автордың кітабын онлайн тегін оқу Серебряный воздух
Владимир Зенкин
Серебряный воздух
История. Драма. Философия. Элементы фантастики.
Парадоксальный триллерный сюжет
Время действия — конец 1 века до н. э. Александрия. Египет, покорённый Гаем Октавианом.
В маленькой пальмовой роще, из серебристого сгустка воздуха, по воле надчеловеческих сил, появляется загадочная молодая женщина — вероятно, из далёкого будущего.
Ей уготована особая миссия: разбудить в людях сострадание к ближним, стремление к добру и согласью; вселить в них новую истинную веру. И ещё — пожертвовать своей жизнью во имя погрязшего в неправедных деяниях человечества.
От этой почётной, но печальной участи героиню пытается избавить группа римских легионеров, во главе с дерзким центурионом. Который проникся к ней пылкими чувствами. И она, похоже, разделила их.
Чем всё это закончится?…
Столь же неординарны по сюжетам, образным краскам, философским и психологичным аурам и другие книги автора:
«Страха нет, Туч!» (повести и рассказы)
«Город Зга» (роман)
«Миф о другой Эвридике» (роман)
«Инанта Грёза. Путник» (роман)
І
Сенатор Луций Катон ожидался ещё к полудню. Но что-то задержало высокого гостя из Александрии. Скорей всего — остановка для отдыха в Датнионе, в гостях у легата Симеона Лея.
Неудивительно. Дорога под палящим солнцем для отягчённого немолодыми годами человека, да к тому же, едва оправившегося после тяжкой лихорадки, совсем не пустяк.
Но на ночлег у легата он вряд ли останется. Сенатор передал с вестовым, что прибудет непременно сегодня.
Понятно его нетерпение. Из-за внезапно приключившейся болезни он вынужден был отложить выезд из Александрии на целую неделю. Иначе, просто не доехал бы он.
Можно вообразить, какие огорченья с переживаньями (вдобавок к телесному недугу) доставила ему эта нелепая задержка.
Потому что причина его самого срочного оказательства здесь была более чем серьёзна.
Центурион Авдий Паулин — главный ожидатель сенатора — почти весь день провёл в бездействии и душевной смуте.
Ему не сиделось в своим командирском шатре; он то и дело выходил наружу: в очередной раз осматривал лагерь своей центурии — всё ли в норме — заглядывал в палатки, переговаривался с солдатами, отвечал на вопросы, большей частью, об одном — скоро ли?… Наблюдал, как идут тренировки на плацу. Проверял чистоту вокруг кухонного навеса, складов, палаток, отхожих мест… Всё было в идеальном порядке, все знали, кто приезжает.
Он часто поглядывал из-за земляного вала — ограды лагеря — на широкий пустырь, за которым распластывалась песчаная отмель морского побережья. Там же начиналась дорога к Датниону.
Дорога — громко сказано; просто прибитый копытами-колёсами жёсткий грунт, неглубокая колея, прокинувшаяся вдоль берега, мимо отмытого волнами орехового песка, мимо вросших в землю белесых валунов, мимо слоистых скальных береговых обрывов, между холмами, покрытыми на склонах скудной травой и тускло-зелёными колючими клоками шиповника и тамариска, вдоль небольших, но приятных взору компаний финиковых пальм, акаций и олеандров в пологих низинах.
На пустыре маячили два легионера, не сводящих глаз с дороги. При появленьи гостей они мигом сообщат ему, он поспешит туда для встречи. Сенатор должен увидеть его первым из встречающих. Знак уважения. Тем более, что гость был не просто сенатор, а родной дядя Авдия Паулина по материнской линии. Последний раз он виделся с ним в Риме десять лет назад совсем молодым командиром контурбения в легионе Симеона Лея, перед походом в Сирию.
И вот — по прихоти судьбы — вдалеке от Рима, странная встреча по совершенно неожиданному поводу. Или, может быть, всё-таки — слегка ожиданному? Для сенатора. Его прощальные слова, там, в Риме… Загадочные слова.
Авдий приблизился к поднятой на бревенчатых столбах плошадке часового, вопросительно кивнул ему. Тот тряхнул головой в ответ — ничего нового.
Лагерь его центурии был разбит на пологом холме, оттуда прекрасно обозревались окрестности.
Двенадцать больших палаток, командирский круглый шатёр, навес для кухонных столов, выровненный, очищенный от травы плац для боевых тренировок и общих сборов.
Лагерь по квадратному периметру был окопан рвом, глубиной в три локтя, обложен земляным валом, из которого наклонно торчали неровные, но частые и хорошо заострённые колья, срубленные из окрестных акаций.
Не идеальное, но достаточно серьёзное препятствие для возможного вражеского нападенья. Обезопасить свой лагерь — первейшее дело; для этого легионеры никогда не жалели ни трудов, ни времени.
По двум противоположным углам — отёсанные столбы; на них — площадки для часовых с навесами. Всё, как предписывалось неукоснительным армейским законом.
Авдий опять скользнул взглядом по пустырю, по дежурящим там солдатам. Ждут.
Слева виднелось небольшое селенье. Пустырь сужался и впадал в кривую, узкую улицу. По обе стороны стояли без порядка-сообразья приземистые жилища овальной и прямоугольной формы, построенные из глиняного с рубленной соломой кирпича-самана либо из плетённых ветвей, обмазанных глиной; с плоскими крышами и крошечными окошками под ними. Три-четыре десятка полулачуг-полудомов. Некоторые жилища побогаче, попросторней. Рядом с ними — загончики для коз и овец, оградки для домашней птицы, клочки ухоженной земли, маленькие садики.
Обитатели селенья — рыбаки и земледельцы: египтяне, ливийцы, берберы, потомки греков. Когда центурия пришла сюда и разбила лагерь, селяне со страхом ожидали самого худшего от вооружённых римлян. По правде, у них были к тому причины. Но вскоре привыкли (Авдий строго пресекал мародёрство и насильничество) и даже стали получать некоторую выгоду от продажи легионерам продуктов своего труда: коз и овец, кур и цесарок, пойманной рыбы, фисташек, слив, даже, в небольшом количестве, не очень добротного, кислого вина.
Авдий направился к противоположной стороне лагеря. Мимо белесых, с зольными пятнами, солдатских палаток, мимо своего бурого шатра и другого, такого же, только новенького, недавно разбитого для почётного гостя. Невдалеке от второй наблюдательной площадки стоял крытый фургон на колёсах.
Это внушительное, нелёгкое сооружение, рассчитанное на упряжку двоих или даже четверых лошадей, не было необходимостью для простого походного лагеря. Но центурия Авдия Паулина пришла сюда и расположилась здесь по причине совсем не простой.
Фургон был прочной коробкой, сбитой из деревянных досок, обшитой снаружи плотной воловьей кожей, а изнутри драпировочной тканью. Там было нежарко летом и тепло зимой. Просторная кровать, стол, изящные шкафчики для посуды, одежды, всякой всячины, потребной для удобного жилья. Два небольших створчатых окошка по сторонам. Крепкая дверь с наружным и внутренним запором.
Фургон предназначался для важных гостей Симеона Лея.
По приказу легата, а легат, сдаётся, тоже выполнял чьё-то пожеланье (уж не сенатора ли?), они привезли его сюда из Датниона. Он долго стоял пустой, запертый, величаво-ненужный.
