинул кухонный стол и в конце концов запер его в шкафу. Лысая хохотала вместе со всеми, когда Кир закинул сопротивляющегося Говнаря на спину, и, что-то матерясь в сторону Гарри Поттера, врезался в стену, кубарем повалившись на пол. Говнарь ругался вслед, причём ещё ядрёнее. А дальше — как в тумане. Пашка ничего не могла вспомнить.

В следующий момент они сидят на балконе, прижавшись спинами к стене, а плечами друг к другу. Лысая понимает, что пришли вызванные соседями менты — больно громко они шумели. Сверху сквозь ветви клёнов светила луна, рядом были Кир и Говнарь, в квартире Лизок клятвенно заверяла полицейских, что всё хорошо и… и что могло быть лучше? Пашка блаженно улыбалась, но затем поняла, что вообще не помнит, что привело к тому, что они спрятались на балконе.

— О, коньяк есть, — прошептал Кир, показывая друзьям бутылку. — Лысая, хочешь?

Пашка с удовольствием хлебнула. Коньяк был крепкий и вкусный. В голове — шаром покати, а на сердце так хорошо, как будто все беды разом ушли.

…Лицо щекотно: по нему елозят чьи-то пальцы. Лысая, смеясь, ударяет кого-то наотмашь: а ну не лезь!..

Полуголый Кир, пьяный вдребезги, стоит с пустой бутылкой посреди тёмной комнаты.

— Друзья мои, — заплетающимся языком говорит он, и Пашка понимает, что надо выпить. Шарит в темноте, но ничего не находит, кроме руки Лизка — и, посмеиваясь, сжимает её. Рука горячая и мягкая. — Друзья… м-мои! Давайте выпьем, чтобы…

Он икает, и Лысая от души смеётся: чёрт, как забавно он это делает! Смех вырывается из её груди, а Кир продолжает говорить свой незамысловатый тост:

— Давайте выпьем, чтобы нам… и дальше было… насрать!.. — еле договаривает Кир и разбивает бутылку об пол, ни капли не выпив. Всюду летят осколки.

— Мне насрать, что будет, пацаны и… и Лысая, — говорит он, еле ворочая языком. — Потому что может быть, мы с… ик!.. — Лысая опять смеётся, падая на спину. — Сдохнем мы может завтра! И мне! Похер! Похер!!! На всё!!! — кричит он так громко, словно старается перекричать собственные мысли.

Лысая смеётся так, будто никогда не слышала ничего смешнее этого незамысловатого подобия тоста, но чувствует, каким солёным и мокрым становится лицо. Даже нос закладывает. Она пытается ещё смеяться — не выходит, смех высох у неё на губах, темнота плывёт солёными каплями перед глазами, и Лысая понимает, что плачет, но от чего — не понимает. Всё вокруг неё падает во тьму, и на самом краю, на последнем вздохе Пашка решает, что так даже лучше — потому что там, в темноте, нет ни слёз, ни боли, и она с радостью отдаётся этой тьме.

Пространства в ней нет, но откуда-то сверху доносятся чьи-то крики.

Пашка проснулась первой.

Она обнаружила себя у подножия дивана, окружённой каким-то диким хаосом разбросанной одежды и вещей. В горле сухо, голову слегка давит — но не более. Пашка понимает: похмелья, кажется, нет, или оно не наступило полностью. Вокруг неприятно пахнет.

Говнарь спал за диваном, обнимая бутылку из-под водки: Лысая, не вставая, повернула голову и увидела его сквозь щель между диваном и полом.

Глаза слипались, но она поняла, что если и хочет спать, то точно не здесь. Поднялась на локти и сжала пальцы: что-то помешало. В руках у неё что-то делал смартфон Кира.

Что вообще произошло?

Она повела пальцем, разблокировав экран. Открылось какое-то фото: они пытались сделать групповой снимок, но, кажется, у кого-то изрядно тряслись руки. Пашка улыбнулась, глядя на одну из удачных попыток. В кадре были все; хоть пьяная физиономия Кира и не была эталоном фотогеничности, но благодаря ей фото получалось… будто бы целостным. Сонно улыбаясь, Пашка стала листать дальше.

Вот Лизок, сидя на спинке дивана, играет на гитаре. Кажется, это была «Рюмка водки на столе»… или что-то из Цоя. Последнего Лизок очень любит. Вот они все зачем-то сгрудились в темноте, обнявшись — просто так, по хмельному наитию. Вот лицо искренне смеющегося Говнаря — поистине редкий кадр, нужно сохранять такое в архивы и показывать потомкам. Следующее фото — Простынь положил голову на колени Говнарю и, кажется, тоже смеётся.

Следующим шло видео. Заранее убавив звук до минимума, Пашка подумала, что в нём точно будет какое-то шоу — или короткая фраза «ой, я фото хотел», заканчивающая ролик. Но видео длилось минут десять, что и пробудило в Лысой немалое любопытство. Она начала смотреть.

На видео была Лизок: так же сидела на диване, но гитары уже не было. Она смеялась, а рука оператора тряслась. Дальше к ней подползли с обеих сторон Говнарь и Простынь, и начали то ли щекотать её, то ли ещё что-то. Лизок громко смеялась, пока не поняла, что её крепко держат за предплечья. Подошёл, судя по всему, Кир, кое-как расстегнувший ширинку.

Пашка не смогла смотреть долго: почувствовала, что её тошнит. Поставила видео на паузу, сделала глубокий вдох — и её вырвало на чью-то одежду.

— Что за… — прошептала она, хватаясь за голову, в которой роились сотни вопросов. Как это произошло? Почему она этому не помешала? Чей это такой знакомый голос смеялся за кадром, пока кричащую Лизу насиловали?

Кто всё это снимал?

Голова сильно загудела, но далеко не от выпитого алкоголя. Шёпотом выругавшись, Пашка трясущейся рукой нашла смартфон и поспешно удалила видео.

Осознание, что она сделала это, пришло к ней спустя несколько секунд, и Пашка поняла, что так в любом случае будет лучше. На всякий случай она ещё прошерстила галерею на предмет подобного материала — но все остальные фотографии были типичными пьяными снимками с разных вписок, и их Лысая не стала трогать.

Руки дрожали, сонливость как рукой сняло.

Поднявшись, она оглядела разрушенную гостиную и, стараясь не шуметь, нашла остальных ребят в разных частях квартиры. Кир спал, сидя за кухонным столом — совсем на него не похоже, обычно, напиваясь, он засыпал в более неподходящих местах. Простынь уснул возле унитаза: кажется, спиртное на его желудок подействовало плачевно. Лизок даже умудрилась дойти до своей комнаты, куда пьянка по каким-то причинам не добралась: там она спала под одеялом (!) в своей кровати, переодетая в пижаму. Как она в пьяном виде смогла даже додуматься до того, чтобы переодеться и залезть под одеяло — оставалось неясно. Кажется, несмотря на всё, где-то внутри ей всё же хотелось быть примерной девочкой. Или, может, это Кир всё подстроил? Но он же тоже был в стельку бухой.

«И… неужели… я всё это снимала на его телефон? — подумала Лысая с ужасом. — Это… Это же просто пиздец… Это её крики я слышала тогда? Почему я… ничего не сделала?».

От таких мыслей голова шла кругом.