Но сейчас фургон обитаем.
Авдий на короткое время задержался перед дверью, глубоко вздохнул, стараясь пригасить волненье (всегда волновался перед…). Облизнул сухие губы, провёл ладонью по волосам, приглаживая. Отодвинул щеколду и открыл дверь. Уже не в первый раз за сегодня. Но опять — как в первый…
Эстрль стояла прямо в дверном проёме и смотрела на него. Очевидно, подошла на звук щеколды.
— Не помешал? Я так… ненадолго.
Она отступила в комнату, отвела от него взгляд, ему сделалось спокойней. Они сели рядом на лавочку у стола.
— Почему ты каждый раз запираешь меня? Ты знаешь, что я никуда не убегу. А если вдруг решу убежать, ты меня выпустишь. Ты говорил…
— Но ты, же не хочешь, правда? — осторожно прятался от ответа Авдий. — И я не хочу…очень не хочу.
— Да, — грустно улыбнулась она. — Но твой сенатор… Его приезд меня что-то не очень радует.
Она вновь подняла на него глаза — близкие глаза, вблизи почти невыносимые.
По спине центуриона скользнул лёгкий ознобец.
За неделю он более-менее привык к выраженью этих глаз, меняющих цвет от светлого янтаря до густого каштана; резких, ненормально отчётливых, и вместе с тем — полуреальных, словно случайно, непрочно, ненадолго соединившихся с чьим-то лицом. Привык. Но иногда…
Всё другое в ней можно было считать обычайным, понятным, привлекательным, как у многих молодых женщин: высокая, гибкая и сильная фигура, аккуратная голова на изящной шее, жарко-медная волна волос, спадающая на плечи, матовый оттенок кожи, узкое лицо с тонким и чутким носом.
Всё, кроме глаз. В них опасно было долго смотреть (Авдий уже знал), терялось ощущенье себя, комкались мысли, наближалось заманчивое безумье.
— Так зачем ты дверь запираешь?
— Не обижайся, Эстрль, — вздохнул Авдий. — Не для того, чтобы ты не вышла. Чтобы к тебе кто не вошёл…случайно.
— Здесь внутри есть запор. А щеколду любой может открыть.
— Солдаты не сделают этого. Наоборот, они следят…
— Тогда зачем?
— Просто…для порядка. Пусть сенатор сегодня увидит, что всё — как положено.
— Что положено? — громко спросила она. — Кем?
— Хорошо, — сдался Авдий. — Если не хочешь — не буду запирать.
— А ты…не боишься приезда сенатора?
— Я? Чего бояться. Луций Катон — умный и достойный человек. Он — старший брат моей мамы.
— Что от меня он хочет?
— Ясно, что. Познакомиться.
— А потом?
— Не знаю. Думаю, он решит это вместе с тобой.
Глаза Эстрль стали темнеть.
— А с тобой?
— Н-ну да, и со мной, конечно.
— Ты должен находиться рядом. Всегда. Я знаю тебя одного здесь. Я только тебе верю. Пока. Обещаешь быть рядом?
— Обещаю! — воскликнул Авдий.
— Когда он явится, наконец, твой сенатор?
— Уже совсем скоро. Я зашёл — тебя успокоить. Всё хорошо будет. Отдыхай. Я пойду встречать.
Он затворил дверь. Машинально протянул руку к щеколде. Не тронул её. Заставил себя отвернуться от фургона. Направился к выходу из лагеря.
Солдаты коротали время кто как. Дневные тренировки, обязательные работы закончились. Кто отдыхал, лёжа в палатках; кто занимался мелкими обиходными делами: подправлял свои доспехи, чинил одежду или обувь, брился, искал что-то в своих вещах. Некоторые играли в кости, многие просто болтали друг с другом, смеялись, отпуская нецеремонные армейские шутки. Всё ждали скорого ужина, лёгкий запах кипящей каши и жареного мяса доносился от кухонных навесов. Там стояли печи для котлов и сковород, вокруг них священнодействовали приготовители ужина от контурбениев. Ими привычно руководил главный повар.
Авдий дружески кивал своим легионерам, они охотно приветствовали его. Отрывались от своих дел, подтягивались, но не вскакивали в показном подобострастье. Он этого не любил. Он понимал их, они понимали его. Авдий Паулин был хорошим командиром. Его центурия считалась одной из лучших в легионе. Симеон Лей ценил его, несмотря на молодость и не слишком покладистый характер.
Тридцать лет для центуриона — не много. Но и не так уж мало, чтобы себя проявить.
Тридцать… и десяток из них он — в походах, вдали от Рима. Лучшие годы жизни. Или — не лучшие?…
Как всё сложилось с ним?
Миг вспомненного. Прилетел-улетел…пока Авдий неторопливо шагал от лагеря к пыльному побережью, где маячили в ожиданьи двое солдат.
* * *
В миге порой отсвечиваются годы.
Как далёк, как не похож на него — тот бледный худощавый юнец с восточной окраины Рима, где жил плебос среднего достатка, в основном, ремесленники, врачеватели, лавочники-торговцы!..
Его отец — владелец небольшой, но известной гончарной мастерской: он подобрал умелых и радивых работников, способных изготовлять очень красивую посуду, керамические статуэтки, настенные лепные украшения. Сам он был отменным гончаром и глазуровщиком, с особенным изяществом расписывал глиняные поделки, применял красные, жёлтые, синие лаки, цветное стекло — большую редкость по тому времени. Эти изделия стоили дорого и раскупались охотно, в том числе, и для богатых, прославленных домов патрициев: всадников и нобилей.
И однажды в его лавку зашла стройная нарядная девушка Люсия из родовитого дома Катонов, чтобы взглянуть на свежеизготовленные расписные кубки к праздничным церемониям. Помимо кубков, она взглянула и на рослого темноглазого улыбчивого хозяина Сида Паулина. Слишком пристально взглянула, и он на неё взглянул… И вскоре, вопреки недовольству знатных родителей и родственников, она стала женой безродного, хотя и не бедного, гончара, обладателя белозубой улыбки, а следом — и матерью родившегося Авдия.
И жили они втроём счастливо и улыбчиво, и всё было хорошо, если не считать прохладного отношения к их маленькой семье большой и надменной семьи Катонов. Они и не считали. Эта мелочь не могла покачнуть их простого спокойного лада.
Но однажды привычная улыбка навсегда исчезла с отцовского лица. Умерла от сердечного недуга любимая жена.
На похоронах отец с сыном стояли в стороне от многочисленнного семейства Катонов. К ним подошли её родители. Обменялись холодными соболезнованиями.
Около них задержался её старший брат — сенатор Луций Катон — крупный носатый здоровяк, в белой тоге с пурпурной отзолоченной каймой. Он окинул цепким взглядом юного Авдия, положил мощную ладонь ему на плечо.
— Парень, что надо, — громыхнул он. — Думаю, что взял лучшее у матери и у отца. Я в людях не ошибаюсь. Предлагаю — военную карьеру. А там — поглядим. Школа легионеров Свила Магнуса. Сильнейшая в Риме и в Италии. Подходит?
Так началась для Авдия другая жизнь — резкая, безжалостная. Почти без улыбок. Он быстро принял её и отвык от всего прежнего.
Через три года, отправляясь на восток в звании декана контурбения (восьмёрки пехотинцев) с легионом всадника Симеона Лея, он посетил своего строгого дядю.