Пашка пыталась себя успокоить, поспешно покидая квартиру и тихо прикрывая дверь. Есть шанс, что, проснувшись, ни Кир, ни Лизок не вспомнят, что было ночью. Но во-первых, Пашка это точно помнила, и знала, что снятое ей же видео на телефон Кира не было алкогольным бредом. И во-вторых, было ещё кое-что очевидное, что, если очень уж не повезёт, само собой вскроется со временем: Лизок могла и забеременеть. Шанс, конечно, был пятьдесят на пятьдесят, но, если это случится… Что будет тогда?

Было раннее утро, с травы на газоне ещё не успела сойти роса.

Выйдя из подъезда, Пашка вдохнула свежий воздух. Попыталась прогнать назойливые мысли из головы: я была пьяна, я не могла себя контролировать, это со всеми случается, я ничего не могла сделать. Стало ещё паршивее, когда в памяти всплыли слова Лизиной бабушки: позаботься, мол, о ней там. Вот и позаботилась, — подумала Лысая с ненавистью к самой себе. От осознания происходящего хотелось выцарапать глаза. Или хотя бы оставить шрамы поглубже — как у Джокера. Пьяный Кир изнасиловал Лизку, а она, Пашка, вместо того, чтобы помешать, снимала это на его же телефон, при этом ещё и хохотала. Как такое вообще могло произойти?!

Почувствовав, что к горлу подступает ком, но уже не от тошноты, а из-за отчаяния, Пашка достала собственный телефон: проверить время, посчитать количество пропущенных от матери и банально отвлечься — хотя бы на секунду.

Часы показывали 05:43. Четыре пропущенных и одно сообщение — от матери: «Надо поговорить». Вздохнув, Пашка посмотрела на вызовы — и вытаращила глаза, чуть не поперхнувшись воздухом. Закрыла пальцами рот, чтобы не закричать: три пропущенных были от матери, однако в три часа ночи ей почему-то звонила Марья.

3

Даже в то время, когда они ещё были вместе, для того, чтобы Марья звонила Пашке, должно было произойти какое-то невероятное ЧП вроде землетрясения или чьего-то сердечного приступа. Ни того, ни другого ни разу так и не случилось, а потому Лысая и не могла припомнить толком, чтобы Марья хоть раз сама её зачем-то набирала. Они списывались по сети, прибегали друг к другу в домой, потому что жили через дорогу, если надо — кричали в окна, но по какой-то причине до телефонных звонков дело никогда не доходило. Стоит сказать, что Лысая пыталась ей звонить — но Марья брала трубку очень редко, потому что постоянно держала телефон на беззвучном.

Что же должно было случиться, чтобы Марья решила позвонить аж из Питера, где наверняка царил дикий роуминг?

«Может, — подумала Лысая с сожалением, — просто случайно набрала, а потом скинула. Вряд ли, вызов бы не отобразился… Что могло произойти?»

Кошки разбушевались, раздирали душу в клочья настолько сильно, что заболело сердце. Поморщившись, Пашка стиснула зубы. Вдохнула носом воздух и побрела домой, едва ли разбирая дорогу.

Больно было от осознания того, что этой ночью Лизу Савичеву изнасиловал парень, в которого она была влюблена, — а Лысая никак этому не помешала. Больно было от того, что пока она веселилась, звонила Марья, — и она не взяла трубку. Марья никогда бы не позвонила от большого счастья, или просто так, значит, что-то точно случилось.

Денег на счету у Пашки было не так много, но…

«Абонент временно недоступен. Попробуйте позвонить позже».

— Кто бы сомневался, — шепнула Лысая, набирая СМС-сообщение

«Привет, ты звонила? Прости, умоляю, телефон был на беззвучном. Если хочешь, звони в любое время».

Несколько раз перечитав, Пашка поморщилась: выходило слишком сопливо, Марья, если прочтёт, за дуру примет.

«Если надо, позвони ещё раз».

Что-то совсем плохо — как будто они друг другу чужие.

…Они познакомились в школе: Марья была той чудачкой, хотя старше её на один класс. Как-то раз Пашка — в то время ещё Бритая, с причёской «под ноль» — прогуливала злосчастную геометрию, сидя на лестнице. Сидела, пока не заметила, что этажом выше по ступенькам кто-то ходит туда-сюда. Прислушалась: этот кто-то ещё и стихи читал.

Пашка осторожно поднялась, выглянула из-за перил и встретилась глазами с Марьей.

Та ничего ей не сказала, и взгляда не отвела. Начала медленно спускаться, на каждую ступеньку произнося по строке или по слогу, как ритм ложился.

— Сегодня сидишь вот, — ступенька, — сердце в железе, — ещё одна, — выгонишь, может быть изругав… В тёмной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав…

— Выбегу, тело в улицу брошу, — в унисон продолжила Лысая негромко, чтобы не сбить незнакомку, вспомнив строки «Лилички» Маяковского, — дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссчечась…

Ступеньки под ногами девушки почти что закончились: осталось три.

— Не надо этого, дорогая моя, хорошая… Давай простимся сейчас, — говорила она, глядя прямо в глаза Пашке, и ту пробирала еле ощутимая приятная дрожь: никто никогда не читал ей стихов, а эта незнакомая чудачка будто бы именно это и делала. Она стояла, выпрямив спину, и нисколько не стеснялась, смотрела на неё с какой-то отчаянной, безумной покорностью, с чуть заметной уверенной улыбкой.

— …И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок над виском не смогу нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа

— Хватит, — первой не выдержала Пашка, окончательно смутившись и растерявшись. В то время она ещё не полностью покрылась крепким кожаным панцирем, а потому стих пробирал по сердцу калёным железом. Девушка прекратила читать, хлопнув глазами несколько раз.

— Плохо получилось?

— Нет, что ты… Вышло здорово, правда. И-извини, я… помешала тебе, наверное.

Девушка покачала головой.

— Нисколько. Я стих учу.

— Я уж поняла, только… странно ты учишь.

— У меня такой способ. По строке на ступеньку. Лучше запоминается.

…Так вот Пашка и познакомилась с чудачкой из восьмого «Б», Машкой Ворониной, которую она всегда звала просто Марьей.

Марья была тихой и странной. Учила стихи, которые в школьной программе ещё не проходили, и превосходно их читала. Здорово пела под гитару — причём не какого-нибудь заезженного Цоя, а очень красивые и мелодичные, неизвестные Пашке песни под скандинавский мотив. Умела плести «ловцы снов», и даже научила подругу, так что та сплела себе несколько. Они не были закадычными друзьями: виделись изредка, хоть и жили в домах напротив, почти никогда не гуляли. Но каждый раз, когда встречались, Пашка чувствовала небывалую лёгкость — Марья её будто бы окрыляла. Эта девушка была настолько невесомой, чистой и светлой, что задиристую и грубую Пашку к ней невероятным образом тянуло. Невозможно научить человека быть добрым, однако уже спустя время Лысая поняла, что человек может испытывать потребность научиться этому.

Она не успела: через год после их знакомства Марье пришлось переехать в Питер. И Пашка, только-только переставшая чувствовать себя одинокой, снова осталась одна.

Конечно, она нашла себе компанию друзей, с которыми коротала время, вот только ни с одним из них не получалось дружить так, как получилось с Марьей. И до сих пор она по ней тосковала: с упоением читала каждое её редкое письмо из Петербурга. Но если бы кто-то спросил, хочет ли Пашка, чтобы Марья вернулась — та ответила бы, что нет. Увидев, какой она стала, Марья, хоть и рассеянная, но обычно добрая и прилежная, не захочет больше общаться с ней, в этом Лысая была уверена. Она и сама не стала бы дружить с кем-то вроде себя.