— Ты оправдываешь мои предвиденья, — одобрительно сказал сенатор. — Отзывы о тебе хороши. Тебя ждёт блестящее будущее. Наверное, мы ещё встретимся. Вдалеке от Рима. Возможно, по особенным обстоятельствам.
— Каким таким особенным? — удивился бравый легионер.
— Ещё не знаю. Что явит судьба. А ты… ни в чём не сомневайся. Меньше всего — в себе. Всё будет, как должно быть. Есть вершители судеб, они всегда правы. Великий Рим — всегда прав. В этом — его могущество. И твой смысл. Проникнись.
Очень понравилось молодому Авдию — насчёт правоты. Рим всегда прав — какие могут быть сомненья!
Это была их прошлая встреча.
А теперешняя, по прошествии десяти лет, скоро состоится здесь, в Египте. Вот только теперь не всё так бессомненно в нём.
Отнюдь не минувшее десятилетие раскачало незыблемые основы. Одна лишь последняя неделя…
До Египта он побывал в Сирии, Иудее, Самарии, Парфии, Македонии, Греции…
Парфянская война отмерилась ему полной мерой.
Два похода в составе войска консула-суффента Вентидия Баса — полководца решительного, хитроумного и удачливого. Тяжёлое сраженье, трудная победа в горах у хребта Амаир. Большая битва при Гиндаре, где была разгромлена армия царевича Пакара, а сам он был убит.
Качающаяся, хрупкая грань между жизнью и смертью. Очарованье опасности. Ярость, сверхвозможное напряженье сил. Чувство неразделимости с боевыми товарищами, которые прикрывают тебя от гибели, чтобы ты прикрывал их. Неистовый восторг победителей…
Злая военная наука: Авдий проходил её подробно и прилежно, скрепляя познанное чужой и собственной кровью.
Двумя годами позже — третий парфянский поход, возглавленный самим триумвиром Марком Антонием. Высокие титулы и самоуверенность не заменили ему полководческого уменья. Поход бесславно провалился, столица Мидии Франсин не была взята. Парфяне захватили продовольственный обоз. Войско осталось без провизии, в горах, посреди зимы. С большими потерями от холода, голода, от внезапных вражеских нападений, римляне вернулись назад. То была другая, тёмная, отчаянная ступень военной науки для Авдия.
Он прошёл и третью, ещё более нелепую её ступень — войну римлян против римлян. Триумвир Гай Октавиан — против бывшего соратника, бывшего триумвира, сделавшегося врагом государства, Марка Антония.
Благодаренье богам — до большого сухопутного сраженья не дошло. Но было противостояние двух армий в Греции на берегу Амброксийского залива. Был морской бой у мыса Акций. Когда египетские корабли царицы Клеопатры внезапно повернули назад, на юг. Когда Марк Антоний бросил свои войска и, невесть зачем, поспешил в Александрию. Даже преданные ему легионы перешли на сторону Гая Октавиана.
Странные, неизбежные выверты войны: жизни тысяч простых солдат нередко зависят от вздорных прихотей сильных мира сего.
А потом — Египет, Александрия. Смерть Антония и Клеопатры, казнь её сына-наследника Цезариона.
Октавиан — единственный властитель на всём огромном пространстве державы.
Отбывая в Рим, он оставил своему назначенному префекту Египта Корнелию Галлу три легиона. Два разместились в Александрии, а третий, под командованием Симеона Лея — в провинциальном Датнионе.
Прошло довольно скучных два года. Серьёзных военных действий не было. Корнелий Галл с александрийским войском спускался по Нилу, наводил порядок в неспокойных городах: Мемфисе, Гизе, Луксоре…
Третий легион оставался на прежнем месте. Его конные турмы иногда участвовали в небольших боях с приходящими из пустыни через южную границу отрядами всадников-нумидийцев — воинственными, но разрозненными и бестолковыми. Нумидийцы испокон века совершали на лошадях и верблюдах набеги на Египет, грабили селенья, убивали жителей, многих уводили с собой в пустыню. С появленьем римлян, их нахальство поубавилось, вылазки стали редкими и осторожными.
Авдий к тому времени стал командиром центурии; отменной центурии, которой поручались важные и трудновыполнимые задания.
Был ли таковым последний приказ легата? Странный приказ. Второй центурии, усиленной двадцатью всадниками, надлежало добраться одинокого селенья на морском берегу, разбить там надёжный лагерь и взять под строжайшую охрану маленькую финиковую рощу в ложбине между холмами. Обеспечить, чтобы никто из посторонних не проник туда. А если кто вдруг появится там…
* * *
— Вы, господин, как знали. В самое время пришли.
Авдий — на голом прибрежном пустыре, перед ним — его часовые.
— Что?
— Во-он, взгляните. Похоже, наши гости.
Дальний изгиб дорожной колеи, едва различимый на бледно-бурой возвышенности у горизонта. Лёгкое пыльное облачко. Медленно подвигающиеся фигурки лошадей-всадников.
— Наконец-то!.. — смутно вздохнул центурион.
II
Перед спуском в ложбину они остановились. Луций Катон ещё раз с интересом оглядел окрестности: синеющее вдалеке вечернее море, светлую полосу побережного песка; грустные глинянные сельские домики, словно льнущие поближе друг к другу в долгой серой боязни. Выволоченные на берег, от шальной волны, рыбацкие лодки, похожие издали на чечевичные скорлупки Совсем рядом, на холме, лагерь центурии — острые частые колья из земляного вала. Площадка часового на столбах, часовой прилежно смотрит им вслед.
Они только что вышли из лагеря, чтобы спуститься в рощу: сенатор с Авдием, за ними, сзади, в нескольких шагах, чтобы не мешать беседе — двое вооружённых охраников. Всего их прибыло с Катоном целых четверо. Авдий про себя слегка удивился — зачем так много? Дорога из Датниона не очень долга и не настолько уже опасна. Удивился, но ни о чём не спросил.
Шафрановое солнце почти касалось краем холмистого горизонта. Вечерние цвета густели в безветренном покое.
— Как только скроется, — Авдий кивнул на солнечный диск, — сразу наступают сумерки. Сумерки здесь короткие. Не успеешь оглянуться — уже темно.
— Я знаю, — усмехнулся сенатор. — Ничего. Мы не надолго.
Они спустились по жёсткой, угнетённой солнцем траве к первым пальмам с мощными буграстыми стволами, с выгнувшимися над ними опахалами веток. Меж ветками свисали жёлтые гроздья доспевающих фиников.
Их встретил часовой, несущий дозор с этой стороны, в полной положенной амуниции — в наплечном пластинчатом панцире, в шлеме, с мечом и коротким копьём-пилумом. Замер, молча, отдал честь своему командиру и высокому гостю.
— Дежурим контурбениями, — пояснил Авдий. — Вокруг рощи — четверо. И четверо — внутри.
— Не спят по ночам?
— Глаз не смыкают. Меняются утром и вечером. Если что произойдёт — подадут сигнал малой трубой. Лагерь недалеко — услышим.
— Ночью огонь разводят?
— Зачем? В роще не темно ночью.
— Наша «гостья» когда появилась?
— Восемь дней назад.
— Это я знаю. В какое время?
— На рассвете. Солнце только-только встало.
— Вот как…
Катон споткнулся о скрытый в траве выступ корневища, упал бы, не поддержи его Авдий под локоть. Досадливо крякнул, болезненно поморщился.