Пашка стояла посреди асфальтовой тропинки, ведущей вдоль дома, и долго смотрела в телефон. Ни одно из набранных ей сообщений не было тем, что она действительно хотела сказать Марье. Она даже напечатала пару строк «Лилички» — но это вышло бы уж совсем глупо, и Пашка поспешно стёрла их.

Тихо выдохнув носом воздух, Лысая напечатала и тут же отправила, не успев передумать, короткое:

«Отъебись».

Лысая часто ненавидела сама себя — но в то утро её ненависть била все рекорды.

4

Марья больше не звонила и не писала.

Начался июль, и со школой можно было на время распрощаться. Пашка по-прежнему изредка тусовалась с компанией, старательно делая вид, что ничего не произошло. Ничего, как будто бы, и правда не было: все смеялись, вспоминая только забавные моменты вписки, вроде попытки Кира закинуть Говнаря на спину. И Лысая смеялась вместе с ними: бродила вместе с ними всюду, молча смотрела, как Кир и Сумчик отжимают мелочь у младшеклассников, подпевала, когда Лизок играла на гитаре, и иногда даже забывала про всё, что случилось…

Но изредка её грызла тревога: такое случилось, и ты ничего не сделала. Пашка всячески оправдывала себя, мол, пьяна была и ни хрена не помню, да и Лизок там веселилась от души, не её проблемы, пусть эти двое сами в своих отношениях разбираются. Не всегда, но чаще всего помогало. Правда, однажды ночью в голову пришла мысль: а сколько из всех пьянок, что у нас были, я ещё дерьма натворила — и забыла начисто?

После этого Лысая всеми правдами и неправдами избегала общих тусовок, где был алкоголь.

Спустя примерно месяц она вспомнила про Зайца, которого отдала бабке Лизы. Тот, наверное, уже выздоровел совсем, так что пора было навестить его. Если он хорошо прижился — Пашка решила, что там его и оставит, бабушка, небось, тоже к нему уже привыкла, ни к чему будет разлучать их.

«Интересно, а она меня вообще помнит?»

Маргарита Семёновна помнила — и по-прежнему улыбалась.

— Здравствуй, девонька! А мы тут чай пьём, хочешь?

— Н-нет, с-спасибо, — отмахнулась Пашка. — Я на Зайца пришла глянуть. Как он, выздоровел?

— Аааа, котик-то! — вспомнила старушка и обернулась, глянув вглубь квартиры. — Зайчик! Ксс-ксс!

В следующий момент Пашка обомлела: к бабке, бодро перекатываясь, подбежал располневший, явно довольный жизнью кот, и потёрся о её ноги. Лапки, видимо, уже совсем зажили.

— Ну иди сюда, мой хороший, — Маргарита Семёновна наклонилась и подняла толстяка на руки. Увидев Пашку, Заяц что-то ей мрлыкнул — кажется, узнал.

— А ты неплохо тут живёшь, — улыбнулась она, протянув руку и погладив его. — Ну, значит, всё хорошо? Он не мешает вам хоть?

— Да какое там мешает, — весело изумилась бабушка. — Мы с ним весело живём. Хороший он, Зайчик, помогает мне по хозяйству.

— Вот и здорово! Спасибо вам большое, что приютили и выходили.

— Да мне-то что! Тебе спасибо, Пашенька…

Когда дверь закрылась, Пашка ещё несколько секунд тупо пялилась в неё, прежде чем развернуться: на её памяти её очень редко называли столь ласковым именем. Тем более неожиданно было услышать это от малознакомой бабушки… Неожиданно, но приятно.

Кто-то спускался по лестнице.

Пашка стала спускаться, и на одной из лестничных клеток невольно взглянула на идущего. Его лицо показалось ей смутно знакомым… а затем, узнав его, Пашка впала в секундный ступор. Это был тот самый «программист», уронивший её на лопатки, когда она несла домой Зайца!!! Загвоздка была лишь в том, что привычная вспышка злости, придающая сил для драки, как-то не спешила появляться… Лысая медлила: желания драться у неё не было, желания отпускать этого ублюдка с пустыми руками — тем более.

«Программист», кажется, тоже узнал её. Хоть они и встретились всего раз, внешность у Пашки была запоминающаяся. Сейчас он был одет в белую рубашку и чёрные брюки, а под рукой нёс какую-то папку.

— Ну что, до сих пор дуешься на тот случай? — спросил он прямо. — Ты извини, я тогда погорячился.

— Погорячился? — угрюмо и зло переспросила Лысая. — Да ты меня об брусчатку…

— А ты меня обматерила, так что всё честно, — программист пожал плечами. — Разве ты не сделала бы то же самое с незнакомцем, который наорал на тебя?

«Я б ему ещё и добавила», — невольно подумала Лысая, только затем осознав, что поганец совершенно прав. Поморщилась.

— Предлагаю забыть тот инцидент и начать всё сначала, — человек протянул ей руку. — Олег Истомин, учитель. Очень приятно.

— Ты учитель? — удивилась Пашка, презрительно нахмурившись. — Во дела! Никогда бы не подумала.

Вместо рукопожатия она с размаху хлопнула по его ладони своей — жест вроде «дай пять!», только более упрощённый. Олег удивился, но ничего не сказал.

— А ты?..

— Лысая.

— Это я, как ни странно, уже вижу.

— Кликуха у меня такая, дурень. Погоняло.

— Я предпочитаю называть людей по именам.

— А на хера тебе моё имя сдалось, очкарик?

— Неужели просто его назвать труднее, чем щетиниться, как дикобраз?

Лысая поморщилась, прошла мимо Истомина, едва удержавшись от того, чтобы задеть его плечом, и стала спускаться.

— Паша меня звать. Полное — «Павлена».

Истомин тоже стал спускаться. Пашка чувствовала на себе его взгляд, но игнорировала.

…Неприятности никак не желали оставлять её одну, или хотя бы приходить по очереди, а не валиться всей кучей с небольшим интервалом. Выйдя из подъезда, Лысая заметила на другом конце двора странную компанию из трёх человек, один из которых — невысокий паренёк в очках — явно подвергался какому-то давлению, потому что двое зажимали его в угол.

Приглядевшись, Пашка узнала одного из них: это был Ванька Овощ, у которого вся мозговая жидкость уходила в подкожный жир. Парень был невероятных размеров, и при других обстоятельствах точно пошёл бы в сумо — а пока что подрабатывал гопником.

Пройдя к ним несколько метров, Лысая узнала и парня, которого они зажимали: тот самый брат побитого Киром боксёра. Не везло ему на дворовые приключения.

— Э, Овощ, — крикнула она, и Ванька обернулся всем телом: жирная его шея функционировала с большим трудом. — Отстань от него.

— Лысая? — изумился тот. — А чё он, кореш твой или чё? Я вообще, я без проблем, — он повернулся и похлопал паренька по плечу здоровой лапой, — повезло тебе, пацан, на сегодня… Погнали, Вася, отседова…

— И не лезь больше к нему. У него брат боксёр, въебёт тебе, — пригрозила Пашка уходящему Овощу. Тот не обернулся: услышал ли?..

Школьник смущённо засопел.

— Откуда ты знаешь?

— А? — не поняла Пашка.

— Про брата моего.

Поняв, что чуть не прокололась, Лысая по-быстрому соврала:

— Да я просто от себя напиздела. Овоща не бойся, он тебя больше не тронет.

— Спасибо.