— Плоховатый из меня ходок. Болезнь проклятая силы отняла.
Сенатор, действительно, выглядел не вполне здоровым: лицо серо, одутловато; в белках глаз — остатки недужной желти и красные прожилки. На крутом лбу — бисерины пота.
— Устали вы с дальней дороги. Лучше бы отдохнули сперва. А завтра бы утром.
Нет, любезный племянник. Много времени дорогого потеряно. Завтра я встречаюсь с нашей «гостьей». А до встречи я должен увидеть это место. Услышать от тебя все подробности. Все — до единой. И осмыслить их.
— Это событие здесь… Оно настолько значительно, что потребовался ваш приезд?
— Нам предстоит разобраться, — грустновато усмехнулся Луций Катон. — Наверное, оно гораздо значительней, чем ты думаешь. А может быть даже — значительней, чем думаю я.
Рощица была невелика — несколько десятков деревьев. Но большинство пальм — крепки, ветвисты. Многослойные, раскидистые вееры крон отгородили закатное небо; под ветвями был пёстрый неплотный сумрак и даже прохлада. Кроме пальм, в местах, доступных солнечным лучам, виднелись кусты шиповника, розовели олеандры: невысокие и нечастые — пальмы не давали им развернуться, они были здесь хозяева. Кое-где по земле стелился мелкий, колючий плющ — ему всё равно было, где расти.
Небольшая ровная поляна; посредине — пятёрка особенно рослых, матёрых деревьев. Они были похожи друг на друга, стояли прямо и гордо, образуя меж собою круг.
В круге, в воздухе, на высоте локтя от земли, висело нечто туманно-блестящее. Лёгкая серебристая дымка над зелёной травой. Сонмы мельчайших неярких светов-пылинок; медленное, тягучее их движенье.
Это слегка напоминало крошечные капельки воды в солнечных лучах. Но солнце не добиралось сюда. Но пылинки были гораздо мельче, живее. И блестели сами собою.
Светлая пелена плавно меняла форму: то собиралась в шар, размером в пару обхватов, то вытягивалась вверх, в призрачное веретено, то превращалась в неровный клочковатый ком.
Сквозь пелену были расплывно видны деревья с другой стороны и одиночные кусты.
Вокруг царила полная тишина: неслышно было голосов птиц, шорохов ветра в ветвях.
— «Серебряный воздух», — почтительно сказал Авдий. — Так мы это назвали. Не спускаем с него глаз ни днём, ни ночью.
Тусклое, болезненно-усталое лицо сенатора преобразилось. Глаза из-под кустистых бровей зажглись острым торжеством, вялые щёки порозовели, дыхание сделалось чаще. Крупные ноздри напряжённо шевелились.
Он подошёл вблизь к удивительному явленью. Запах на поляне был свеж и чуть терпок, как после большой громовержной грозы. Хотя никаких гроз здесь давно не случалось.
— Через это… можно пройти?
— Да. Мы проходили.
— И что?
— Ничего особенного. Никакого препятствия. Малость пощипывает кожу. Дух перехватывает. Голова потом слегка кружится.
— А ну-ка!..
Луций Катон сделал глубокий вздох и шагнул в блестящую пелену.
Его тёмные с проседью, коротко стриженные волосы, плечи в гранатовым легком плаще обсыпались мириадами светлых пылинок; беспорядочное их движение ускорилось. Он задержался там, чуть покачнулся, быстро, но с заметным усилием, вышел с другой стороны.
Авдий, в обход, мимо пальм, поспешил к сенатору, опасаясь, что он потеряет равновесие. Но тот чувствовал себя нормально.
— Словно крошечные колючки тебя задевают, — сказал он. — Не больно, но… Не очень приятно.
— Не очень, — согласился Авдий.
— Сколько это уже здесь?
— Сорок пятый день.
— Да? А восемь дней назад из него возникла «гостья».
— Именно так.
— Кто видел её появленье. Кто может рассказать?
— Да вот он, Дист Санум — опцион первого контурбения. Они как раз дежурили.
Авдий рукой подозвал одного из троих стоящих в стороне легионеров.
— Подробно. И по порядку, — распорядился сенатор.
* * *
Круглый шатёр для высокого гостя стоял посреди лагеря, рядом с шатром командира. Поблизости от него соорудили палатку для прибывших четверых охранников. Приготовили достойный ужин из самых изысканных продуктов, что нашлись в обозных кладовых: жареная козлятина с белым соусом-гарумом, с маслинами в винном сусле, луканская колбаса, свежие пшеничные лепёшки; красный окунь и палтус, зепечённые с перепелиными яйцами и с острыми специями, холодные устрицы. А так же сладкие финики, груши, сливы, виноград.
Отыскалась амфорка дорогого белого вина прадзиона.
Роскошный стол не порадовал, а слегка огорчил гостя, так как перенесённая болезнь надолго лишила его возможности вкушать жирное, острое, солёное. Большая часть блюд была убрана со стола.
Авдий разделил трапезу с сенатором в его шатре, отвечая на бесчисленные расспросы.
Гостя интересовали частности о незнакомке: как она ест, сколько спит, что ей нравится, чего боится, чем занимается в одиночестве, о чём спрашивает, как ухитрилась освоить наш язык, хочет ли вернуться назад, откуда пришла.
Авдия интересовало другое. Он долго не решался спросить об этом. В конце беседы всё же спросил.
— Прошу прощенья за бестактное любопытство. Она должна была появиться, да? Потому — я со своей центурией — здесь. Вы знали, что она появится? Из «серебряного воздуха»…
— Приятная неожиданнось — не так ли, любезный племянник? — как-то не очень серьёзно, хитровато-уклончиво ответил Катон. — Мог быть мужчина, женщина, ребёнок, старик, старуха… злая ведьма какая-нибудь… Появилась молодая привлекальная девушка. Чего ещё желать?
— Она — кто? Человек?
— А ты как считаешь? Хе-хе… У тебя уже недельный опыт общения.
— Никак я не считаю, — слегка обиделся Авдий. — Быть может, она — бог… богиня какая-то? Там, откуда она пришла, живут боги?
— Ты у меня спрашиваешь? Ты у неё должен был спросить?
— Она почему-то очень многое забыла о прежнем.
— Забыла? За несколько дней освоить чужой язык. И забыть свою жизнь! Забавно.
— Пыталась кое-что рассказать. Очень путано.
— Не хочет тебя расстраивать, — продолжал неуместно шутливым тоном сенатор. — Ты ей симпатичен, полагаю. А она тебе? Признайся…
* * *
Авдий покинул шатёр сенатора за полночь. Гость устал с дороги и нуждался в хорошем сне.
Но хозяину было не до сна.
Он постоял некоторое время между двумя круглыми одинаковыми шатрами. До своего было несколько шагов. Авдий не торопился. Дышал ночным воздухом; воздух стал прохладней, благодаря долетающему морскому ветерку. Днём здесь властвовало дыхание раскалённой Ливийской пустыни. А по ночам часто брал вверх благостный свежий дух моря.
Он задрал голову ввысь — может, величественный, непостижимый звездный покой слегка пригасит сумбур мыслей, отодвинет тревогу.
Да… Всю неделю в нём, кроме других неожиданных чувств, жило смутное беспокойство, а сегодня оно сделалось тревогой. Без причины…
Нет. С причиной. Причина — в ней. Тревога за неё. Странно. Ей ничего не угрожает. Так ли? Зачем приехал сенатор? Что дальше будет?
Авдий обошёл шатёр и направился к фургону, где была она. Он каждый вечер, перед сном, ходил пожелать ей спокойной ночи. Это уже вошло в привычку.
Он улыбнулся невольно. Сколько новых привычек приобрёл он за эту неделю. Что — привычек! Сколько невероятного, огромного, нового вошло в его душу! Что-то происходит с ним. Оттого — эта тревога? Он опасался спросить себя.
Ночной мрак слегка рассеивался горящими масляными лампами на шестах. Вполне различимы были фургон, палатки, ограда, вышки часовых. Ближний часовой сверху внимательно наблюдал за ним. Авдий приветственно махнул ему рукой.
Невдалеке от фургона стоял ещё один часовой в полном снаряжении, только без шлема; не из центурии, а из свиты Катона. Так распорядился сенатор. — Чего им бездельничать. Хоть какая-то польза. Не зря же их кормить, — объяснил с усмешкой.
«Польза?…» — недовольно подумал Авдий. Его часовые ничуть не хуже. Но с сенатором не поспоришь.
Он не решился открыть дверь, зайти внутрь: может быть, она уже спит или готовится ко сну… Хотя — вряд ли.
Он подошёл к окошку. Чужой охранник не препятствовал, наоборот, тактично отдалился, чтоб не слышать разговора. На стук показалось её бледное лицо.
— Не спишь?
— Конечно, нет. Ну что?
— Всё замечательно… — перебор с шириной улыбки и тоном беспечности. Её не обманешь.
— Ты расстроен?
— Ничуть.
— Что собирается делать сенатор?
— То же, что и я делаю…
— Ты — это ты. Я чувствую разницу.
— Да нет же! Просто поговорить с тобой. Принять твоё знание. Поделиться своим. Луций Катон — один из самых просвещённых людей в империи. И порядочных. Я знаю его. Я ручаюсь.
Её лицо было в тени. Но глаза блестели; странная сила из них текла к нему и проникала в него.
А в нём, от сердца к горлу, вдруг поднялась встречная томительная волна.
— Ни о чём не беспокойся. Я никому не дам тебя в обиду.
Она улыбнулась отстранённо, грустно.
— Ты… наивный.
— Я?
— Пойми правильно. Дело совсем в другом. Меня обидеть… В смысле, причинить мне вред — не так легко, как кажется. Ты не всё знаешь обо мне. Я почему-то стала беспокоиться за тебя. Я пытаюсь… почувствовать твоё будущее.
— Ты способна чувствовать будущее?
— Не знаю. Пытаюсь. Не получается… пока.
— У меня тоже, — засмеялся Авдий. — И не надо. Знать своё будущее — хлопотно и, наверное, неприятно. Следует просто жить и верить в лучшее.
— Верить в лучшее… Так просто?
Авдий приблизился к её лицу в окошке, преодолев некоторую подозрительную робость.
— Всё нормально будет, Эстрль. Всё… Ложись спать. Но о чём не думай. И я пойду.
— Хорошо.
До завтра. Всему — время. Не беспокойся о будущем. Нет причин…
— Ты не всё знаешь и о себе.
— Пусть.
— Кое-что нам понять необходимо.
III
Придя в свой шатёр, Авдий вытянулся на лежаке, на жёстком походном матрасе, честно попытался заснуть.
Безуспешно. В голове кружилось всё сегодняшнее: перемешка событий, слов, взглядов, мыслей… Недосказанное и недопонятное… Многозначительные расспросы сенатора… Правильно ли он отвечал на них? Не сказал ли лишнего, о чём лучше не говорить, даже сенатору.
Луций Катон так и не раскрыл своих намерений насчёт неё. Он тоже знал что-то… не стал объяснять, отделался шутками. Но дело здесь, кажется, не шуточное.
Да… Авдий тоже знает о ней то, что никто не знает. Сенатор проницательный человек. Не понял ли он больше, чем хотелось Авдию? Надо быть ещё осторожнее. Она, конечно, права…
Вскоре всё сегодняшнее пригасло и отодвинулось. В памяти сами собой всплывали события прошедших невероятных восьми дней.
То раннее утро, когда опцион первого контурбения Дист Санум с солдатами привели к нему «гостью» — молодую медноволосую особу в лёгкой длинной безрукавной одежде, не похожей ни на тунику, ни на столу, из ярко голубой ткани, отделанной синей каймой, в узких сандалиях необычной формы.
Дист Санум был многоопытным воином. Громоздкий, плотный, с крупной бритой головой на короткой шее, с грубо слепленным скуластым лицом — он являл образец спокойствия и рассудительности. За двадцать лет службы он навидался всякого, побывал во многих смертельно опасных и неожиданных переделках. Почти невозможно было его вывести из равновесия.
А сейчас он выглядел взволнованным; серые фасолевые глаза выражали тёмное недоуменье.
Отведя Авдия в сторону, отчего-то полушёпотом, он рассказал, что приключилось на рассвете.
Её возникновенья никто не видел. Первым её обнаружил Дист, уже стоящей на траве, рядом с расплывчатым коконом «серебряного воздуха».
Она была в явной растерянности, смотрела на легионеров с изумленьем и опаской. Но, кроме этих понятных чувств, исходило из её взгляда нечто необъяснимое, такое, отчего четверым вооружённым солдатам сделалось слегка не по себе.
Дист, со всей вежливостью, на какую был способен, спросил, кто она и откуда взялась. Она качала головой в беспонятьи. В свою очередь, что-то пыталась сказать им на неведомом звучном, бархатном языке.
Поняв, что беседу ему самому не наладить, опцион учтивыми жестами пригласил «гостью» прогуляться из рощи к лагерю. Уловив суть предложения, «гостья» чуть поразмыслила, оглянулась выразительно на мерцающий за спиной кокон («а не воротиться ль назад, откуда пришла, от этих подозрительных типов?…»). Но любопытство взяло вверх. В компании Диста Санума и двух его легионеров она добралась до лагеря и предстала перед центурионом.
* * *
Первым делом, надо было научиться понимать друг друга.
Авдий принялся показывать пальцем на себя, на неё, на попутные предметы, части тела, обозначать жестами разные действия, называя их. Она запоминала всё с первого повторенья, произносила за ним слова почти так же правильно, как и он.
Через недолгое время она уже смогла к нему обратиться.
— Ты… говорить всё…про всё… ты знать… я слушать, понимать… я… могу.
Он говорил и говорил весь день до вечера. Она подходила к нему совсем близко, уставляла на него свой пронзительный взгляд… Поначалу этот взгляд сбивал его с мыслей, сталкивал в тревожное замешательство.
Он с трудом приспосабливался к нему, заставлял себя не отворачиваться. Несколько дней понадобилось, чтобы он начал привыкать к этому не вполне человеческому взгляду, к глазам меняющим оттенок невесть от чего. Он привык. Он не только привык…
На второй день она уже могла говорить с ним гораздо свободней.
— Я поняла суть вашего языка. Я… как это… дотронулась до твоего знания. Тебе не обязательно говорить, объяснять. Значения слов… они у тебя в знании. Они перейдут ко мне. Есть… сила такая… её не видно. Ты не против?… что я так сделала. Ты не волнуйся. Это только — знание языка. Других твоих знаний я не трону.