Кажется, ту нелепую попытку извиниться парень не помнил — либо тогда просто не разглядел хорошенько Лысую. Как бы то ни было, никаких признаков, что он её знает, он не подавал.

Пашка сделала попытку широко улыбнуться — и у неё получилось.

— Я Лысая! Давай лапу.

— Павел, — он неуверенно ответил на рукопожатие.

«Тёзка, надо же».

— Ладно, бывай, Павел — сказала Пашка, вскинув руку на прощание. — Аккуратнее будь! И брату привет.

— Нет у меня брата, — донеслось ей в спину. — Умер.

Лысая встала как вкопанная.

Глава 3. Долги

1

Нежно-рыжий закат раскинулся над городом на противоположном берегу пруда, спокойного и ровного, как зеркало. Стоящая на коротком мысу Пашка старательно пыталась нарушить его безмятежность: швыряла плоские камешки в воду, пуская блинчики. Её рекорд был три раза — а ведь когда-то в детстве она умела как-то изгаляться так, что камешек отскакивал от воды семь раз, не меньше!

К сожалению, она была не одна.

Истомин, пришедший вслед за ней (сегодня почему-то был не на машине) стоял поодаль, прислонился спиной к дереву и скрестил руки на груди. Пашка чувствовала его присутствие, но ничего не говорила. Какое-то время царило молчание — но Истомин предпочёл его нарушить.

— Интересная у тебя татуировка.

Плюх! Камешек отскочил четыре раза, а затем ушёл на дно.

— Сочту это за комплимент, — сказала Пашка, решив, что этого хватит, чтобы разговор заглох.

Не вышло.

— Но не тебе, а скорее, мастеру. Кто её сделал?

— Один мой знакомый. Хобби у него татухи набивать.

— Адрес не подскажешь?

— Не подскажу.

— «Держись подальше» — это что, предостережение?

«Перевёл, зараза. Он что, учитель английского?» — подумала Пашка, бросив камень, а затем озвучила свой вопрос.

— Нет, не английского, а алгебры, — поправил её Истомин.

— Тоже ворчишь на учеников, когда они решают правильно, но не так, как ты говоришь?

Её собеседник короткое время молчал.

— Если ученик сам освоил способ, о котором я не рассказывал, и решает им — это ли не повод для гордости? Это скорее заслуга, чем вина.

— Ну надо же, какие мы добрые, — недоверчиво скривила лицо Лысая, запустив в воду ещё один снаряд.

Теперь Истомин молчал подольше.

— У тебя что, детская травма, связанная с математикой?

— Вот скажи, почему ты вообще до сих пор здесь? — зло обернулась Пашка. — Какого хрена тебе надо от меня?!

— Тот парень, которого ты от гопарей спасла… Ты его знаешь?

— Хватит. До меня. Допытываться. Это не твоё собачье дело, знаю я его или нет!

Истомин снова замолчал. Спустя какое-то время он произнёс, глядя в сторону противоположного берега:

— Красиво, да? Хоть пейзаж рисуй.

— Да хрен там, — сказала Пашка мрачно. Ей не хотелось ни в чём соглашаться с этим странным типом. — Этот пейзаж — шлюха.

— Что ты имеешь в виду? — не понял Истомин.

— Ну такой пейзаж, мимо которого люди постоянно ходят, на фоне которого фотографируются, которым любуются изо дня в день, потому что его красота не меняется. Он всегда один и тот же, и каждая идиотка, у которой на камере установлена фронталка, желает сфоткаться на его фоне. Смотрите, как красиво! — Пашка опять скривила лицо. — Вот я и говорю: этот пейзаж шлюха. Его видел каждый, каждый им любовался, каждый говорил, что он красивый. Сказали столько раз, что… уже тошнит от этого.

Истомин надолго замолчал, так ничего и не ответив.

Солнце почти село. Начинало холодать: Пашка чувствовала это, хотя кожанка отлично спасала от мороза. Пора завязывать с киданием камней — решила она, разворачиваясь и покидая берег. Вот только перед тем, как идти домой, нужно избавиться от Истомина.

— Я иду домой. Мне на Рудный.

— Хорошо, нам по пути.

— Давай ты пойдёшь куда подальше? Чего я точно не хочу — это чтобы ты за мной шёл.

Пашка остановилась, глубоко вздохнула: она начинала медленно закипать.

— Если я сейчас обернусь, и увижу тебя сзади, я тебе врежу, — спокойно произнесла она.

— Это нечестно, потому что ты в любом случае…

Истомин молниеносно поймал её кулак.

— …обернёшься.

— Да какого хрена тебе надо?! — возмутилась Пашка, выдёргивая руку из его крепких пальцев. — Ты же вроде не хотел драться, ублюдок!

— И не хочу.

— А тогда нахрена ты ходишь за мной?! Что тебе нужно?

— Мне ничего не нужно. Я просто хочу тебя спасти. Ты интересный человек, Павлена.

Тут Пашка рассмеялась.

— Спасти — меня? Ты больной мудак, и в башке у тебя каша вместо мозгов. Мне, как видишь, угрожаешь только ты, так что, будь добр, спаси меня от своей мерзкой хари!

Ни один мускул на лице Истомина не дрогнул.

— Что бы ни было написано у тебя над ухом, тебе нужно, чтобы кто-то был рядом. Ты просто сама этого не понимаешь.

— Ты вдобавок ещё и хренов психолог, да? Гадалка?

— Тут никакая гадалка не нужна, у тебя всё на лице написано… Если быть точным, немного правее.

— Завязывай шутить, юморист! — Пашка начинала не на шутку сердиться. Ещё немного — и она точно приложит усилия, чтобы вместо лица Истомина остался один сплошной синяк. Пусть она и сама при этом порядочно отхватит, плевать. Нужно было срочно дать выход всем накопившимся чувствам, а Истомин, как назло, усердно нарывался.

— Хочешь узнать, что это значит? — спросил он.

— Ни капли.

— Это значит, что ты разочаровалась в людях, Лысая. Ты одинока, а твоя тату — это твой крик о помощи.

— Ты ебанулся?! — вскричала Пашка, не выдержав. — Там, блядь, написано «STAYAWAY», переводится как «Держись подальше»!!! Хренов ты задрот, что ты вообще о себе возомнил?!

Она наступала на Истомина, тыча ему пальцем в грудь.

— Не смей пытаться угадывать, что со мной происходит! Не смей жалеть меня! Не смей говорить, что мне нужна помощь! Не смей, сука, говорить, что я одинока, потому что это ни хрена не так!!!

— Не была б ты одинокой — не набила бы такое на черепе.

— КАК ТЫ МЕНЯ ЗАЕБАЛ!!! — разнёсся крик на весь парк.

Замахнувшись, Пашка со всей дури врезала Истомину по лицу — тот даже не успел никак защититься. Дужка очков хрустнула. Лысая собралась ударить ещё раз, но ей прилетело с такой силой, что помутнело в глазах. Едва устояв на ногах, она схватилась за кровоточащий нос, отойдя по инерции на несколько метров назад.

Так же покачнувшийся, Истомин аккуратно снял очки, зажмурив один глаз. Висок его кровоточил.

— Ты одинока, Лысая. И тебе нужен нормальный друг.

— Заткнись, иначе врежу ещё раз, — неуверенно пригрозила Пашка. Лицо и костяшки рук — в крови. — Да и такой друг, как ты, мне к херам не сдался.

Медленно наступала ночь: в парке зажглись фонари, хотя было ещё не так темно, и поверхность пруда была по-прежнему бледно-голубой.