«Не волнуйся»… Попробуйте-ка не волноваться, когда вам заявляют такое на второй день знакомства?
На третий день она от него отстала, прекратила буравить его своим взглядом, приближать к его лицу своё лицо. «Дотрагивание» до его знаний закончилось. Он вздохнул облегчённо. Потом — сожалительно…
Теперь она говорила по-латински не хуже его самого.
Авдий тоже попытался запомнить несколько слов на её языке. Далеко дело не пошло, да и времени не было.
Её звали Эстрль. Ему никак не удавалось смягчить окончание так изящно, как получалось у ней. Он злился на свою бестолковость и ревниво завидовал её способностям.
О настоящих её способностях ему ещё предстояло узнать.
Всесильные боги раздают простым смертным различные дары. Одного награждают непомерным богатством. Другого — громкой славой. Третьего — знатным происхожденьем. Четвёртого — каким-либо особенным талантом, покоряющим людей.
А многие-премногие не только не получают никаких всевышних даров, но и последнего, что имеют, лишаются по прихоти тех же богов. Кому как повезёт.
Авдию повезло. Он получил в божественный дар время. Целую неделю драгоценного времени. С ней.
Ему мог помешать сенатор Луций Катон. Но сенатор, всевышней волей, в Александрии валялся в постели, мучимый злой лихорадкой.
Ему мог помешать легат Симеон Лей. Но легат в той же Александрии находился в резиденции префекта Корнелия Галла. Вместе с другими командующими он обсуждал возможности войскового похода в восточную страну Аравию, дабы подчинить тамошние, отнюдь не мирные племена, воле могучего Рима.
Всю эту неделю Авдий Паулин был самым плохим командиром центурии, каким только можно быть. Центурией управлял его первый заместитель опцион Дист Санум.
Авдий занимался задачей наиважнейшей. Которую никто перед ним не ставил. Он беседовал с удивительной «гостьей».
* * *
Первое, самое неотложное — кто она и откуда она?
Эти, простые для любого здравого человека, вопросы оказались для неё слишком сложными. Кроме своего имени, она мало что помнила.
Да, она жила не здесь, совсем в другом мире. Да, там тоже, кажется, было море, песчаные отмели, холмы, равнины, леса… такое же голубое небо, белые облака, такое же солнце… Или — не совсем такое…
Там тоже люди, похожие на здешних людей. Только…другие. В чём другие? Просто очень другие… Лучше? Красивее? Лучше. Красивее. Но она не может пока рассказать… вспомнить.
Как попала она сюда? Как очутилась в той мерцающей пелене на поляне финиковой рощи? «Серебряный воздух» соединил два чуждых мира — тот и этот? Наверное… Она никогда не слыхала о «серебряном воздухе». И об этом мире. Что-то перенесло её сюда… внезапно, против воли. Она не помнит, что. Это было неприятно… Зачем она здесь? Ей здесь не нравится. Но ей, всё-таки, любопытно.
Что это за мир, странный такой? Что делают люди? На них такая одежда… какие-то неудобные предметы на них. Она уже знает их названия, но не понимает, зачем. Оружие… оно для чего? Почему-то у них такие глаза… Такие выражения лиц. «И у тебя? У тебя, кажется, немножко не такое…» Кто объяснить всё?
— Как же так, Эстрль? — продолжал допытываться он. — Ведь память есть у каждого нормального человека. А ты ведь человек? Мы тут все — люди. Ты — тоже человек, да? Чего ты молчишь? Ты не уверена?
— Человек… — голос её напряжён, звенящ. — Кем же ещё можно быть?
— Можно быть богом. Боги могущественней людей, даже правителей. Но боги не должны терять память.
— Не должны…
— Постарайся вспомнить, Эстрль.
— Наверное, получилось вот что. У людей есть две памяти: спящая и живая. Оживить спящую память очень трудно.
Когда я переносилась сюда… во мне уснули знания, которые связывали меня с моим миром.
Как получилось так? Это вышло случайно? Или кто-то умышленно меня перебросил? Не спросив моего согласия. Я бы не согласилась.
Зачем?
Может, во мне хотели всё усыпить? Но не смогли. Во мне остались картины… кусочки моего мира. И осталась тоска по нему… Я его весь обязательно вспомню. Я очень хочу туда вернуться.
— Ты обязательно вернёшься. «Серебряный воздух» никуда не делся, он ждёт тебя. Но, раз уж ты очутилась здесь, у нас — хоть посмотри на этот мир. Почувствуй его. Тебе же интересно, правда?
— Немножко.
— Я помогу тебе. А когда нестерпимо захочешь — вернёшься. Никто тебе не помешает.
— Никто?
— Я сам тебя провожу. И никому не позволю тебя задержать. Если решишь… Даю слово.
— Авдий… Мне нравится это имя. Я верю тебе.
Она взяла его руку. Её кожа была прохладней, чем у него. От её кожи веяло каким-то иным состоянием жизни. Он почувствовал невнятно. Иным. Но не чуждым. Глаза её тоже изменились. Оставшись, всё-таки, странными, непривычними. Но в них уже не столь трудно было смотреть…
Никаких, ни ближайших, ни дальних планов у них не было. Требовалось просто дожидаться приезда сенатора Луция Катона. А что потом? Наверное, ничего. «Гостья», погостив, вернётся назад, в свою неведомую жизнь. А жизнь центуриона Авдия Паулина будет продолжаться дальше. Его воинское дело — выполнять приказы. Умело и быстро выполнять. Чтобы остаться в живых. И не остаться на всю жизнь в центурионах. Он достоин много большего, и он добьётся своего. Всё будет правильно. Ему — всего тридцать.
Это — потом, потом… А сейчас — он здесь. И она — здесь. И всё происходящее сейчас — замечательно неправильно. И ему не хочется сейчас ничего изменять и торопить время. Она и так слишком быстро летит, вздорная, полуправдашняя неделя.
— Почему твой мудрый сенатор не торопится приезжать? — спросила Эстрль.
— Он серьёзно болен.
Она не очень поняла.
— У вас не бывает лихорадки?
— Я не слыхала. У нас мало болезней.
— А у нас — полно. От многих люди умирают.
— Ничего себе!
— Ты удивляешься?
— Сила человеческой сущности способна одолеть даже очень тяжёлую болезнь.
Авдий покачал головой с недоверием.
— Значит, у вас там особенные люди. Но отчего-нибудь они умирают? Или вы все бессмертные?
— Умирают. Кажется, есть одна какая-то редчайшая ужасная болезнь. Какие-то, может быть, ненормальные случаи. Я не помню. Я и не интересовалась этим. А вообще, у нас умирают, когда станет необходимо. Когда всё, что должны, всё, что хотят — выполнят. И дальше уже — нет смысла.
— Они это сами решают?
— Да…
— Здорово! А у нас мрут без всяких решений. И от болезней. И от ран, полученных на войне…
Она остановила его жестом. Трудный раздор отразился на её лице.
— Война… Это когда пытаются убить друг друга. Одни люди — других людей. Наверное, я что-то не поняла.
Авдий обречённо вздохнул и долго объяснял ей, почему люди воюют, почему есть армии… что он — тоже часть армии… что государство не может существовать без армии и без войн, иначе, его уничтожат другие соседние государства… что таково свойство людей — выживает тот, кто сильнее, за счёт других… Своими невнятными объяснениями он запутал даже себя. А её привёл в ужас.
— Как можно!.. если ты — человек, если сознаёшь это… убивать таких же людей!? Или вы все безумцы… или я сошла с ума. Не могу понять, даже представить!
— Вам там, в вашем роскошном мире, кажется, недурно живётся, — невесело усмехнулся Авдий. — Похоже, вы, всё-таки, не люди, а боги.
Помрачнев, добавил.
— Например, я — солдат. Мне приказывают убивать врагов моей страны. Я должен их убивать. Иначе, убьют меня. Или противник на поле боя. Или мои командиры, как нарушившего приказ. Мне нельзя сознавать что-то эдакое, насчёт человеков. И выбора нет.
Он встретился с её глазами, сменившими янтарь на тёмную смолу. Вновь ставшими непереносимыми для прямого взгляда. Ознобно вздрогнул. Отвернулся.
— Ладно…извини. Давай, лучше — о другом. Это слишком тяжёлая тема. Мне не одолеть.
* * *
Она поселилась в просторном, комфортно обставленном домике- фургоне. Пищу ей готовил и приносил опытный повар. Авдий старался, чтобы она общалась с возможно меньшим количеством людей. Кроме его самого, повара, её могли приветствовать и переброситься несколькими словами Дист Санум и его трое легионеров, те, что первыми встретили её в роще, с кем она уже волей-неволей была знакома. Всем остальным разговоры с ней запрещались. Командир, впрочем, не мог запретить смотреть на неё со стороны. Она была единственной женщиной на территории лагеря.
Солдаты украдкой, конечно, бегали в селенье, покупали невтерпёжную любовь у местных красоток. Но привести кого в лагерь — было немыслимо.
Вся центурия, разумеется, знала, что Эстрль — пришелица из постороннего, скорее всего, божественного мира. Но, тем не менее, разглядывали её, как обычную живую женщину, не всегда безгрешными глазами.
Каждый день Авдий прогуливался с «гостьей» по окрестностям (не сидеть же ей безвылазно в душном фургоне). Они спускались к морю, бегали по хрусткому тёплому песку, любовались мощной игрой неутомимых волн.
Иногда она купалась, раздевшись, в одиночестве, отправив его за ближайшие валуны, чтоб не подглядывал.
* * *
Однажды Авдий, по настойчивой просьбе, против своей охоты, сводил её в селенье. Так, для общего знакомства; думал, одного беглого раза ей будет предостаточно. Оказалось — нет.
Местные жители привыкли к римлянам, почти не боялсь их. Солдаты из хозяйственной службы приходили к ним выбирать для покупок домашнюю живность, рыбу и фрукты, миролюбиво торговаться о цене.
Жители узнавали центуриона, подобострастно кланялись и кивали ему, а его странную спутницу разглядывали с большим интересом.
Для первого раза им понадобился переводчик. В дальнешем Эстрль уже сама могла многое понимать и говорить на местном удивительном наречии — смеси ливийского с греческим.
Переводчиком являлся пожилой рыбак — грек Амнистад, который раньше жил в Александрии и, по его словам — вряд ли достоверным — встречался и бесседовал с самим Гаем Юлием Цезарем во время его египетского похода.
При любых визитах римлян, даже при тайных ночных вылазках легионеров к женщинам, он появлялся без приглашения и предлагал свои посреднические услуги. Можно считать, безкорыстно: давали плату — не отказывался, но сам не просил. Главным для него было наговориться всласть.
Они медленно проходили по узкой улочке. Маленький вёрткий Амнистад взахлёб рассказывал Эстрль о селеньи, о жителях, о том, как они научились правильно рыбачить, ставить на лодки подвижный парус, как начали выращивать настоящий аркадийский виноград и делать недурное вино, как освоили разведение цесарок и гусей…
Это и ещё многое другое, разумеется, благодаря его приезду в бестолковую глухомань и мудрому руководству всеми героическими достижениями. Старый краснобай мог не стесняться жителей — они не знали латыни.
Вполне добротные глинобитные домики соседствовали с ветхими, покосившимися лачугами. Двери чаще всего отворены, проёмы завешены от мух кусками серой ткани. Люди высовывались из-за завес, кланялись, смотрели ожидательно: незваные гости — зачем?… не для плохого ли? Мужчины — в длинных безрукавных рубахах-нарамниках, либо голые до пояса, в белых набедренных схенти; женщины всех возрастов — в пёстрых платках и неприталенных платьях.
На маленьких участках пыльной травы копошились дети разных лет: кто в старой, со взрослых плеч, тунике, кто в куцей повязке, кто вовсе голый. При появленьи гостей, они вскакивали и бежали впрямик их разглядывать. Шли за ними, что-то болтали меж собой. Никто не протягивал руку, ничего не просил — видно, такие вольности здесь не допускались. Но выражения глаз некоторых голозадых малышей вызывали подозренье, что они вряд ли сегодня плотно позавтракали.
— Они, наверное, голодны! — воскликнула Эстрль.
— Возможно.
— Надо их накормить.
— У нас нет с собой еды. И для этого у них — родители, родственники.
— Они живут очень бедно. Почему вы им не поможете?
Авдий почесал затылок в замешательстве.
— Во-первых, мы, в общем-то, не обязаны им помогать. Мы — совсем из другой страны. И не виноваты, что они так живут. Во-вторых, мы им всё-таки помогаем. Тем, что ничего не берём у них даром. За продажу платим деньгами. На деньги можно купить всё.
— А если у некоторых нечего продавать?
— У тех, кто хорошо работает, всегда будет, что продать. И что поесть, — вяло пояснил Авдий.
— Не очень верится в это.
— По правде говоря… мне тоже, — после паузы процедил он.
— У вас жестокий мир.
— С этим вполне согласен.
— А ты?
— Что я?
— Ты — часть своего мира. Ты — жестокий?
— Для кого-то, для врагов, с которыми я сражался — да.
— А для себя?
— Для себя? Об этом я ещё не думал.
— Может — уже пора?…
В низкой мазанке, за дверным проёмом, прикрытым холстиной, слышался невнятный шум, стук и горестные возгласы.
Эстрль без спроса нырнула внутрь. Авдий поспешил следом.
В сумраке (слабый свет проникал из двери и из узкого овального окошка под потолком) не сразу увиделось происходящее. На земляном полу — распластанная женщина средних лет, в ветхом платье с порванной полой. Вздрагивающее худое тело, дёргающиеся руки и ноги, спутанные волосы, запрокинутое глинистое лицо с закатившимися зрачками, перекошенный рот, жёлтая пена на губах. Видимо, падая, женщина зацепилась за скамью, с которой слетели и разбились два глиняних кувшина. На полу — белая лужица, судя по запаху — кислое молоко. Над лежащей склонилась девочка-подросток; рядом сипло причитала сгорбленная старуха.
— Ну конечно — Лейса, кому же ещё быть, — пояснил всеведущий Амнистад. — Да, падучая. Приступ за приступом — измучилась вся. Никак не отойдёт душа к богам. Что-то держит её в теле.
Эстрль раздумывала недолго.
— Под голову ей что-нибудь! — приказала она Амнистаду.
Опустилась на пол перед лежащей. Провела ладонями по её телу, от шеи к ногам, несколько раз. Дрожь постепенно умерилась, затем прекратилась вовсе. Плавными движеньями пальцев прикрыла глаза больной, огладила лоб и виски. Оглядевшись, не найдя ничего подходящего, краем своего платья отёрла пену с тёмных распухших губ.