— Когда мы только встретились, — снова заговорил Истомин, — я подумал, ты просто ещё один гопник, каких здесь пруд пруди. Ты ведёшь себя так, как они — вернее, пытаешься. Но ты не такая. Они не спасают кошек с искалеченными лапами, и не помогают школьникам отделаться от хулиганов.

— Ты не знаешь, о чём говоришь.

— И тем не менее. Я не знаю, какое событие побудило тебя набить такое тату…

Их разделяло несколько метров. Можно было развернуться и уйти — но Пашка почему-то не спешила.

— Но я знаю, почему оно именно такое. Тебе кажется, что для других это угроза, предостережение, что-то, что делает тебя сильнее и опаснее. Нет, это — самозащита. Твой панцирь. Чтобы никто не пытался приблизиться к тебе. Чтобы снова не было больно. Как в тот раз.

«И в пролёт не брошусь, и не выпью яда, и курок над виском не смогу нажать…»

— О чём ты?

— Сама знаешь. Ты ведь уже натворила дел, не так ли?

Истомин не мог вообще ничего знать — они лишь во второй раз сегодня встретились, почему он говорил так, будто знал всё? Почему он смотрел на неё так, будто ей нужна была помощь?

«А мне не нужна? — подумала Пашка, и тут же мысленно вскрикнула: — Нет, не нужна! Я сама могу о себе позаботиться!».

«Ага, уже позаботилась. Послала единственного родного человека куда подальше».

— Да что ты вообще знаешь… — отчаянно прошептала Пашка, развернувшись и спрятав лицо.

— Лысая, — голос Истомина в этот момент прозвучал как-то особенно громко, решающе. — Это твой последний шанс. Если ты так сильно этого хочешь, я сейчас разворачиваюсь и ухожу. У тебя наверняка есть приятели, да и помогать тебе незачем, ты у нас сильная. Если это действительно так, тогда не говори ни слова. Я просто уйду — и так всё закончится.

Пашка очень хорошо запомнила этот момент. Когда светили фонари, вокруг сгущалась светлая и тёплая летняя ночь, а ей всё равно было холодно. Она стояла посреди парка и дрожала всем телом, схватив одну руку другой. Скрипя зубами.

Неужели есть шанс всё исправить? Сделать так, чтобы Марья вернулась, и всё было по-прежнему? Нет, твёрдо сказала себе Лысая, ничего из сделанного уже не изменить. Но можно хотя бы сделать так, чтобы не стало хуже. Этот Истомин… что он вообще может знать? Как он может ей помочь?

Она осторожно повернула голову, взглянув через плечо.

Истомин действительно уходил. Медленным, размеренным шагом удалялся от неё. Пашка всё смотрела ему вслед, открывая и закрывая рот. Ей хотелось что-то сказать. Ей хотелось, чтобы замер на месте единственный чёртов мудак, который полностью её понял — и чтобы он провалился сквозь землю, и тогда этот мир никогда не узнает об её, Лысой, главной слабости. Она запрячет собственное сердце так далеко в кожаные закрома, как только сможет, и никто, никогда его оттуда не достанет, ни Марья, ни Кир с ребятами…

«Не надо этого, дорогая моя, хорошая… Давай простимся сейчас…»

— Подожди, — прошептала, прохрипела Лысая еле слышно, скребя пальцами воздух. — Пожалуйста…

Она сама едва себя слышала. Истомин не остановился. Отдалялся. Отдалялся.

Лысая развернулась, хотела, было, бежать, но не смогла: споткнулась и рухнула на колени. Протянула руку вперёд, хотела кричать, хотела звать, хотела остановить Истомина, стоя на коленях, царапала пальцами асфальт, пытаясь выжать из себя хоть слово…

Ничего не вышло.

Истомин ушёл.

2

После ссоры с матерью, случившейся из-за татуировки и принесённого домой Зайца, прошло уже достаточно много времени, и всё почти наладилось. Но с тех пор между Лысой с матерью пробежал ощутимый холодок. Мать ничего больше не говорила про татуировку, но упорно старалась на неё не смотреть: будто бы надеялась, что, если не обращать внимания, она исчезнет, впитается в кожу и больше никогда не покажется на свет. Зря надеялась.

Отец комментировал то, что видел, усталым вздохом «хромая кошка пробежала» — наверное, имел в виду Зайца. Но, как и всегда, сохранял нейтралитет. Пашке тоже очень хотелось бы, но так уж вышло, что она была одной из «воюющих» сторон. И, чтобы избежать лишних столкновений, она реже, чем раньше появлялась дома, при этом и с Киром и компанией почти что не гуляла: ходила по городу одна, слушала музыку и что-то искала — порой сама не понимала, что.

«Может, ты Истомина ищешь?» — приходила к ней в голову шальная мысль, а Пашка не знала, что с ней делать. Истомин как в воду канул, и на глаза ей больше не попадался. Со временем Лысая заметила, что очень уж часто обнаруживает себя в двух местах: на том переходе, где «программист» её чуть не сбил, и во дворе дома, где жила бабушка Лизы.

Истомина не было ни в одном, ни в другом из этих мест.

…Стоял конец июня, жара проникала всюду, где не было вентиляторов или кондиционеров. Зелёные листья клёнов, казалось, вот-вот застонут от нещадных солнечных лучей, люди искусно плутали тенями, словно вампиры, не желая выходить на свет. Пашке пришлось избавиться от любимой кожанки — дышать в ней было невыносимо. Шагая, куда глаза глядят, просто так, чтобы куда-то шагать, Лысая свернула во дворы, где солнца было куда меньше, чем на улицах. Старые тесные дворики и закутки двухэтажных домов казались ей уютными: вдыхая запах сырой древесины и листьев, Пашка чувствовала себя по-настоящему как дома — несмотря на то, что жила совсем не здесь.

Дворик этот был в форме буквы «П», тенистый и уютный. Газоны покрывала невысокая травка, у стен домов вырастающая до пояса. В солнечном квадрате под деревом припарковался старый «Жигуль» — судя по его виду, уже давно припарковался, стёкла были выбиты, двери изрисованы, колёса сняты, внутренности многократно вытащены и втащены обратно. Целыми, что странно, остались только фары за выпуклыми жестяными решётками: видимо, никто не нашёл способа их вытащить. Или не искал.

Свернув с дороги, Пашка пробралась к нему сквозь заросли и тронула ржавчину. Шершавое ощущение на кончиках пальцев напомнило ей о случае, произошедшем, казалось, давным-давно.

— Пашка, смотри!

Пашка хотела сказать, чтобы Марья была аккуратнее, но слова замерли, не пожелав быть произнесёнными: та легко запрыгнула на ржавый капот старого «Жигули», вступила ногой на крышу, покачнулась, удерживая равновесие. Устояла в горделивой позе.

— И чё ты туда забралась, Ленин в джинсах? — ухмыльнулась Пашка.

Марья вытянула руку вперёд, несколько секунд изображая вождя, а затем подняла голову. В полуметре над ней шелестела густая листва дерева, возле которого когда-то неизвестный хозяин и припарковал этот «Жигуль» на весьма длительный срок. Посмотрев какое-то время, Марья сказала, вытянув руку вверх:

— Спорим, допрыгну!

— Ты ж грохнешься…

— А вот и не грохнусь!..

Конечно же, Марья грохнулась, расцарапав до крови обе коленки и сильно ушибившись о землю. Пашка бросилась к ней.

— Я ж тебе говорила, глупая… — сказала она, склоняясь. — Ты как, Марья? Идти можешь? Пойдём домой.

— Больно, — Марья, кажется, чуть не плакала — но держалась.

— Тогда точно домой.

— Паш, я не поднимусь…

— Тогда я тебя дотащу.

Немного повозившись, Пашка вскинула Марья на спину (та обхватила руками её шею).

— И-и р-р-раз!..

Марья была лёгкой, словно ребёнок. Пашка, нисколько не стесняясь, понесла её домой. Та не сопротивлялась, только смущённо сопела, уперев нос ей в плечо. И от этого было так невыразимо приятно, что Пашка готова была нести её сколько угодно, пока не отвалятся руки. Как же чертовски хорошо этот «Жигуль» там уместился! — она обругала себя за такие мысли. Марья поранилась, и думать так — значит поступать по-свински. Чёрт, а руки-то действительно начинают ныть.

— Э, смотрите, Бритая Ворону тащит!!! — засмеялся проходивший по другой стороне дороги Рубенцов с приятелями. Зло взглянув на него, Пашка показала средний палец. Марья в этот момент совсем уж смущённо засопела.

— Не парься, — сказала ей Пашка. — Если скажет чё-нить — я ему врежу.

Марьина бабушка, к которой пострадавшую и принесла Бритая, начала охать, обработала израненные колени спиртом и заклеила пластырями. Пока думала, что Пашка не слышит, жаловалась, мол, завела себе друзей-скинхедов, одни проблемы, убьёшься когда-нибудь.

Но Марья смотрела на неё с благодарностью — и Пашке этого было более чем достаточно.

Не успела Пашка в полной мере насладиться приятной ностальгией, как вспомнила, что она написала в последнем сообщении Марье. На сердце опять заскребли привычные кошки, и Пашка поспешила покинуть заржавевший «Жигуль». К чему ни прикоснись — всё вызывает эту чёртову ностальгию.

Что же делать с Марьей?

После того случая Пашка пробовала писать ей ещё: извинялась, сбрасывала вину на проклятый Т9 и несуществующего племянника, писала, что была пьяна и не разбирала, кому пишет, что перепутала номер и хотела послать кого-то другого… Каждую из этих отмазок Лысая неумолимо стирала: Марья прекрасно умела распознавать ложь. Когда она наконец решилась отправить какое-то из оправданий, выяснилось, что на телефоне очень вовремя кончились деньги. С тех пор Пашка не предпринимала никаких попыток, решив, что со временем всё как-нибудь само рассосётся.

Она шагала по тенистой стороне дороги, когда в двух метрах впереди неё притормозила у обочины чёрная «Лада». Поначалу Лысая внутренне напряглась (вокруг было довольно пустынно), но вздохнула с облегчением, когда из окна выглянул Серёга и приветливо ей помахал.

— Катаешься? — спросила она, подходя к машине.

— Типа того, — в своей обычной манере ответил тот. — Хочешь со мной?

До этого Пашка никогда не оставалась с Серёгой вдвоём: каждую их встречу рядом неизменно находились Кир, Сумчик или ещё кто-то из компании. Так что оставаться наедине им не приходилось. Но Пашка подумала, что заняться ей всё равно нечем, так что не будет ничего плохого, если она немного покатается.

— Тут дело есть одно, — сказал Серёга, когда Лысая села, захлопнув за собой дверь. — Поможешь?

— А в чём суть?

— Да ничего особенного.

Машина двинулась вперёд, выруливая на линию.

— Один парень мне давно пять косарей должен, а отдавать всё не спешит. Я хочу его поторопить и…

— Выбить? — спросила Пашка недоверчиво. Неужели Серёга собирается поставить её в роли коллектора?

— Да ну зачем сразу выбить. Просто вежливо попросить. А ты просто сзади постоишь.

— Ага, буду угрожающе сверкать лысиной, с битой на плече?

— А тебе никто не говорил, что ты в принципе выглядишь довольно грозно даже без биты?

Пашка удивилась: раньше ей это даже в голову не приходило.

— Нет…

Она мельком — Серёга был занят дорогой — взглянула на себя в зеркале справа. Татуировка смотрелась очень круто, а вот рыжие волосы потихоньку опять начинали завоёвывать пространство её черепа, и если ничего не сделать, вскоре она опять превратится в Бритую. Что до лица…

— Да чёрт, мне без разницы, — сказала она недовольно, поморщившись.

Серёга ухмыльнулся, но ничего не сказал.

Они свернули было на дорогу, ведущую в сторону Полтинника, но на повороте поехали прямо, в район Сортировки. Небо начинало постепенно, очень медленно хмуриться, подул нехороший ветер: вскоре мог пойти дождь.

— Чё, как ты вообще? — спросил Серёга. — Чем занимаешься? Чё там у Кира?

Лысая, не вдаваясь в подробности, отмахнулась, что ничем не занята, слоняется весь день по городу без дела, а Кир то ли где-то подрабатывает, то ли мелочь у прохожих жмёт.

Серёга постучал в дверь. Лысая позади него встала в исходную позу: сведённые над переносицей брови, хмурый взгляд, бита на плече — кстати та самая, которой она орудовала, когда спасала Зайца от Клоунов.

В подъезде было неожиданно свежо для дома, располагающегося на Сортировке. Пол был покрыт двухцветной плиткой, стены чистые, почтовые ящики целёхонькие, даже эхо по сводам подъезда разносилось какое-то… «чистое». Как такой дом вообще существовал — оставалось непонятно.

Дверь открылась, и на пороге неожиданно возник Рубенцов, одноклассник Лысой. В мятой синей футболке, ещё более мятых длинных шортах, и с ничего не понимающим лицом.

— Здоров, Серый… — сказал он, кажется, рефлекторно, и только после этого заметил стоящую позади Пашку. — О, Лысая… А ты чё тут делаешь?

Та поняла, во что вляпалась. Рубенцов то ещё трепло, и за ним не заржавеет — всей школе расскажет, что Лысая подрабатывает вышибалой. С другой стороны, это был хороший шанс заткнуть его…

— Да мы с ней гуляли, вот в гости к тебе заскочить решили, — Серёга как бы невзначай опёрся локтем на дверной косяк. — Ты, короче, это… Пять тысяч верни мне.

— У-у м-меня нет… — запинаясь, проговорил Рубенцов.

— У меня тоже нет, — сказал Серёга медленно. — И меня это огорчает.

Рубенцов мельком взглянул на Лысую — неужели, ждал помощи? Та, не меняясь в лице, тихонько пристукнула битой по плечу.

«Сейчас ты у меня и за Рыжую, и за Бритую, и за Лысую пояснишь, скотина».

— Слушай, Серёг, давай не сегодня? — умоляюще сказал Рубенцов. — Я, гадом буду, верну, но у меня это последние…

— Завали! — прикрикнула на него Лысая. Это было дело Серёги, а не её, но уж больно ей хотелось припугнуть Рубенцова, пока была такая возможность. — Ты либо бабки Серёге верни, либо я тебя с этой малышкой познакомлю.

Это сработало.

— Да ща! — с недовольным отчаянием произнёс Рубенцов, захлопывая дверь. Минуту-другую его не было, затем он снова возник на пороге, протягивая Серёге пачку купюр: видимо, единой пятитысячной не нашлось.

— Ну так бы сразу, — сказал Серёга, забирая деньги. — Всё, вопросов больше нет, бывай.