— Отдыхай. Возвращайся в себя. Возвращайся. Готовься принять.
Через небольшое время она наклонилась к лицу женщины совсем близко.
— Ну вот. Кажется, ты готова. Смелее.
Женщина открыла глаза — зрачки были в порядке. Она вздрогнула, встретившись взглядом с Эстрль. Но продолжала смотреть.
Голос Эстрль изменился, стал низок и тягуч.
— Теперь — работай, слушай меня. Слова можешь не понимать. Суть понять обязана. Впитывай мою силу. Она — твоя теперь. Ты с ней заодно. Проникайся. Я — знание — сила — действо. Я — проводник. Ты — воплотитель. Никаких сомнений. Сможешь. Суть твоя — исцеление. Разум и тело освобождаются от гнёта. Нет недуга неподвластного свободной силе, её благому впечатленью. Внимай. И верь. В тебе уже — признаки силы. Соглашайся. Помогай ей действовать. Всё хорошо будет. Всё!.. Закрой глаза.
Эстрль поднялась на ноги, смахнула ладонью со лба капли пота. Дыхание её было частым, словно после длительного бега.
Повернулась к замершим в почтительном изумленьи девочке и старухе.
— Положите её, где поудобней, помягче. Пусть поспит. Ей надо подольше поспать, привыкнуть. Думаю, что болезнь покинет её. Она согласилась… со своей новой свободной силой. Маленькая частица. Её хватит.
Когда они вышли из мазанки, Авдий спросил:
— Ты говорила, что в вашем мире очень мало болезней.
— Да.
— Отчего ты умеешь так прекрасно лечить падучую? А ведь падучая — неизлечима.
— Я не знаю, что такое падучая. И других болезней не знаю. Я не могу никого лечить. Она, эта женщина, излечит себя сама. Я просто дала ей немного…как сказать?… средства для излеченья.
— То, что ты назвала свободной силой?
— Да. Особое напряженье духа.
Авдий в смутных чувствах покачал головой.
— Это очень странно… непривычно для нас. Совсем не то, что наши жрецы показывают. Неужели вправду?…
— Что вправду?
— Эта сила — от богов? Божественный дух. Так?
— Ну… пусть будет так. Хотя понятие «божественный» для нас тоже непривычно.
— В нас её очень мало. Нам её всегда не хватает. Может, поэтому — многие наши беды?
— Наверное. Но свободную силу в вас можно вселить. Она не чужда вам. Вы способны её растить в себе. Если нужна моя маленькая помощь…
— Здорово! — улыбнулся центурион. — Похоже, мне очень повезло. Что я встретил тебя первым.
— Мне тоже… — тихонько добавила Эстрль. И коснулась его руки.
* * *
Авдий рассчитывал ограничиться единственным походом в селенье. Но Эстрль настояла на втором через пару дней, затем на третьем. Если бы не приезд сенатора, был бы и четвёртый и пятый.
Они могли убедиться, что Лейса вполне излечилась от своего недуга. На Эстрль жители теперь смотрели, как на пришелицу с небес («А там, за «серебряным воздухом», — мельком подумал Авдий, — ни есть ли те самые небеса?»).
Ей кланялись до земли, подносили в дар лучшие финики, виноград, овечий сыр, свежепойманную рыбу, даже редкостную добычу — омаров.
Некоторые осмеливались просить помощи.
За эти дни своими странными действиями она помогла пожилому рыбаку, страдающему сердечной болезнью, не способному последнее время даже стоять на ногах. Она заставила измождённое сердце одолеть немощь, чаще биться, бодрее гнать кровь по жилам, заставила глаза человека засветиться желаньем жить дальше, в благих заботах о своей семье.
Огромная опухоль на шее у молодого парня начала постепенно опадать, перестала сводить его с ума свербящими болями.
За короткое время отступила тяжкая горячка у маленькой девочки, бредовая беспамять покинула её; она смогла открыть настрадавшиеся глаза и с облегченьем увидеть своих близких.
Немало людей в селенье нуждалось в чудодейственной помощи. Эстрль пообещала прийти ещё и сделать для них всё, что сможет.
— Всем помочь вряд ли удастся, — опрометчиво сказал Авдий по дороге к лагерю.
— Пока я здесь, я должна помочь всем! — засердилась она. — А вы? Вы — здоровые, сильные, сытые мужчины… Почему вы даже не пытаетесь!?
— Мы не умеем то, что умеешь ты, — слабо защищался Авдий.
— Хотя бы просто поддержать, утешить несчастных людей!
Центурион вздохнул пасмурно. «Да уж… вооружённые до зубов доблестные римские легионеры. Покорившие пол-мира. Давно потерявшие счёт убитым: и в кровавых сражениях, и в захваченных городах-сёлах… Плоховатые из них утешители».
Подумал про себя. Не сказал.
* * *
Во время одной из прогулок они оказались в финиковой роще и, разумеется, подошли к удивительной поляне. Мерцающая дымка продолжала спокойно висеть над жёсткой травой.
Она не подчинялась дуновенням ветра, не зависела от солнечных лучей. Она блестела сама собою и, по собственной прихоти, слегка поколыхивалась, медленно, невесомо вытягивалась в высокий кокон, сминалась в шар, вновь размывала форму, делаясь встрёпанным облачком.
Вокруг царила прежняя тишина, нарушаемая только шорохом шагов — их, подошедших, да двоих, ближних к ним, караульных легионеров.
Солдаты, поприветствовав командира, отошли в сторону, чтобы видеть его, но не слышать говоримого.
Они стояли вплотную перед «серебряным воздухом». Сердце у Авдия билось неспокойно.
— Дверь в твой родной мир.
— Да… Смогу ли я вернуться, когда захочу? Это меня волнует.
— Конечно, вернёшься. От тебя зависит.
— Но очутиться здесь — не зависело от меня. Всё было внезапно… оглушительно.
— Возможно, в чём-то зависело. Ты ведь говоришь, что не помнишь.
— Про это — абсолютно не помню. И про многое другое. Переход между мирами усыпляет живую память.
— Когда ты уйдёшь назад, ты вспомнишь весь свой мир. И забудешь наш. И меня в нём забудешь.
— Может быть, — грустно улыбнулась Эстрль. — Мне не хотелось бы… А ты?
— Я тебя не забуду до самой смерти. Надеюсь, она наступит не слишком скоро.
— А давай — я тебя в гости приглашу. Пройдёшь со мной. А потом вернёшься. Если захочешь.
Авдий принудил себя засмеяться.
— Меня не пропустят. Для нас там нет ничего. Просто светлое облачко. Вот смотри.
Он решительно шагнул в пелену, постоял там, в россыпях неярко блестящих пылинок, и вернулся назад. Лёгкое, быстро схлынувшее головокруженье.
— Совсем ничего. Как будто, мелкий, невесомый песок… скользит, пощипывает кожу.
— А может, и мне попробовать? Получится ли? Я должна знать.
У Авдия в тревоге сбилось дыханье.
— Эстрль, пожалуйста, не надо! Не сейчас — придёт время. Конечно, получится! Я очень не хочу, чтобы ты… случайно пропала.
— Я же всё равно пропаду. Раньше ли, позже ли…
— Пусть будет позже. Я подумал… Мне кажется, чт
...