Он даже пожал ему руку (Рубенцов был, мягко говоря, не на вершине блаженства). Когда Серёга стал спускаться, он хотел, было, закрыть дверь, но в проём в последний момент вклинилась бита.

— Если хоть кому-то растреплешь, — как можно более угрожающе сказала Пашка, — прибью!

3

Они вышли из подъезда, направившись к машине. Небо окончательно затянуло, но дождя пока что не было.

— Твой знакомый? — спросил Серёга.

— Одноклассник. Та ещё паскуда: из-за него я и стала Лысой. А с чего он тебе должен денег?

Серёга ухмыльнулся.

— Он как-то раз у меня занял. Надо сказать, это было уже давно, а именно сейчас мне деньги понадобились… Решил его поторопить. Кстати, красава, Лысая, тебе респект. Сам я деньги вытрясать не очень умею. А у тебя круто получилось.

Пашка довольно хмыкнула.

Они снова сели в машину и поехали в обратную сторону. Мелко заморосило.

— Куда ты теперь?

Серёга не ответил: зазвонил телефон.

— Приветствую… Да, как раз. А вы где сейчас? — говорил он с паузами.

Мимо них проскользнул поворот на Полтинник.

— Ну у меня есть, да… Могу отдать, если надо. Да? Х-хорошо, — это слово Серёга неуверенно протянул, притормозив машину, — ладно, скоро буду.

— Что, ещё один должник? — спросила Лысая, когда он бросил телефон в бардачок.

Серёга поморщился, разворачивая машину: теперь они таки свернули к Полтиннику.

— Да не. Кое у кого ко мне есть разговор.

— Звучит так, словно тебя будут пиздить.

— Надеюсь, обойдётся без этого, — ухмыльнулся Серёга. — Но ты же со мной, если что.

Эти его слова Лысой не понравились — но она ничего не сказала.

Они остановились у торца серой, мрачной, как СССР, «сталинки», а затем обошли её, углубившись в поросший высокой травой дворик. Зелень действительно была почти везде: окутала чёрные прутья забора, пролезла сквозь купол разноцветной «паутинки» с отвалившейся краской, спрятала под собой основания турника, даже скамейка с одной стороны почти заросла лопухами. Тут можно было снимать какой-нибудь дешёвый постапокалиптический фильм, если бы двор не полнился людьми: компания подростков сидела на мощном покосившемся стволе дерева, несколько парней подтягивались на турниках, то и дело переругиваясь, а какой-то потрёпанный алкаш рылся в урне, пытаясь найти стеклотару. На одной из скамеек сидела девушка в чёрной спортивной одежде. Именно к ней и пошёл Серёга — и Лысая последовала за ним.

— Добрый день, — с девушкой младше него он говорил на удивление учтиво.

— Присаживайся, — сказала она вместо приветствия, отодвигаясь.

Лысая, оставшаяся стоять — потому что её присесть пока что не приглашали — внимательно рассмотрела девушку.

В ней не было ничего особенного: длинные и прямые русые волосы, бледное лицо, правая рука испещрена мелкими царапинами, на левой тонкий чёрный ремешок. Под чёрной «адидасовской» спортивкой была футболка с какими-то буквами, какими — не разобрать. Кир бы такой точно отдал своё прокуренное сердце.

Серёга отдал этой девушке деньги — куда больше, чем получил от Рубенцова, видимо, свои добавил тоже. Удовлетворённо кивнув, она сунула их во внутренний карман куртки. И, кажется, только после этого заметила Пашку. Не стала ничего спрашивать у Серёги, присмотрелась.

— Ты вроде с Останцевым тусуешься?

Это была фамилия Кира. Лысая кивнула. Эта девушка не вызывала у неё особенных чувств, но как-то напрягала: Серёга был с ней подозрительно учтив, и это было странно.

— Она со мной, — сказал он, — Пашка её зовут. Или Лысая, кому как нравится.

— Я уж поняла, что с тобой. Короче, — она понизила голос. — То, что долги возвращаешь — молорик, ценю. К июлю для тебя работа найдётся, так что на то время пока что ничего не планируй.

— Понял, — кивнул Серёга, согласившись без раздумий. — А что за работа?

Девушка посмотрела на Пашку.

— Погуляй пока, Лысая. Мы побазарим.

Хотелось бы что-нибудь ей ответить, чтобы не залупалась — но Пашку остановило то, что это могло бы испортить таинственное Серёгино дело. Лучше вообще ни во что не вмешиваться. Она отошла, встав поодаль, опёрлась на забор и стала скучающим взглядом следить за парочкой.

И что у Серёги за работа такая? Впрочем, поморщилась Лысая, ей-то какое дело. Пусть работает где хочет. И всё же грызло, мелко грызло неумолимое любопытство, которое Пашка отгоняла всеми силами.

Спустя несколько долгих минут девушка опять подозвала её. Это начинало напрягать: она отдавала приказы таким уверенным и беспрекословным тоном, будто весь мир был у неё в подчинении. И Серёга — непринуждённый, будто бы вечно накуренный Серёга! — слушался её, и будто бы даже побаивался! Это вводило Пашку в ступор.

— Короче, слушай сюда, Лысая, — спокойно сказала она, скрестив пальцы рук и положив локти на колени. — Передай Останцеву, что пизда ему. Он поймёт, за что.

— А сама передать не можешь? — прямо спросила Лысая, нахмурившись: происходящее нравилось ей всё меньше и меньше. Сначала эта деваха приказывала ей, а теперь уже за что-то угрожала Киру. Конечно, ему было, за что угрожать, однако просто так оставлять это Пашка не собиралась. — И от кого?

Девушка взглянула на неё. Глаза у неё были голубые — но тёмные-тёмные, Лысая таких ни у кого не видела.

— Я сказала: он сам поймёт. Он рыпался на одного из наших — теперь пусть расплачивается.

— Слушай ты, — сказала Пашка, встав перед незнакомкой, — я знаю, что Кир косячит много, но передавать я ему от тебя ничего не стану. Просто знай: если с ним что-то случится — ты сама огребёшь по полной.

— Нам пора, Лысая, пошли, — сказал Серёга, поднявшись, и торопливо потащил её прочь.

Девушка на её слова почти не отреагировала, лишь внимательно смотрела ей вслед, а затем сказала негромко:

— Пожалеешь, Лысая.

Пашка собиралась ей ответить что-то ещё, но Серёга потащил её прочь с удвоенной силой.

Первые минуты обратной дороги они молчали.

Лысая обдумывала слова этой девушки про Кира. Обо всех своих делах он не рассказывал не только ей, но и вообще никому, но чтобы кто-то всерьёз грозился набить ему морду — такое было редкостью, и могло быть следствием какого-то очень серьёзного косяка. А такой у Кира пока что был только один, и знала о нём только Лысая. Но как эта девушка могла быть связана с тем боксёром, и откуда знала, что Кир — друг Лысой?

— Кто она такая? — спросила Пашка наконец.

Серёга ответил не сразу.

— Ну… Вроде её Наташей звать. Но все кличут «Харли».

— Странное прозвище. Она что, из… — Лысая не договорила.

Серёга щёлкнул пальцами.

— Она не просто «из», Лысая. Она — глава Клоунов.

Повисло тяжёлое молчание.

— Ты чё, серьёзно? — не поверила Пашка. — Брось шутить, Серёг. Чтобы эта баба — и…

— Я чё, Петросян дохера по-твоему? — недовольно сказал тот. — Стал бы я давать ей бабло просто так?!

Лысой всё равно не верилось — но это было похоже на правду. Разум отказывался воспринимать, что за почти взрослыми и сильными парнями стояла на вид совершенно обычная девчонка, вроде бы даже младше неё. И это объясняло, почему Серёга был с ней так почтителен.

— Так ты всё же с Клоунами шарахаешься? — спросила Лысая.

Серёга не стал оправдываться.

— Кто с ними не шарахается — тот в Полтиннике не живёт. Харли иногда мне даёт работу, за которую отваливают побольше, чем в автосервисе… Кстати, хочешь прикол? Во дворе, где мы были, обычно вообще никто никогда не гуляет.

Лысая посмотрела на него, как на сумасшедшего.

— Ты имеешь в виду, те парни…

— Ага, — кивнул Серёга, — вообще все, кто там был, сто процентов пришли туда с ней.

Пашку охватило ощущение, что она только что избежала какой-то странной ловушки, которая по неведомым причинам не пожелала захватить её.

— Ж-жесть.

— А ты что думала? Естественно, Харли не станет одна приходить. Когда я в первый раз с ней встретился, тоже не понял. Только вот на всех встречах вокруг неё куча людей, которые… Ну, типа просто так там оказались. А стоит ей хоть пальцем шевельнуть — и каждый из них костьми за неё ляжет.

Пашке по-прежнему не верилось: всё, что рассказывал Серёга, звучало как фантастика.

— Хорош придумывать. Клоуны, они же… Обычные гопники.

— Как бы не так, Лысая. Обычными гопниками они были до появления Харли. Теперь под её руководством они внатуре держат весь Полтинник. Собирают бабло с ларьков и мелких магазинов, крышуют своих, чтобы менты не сцапали, устраивают общие сходки. Это уже не шпана дворовая — это мафия.

Выслушав его, Пашка выдала короткое и лаконичное:

— Пиздец.

— Во-во. Так что с ними вам дел лучше никаких не иметь. И Киру ты всё-таки передай, пусть потише будет. Да и сама… не появляйся тут больше. Харли тебя стопудово запомнила.

4

Возвращение домой было безрадостным.

Пошедший-таки дождь не сильно замочил Пашку: он начал хлестать вовсю, когда она уже добралась до своего подъезда, и теперь уже весь двор заволакивали дрожащие от капель лужи.

Палыча в округе почему-то давно уже видно не было. Иногда Пашка задумывалась, где он пропадает, но своих дел было по горло, чтобы беспокоиться о судьбе бездомного философа.

Дома были родители и, судя по дополнительным незнакомым ботинкам у порога, какие-то гости. Лысая поспешила скрыться в своей комнате. Родственников, приходящих к ним, она не очень любила: они смотрели на неё, как на какое-то невиданное чудо. Ещё хуже, если они приводили с собой детей — хоть вовсе на стену вешайся.

Писем от Марьи ждать больше не приходилось, а это зачастую было единственным, ради чего Пашка спешила домой. Ей предстоял разговор с Киром, и как его вести, как заставить Кира быть аккуратнее с Клоунами, было для Лысой загадкой. Ещё и неожиданное открытие, что Серёга с этими сволочами, мучающими животных, на короткой ноге — тоже, мягко говоря, не веселило. Радовал только Ладан, искренне довольный, что Пашка вернулась. Он вставал на задние лапы, виляя хвостом, прыгал, гремел о паркет, и настаивал, чтобы его погладили, в чём хозяйка, конечно же, отказать в этом «пёселю» не могла.

Снова гудела голова: ни с кем говорить не хотелось.

Пашка плотно заперла свою комнату, сунув между дверью и косяком специальную тряпку, для этого и предназначенную, переоделась, нацепила наушники и бухнулась на вечно незаправленную кровать, врубив музыку погромче. Ладан, быстро поняв настроение хозяйки, запрыгнул на кровать, подставив под ноги Лысой мирно пыхтящую мохнатую спину. Были бы тут родители — возмутились бы, что собаку на кровать пускает. А Пашка иногда даже жалела, что Ладан не человек. Он был бы славным малым и отличным дополнением к её одиночеству.

Плеер подвёл: после агрессивной и энергичной «Tear the sky» он неожиданно поставил плавную и спокойную «Weaknesses». Пашка хотела, было, переключить, но большой палец замер, не пожелав нажимать на кнопку. Вспомнилась Марья — опять.

«Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа».

«Господи, отвали ты уже от меня…» — про себя взмолилась Лысая.

Она наверняка обижена, и не пожелает с ней больше говорить. Это ведь даже к лучшему, учитывая, какая теперь Пашка. Да они даже толком друзьями не были, просто пару раз погуляли. И к чему вообще эти глупости? Какие-то письма на е-мейл, СМС, строки «Лилички»… Марья очень славная, у неё таких «друзей» наверняка полным-полно. А Пашка просто дура, напридумывала себе чего-то. Наверняка Марья просто из жалости все эти письма писала. Ну невозможно подружиться с кем-то вроде Пашки, если ты не отжимаешь у мелкоты телефоны и не расписываешь похабными надписями стены подъездов. Маяковский, тоже мне!

Лысая не верила ни единой собственной мысли. Она старалась поверить, старалась убедить себя, но куда там! Те длинные письма, что ей писала Марья, были настолько искренними, что легче убедить себя, что земля — это небо, нежели поверить, что все они были ложью, или написаны из жалости.

К тому же… Пашка помнила её благодарный взгляд. Она была твёрдо убеждена: подделать можно было всё, что угодно, кроме взгляда. Можно изобразить добродушие или отзывчивость, можно насильно сложить челюсть в притворную улыбку, можно писать тёплые и благодарные письма, не имея ничего за душой. Но глаза лгать не умеют: они всегда говорят за хозяина, хочет он того или нет.

— Паш, ты сегодня сама не своя, — сказала Марья, и в её голосе скользнуло беспокойство.

Они шли домой из школы. Пашка, только что трущая глаза, от такого заявления вздрогнула и даже немного покраснела.

— Аа, ээ… С чего ты взяла?

— Ты сонная. Не спала всю ночь?

Пашка поморщилась, но промолчала.

— Ну скажи, — попросила Марья, тронув её за локоть. Когда она просила таким тоном — отказать становилось невозможно.

— Мне кошмары снились.

В то время её действительно часто мучили плохие сны. Виноваты были, возможно, фильмы ужасов, к которым Пашка в то время ещё не притерпелась, или мрачные мысли — в её голове их всегда было достаточно. В кошмарах, правда, никогда не появлялось ни монстров, ни маньяков, ничего такого: они были совсем иного рода.

— Расскажи? — попросила Марья.

— Ну… Снилось, что выхожу из дома, а вместо знакомых людей вижу манекены с изуродованными лицами. Знаешь, как куклы из ужастиков. А я иду и думаю: мне нужно делать вид, что всё нормально, иначе эти манекены почуют неладное. Я ищу хоть одного человека, а вокруг одни манекены, только одетые как кто-то, кого я знаю. И иногда они останавливались, и как будто бы говорили друг с другом, но ни звука не издавали. Я побежала в школу, а там… Ну, сама понимаешь.

— Нет, — сказала Марья. — Не совсем понимаю. Там тоже были манекены?

— Ну… — Пашка замялась, не зная, как объяснить дальнейшее. — Если коротко, я прихожу, а там… Ну, короче ты тоже манекен. И это было стрёмно.

...

Ұқсас кітаптар

Вячеслав БересневЖертва

18+

автордың кітабын онлайн тегін оқу ЛысаяВячеслав Береснев