Ирина Тарасова

Не бойся, малышка

Главная героиня романа — девочка, живущая на окраине города. Таня мечтает о любви, но где ее найти — не знает, и спросить ей некого: она теряет всех, кто когда-то любил ее. Неужели она приносит несчастья?.. Почему ее называют ведьмой? Ведь она всего лишь девятнадцатилетняя девчонка, которая потеряла путеводную нить и заблудилась в лабиринте жизни.

Найдет ли Таня свою любовь? Кто станет ее возлюбленным: такой же, как она, бедный паренек или солидный мужчина, для которого она должна стать безропотной «заинькой»? А может она предпочтет бороться с трудностями жизни в одиночку?

Душераздирающий визг ворвался в сон. Таня открыла глаза и, наткнувшись на темноту, прислушалась к самой себе. Сердце, словно пойманный в силок зверь, билось частыми толчками. Таня обняла себя руками. «Это сон… только сон… всего лишь сон…», — шептала она, успокаивая саму себя. Вообще-то она любила сны. Сны у нее были яркими, легкими, наполненные воздухом и ощущением простора. Но сегодняшний сон был похож на кошмар. Он и был кошмаром. Ее тело разорвало надвое, а ее живое, трепещущее, розовое с голубыми прожилками сердце разлетелось на мелкие кусочки.

Таня машинально провела рукой по груди — кожа была гладкой, чуть влажной, а главное — целым. Судорожно вздохнув, Таня села на кровати, опустила ноги на прикроватный коврик, прислушалась. Было по-городскому тихо. Ворчала вода в трубах. За стеной, у соседей, шуршало радио. Сквозь черноту ночи стали проглядывать очертания привычных предметов. Таня повернула голову. Кошачьи глаза электронного будильника посверкивали в темноте. Прищурившись, она разглядела цифры: ноль и три двойки, два часа двадцать две минуты. Смутное чувство тревоги не покидало ее. «Вот сейчас бы шмыгнуть в соседнюю комнату и, откинув одеяло, уткнуться в мягкое, пряно пахнущее плечо бабы Софы», — вдруг подумала Таня. Мимолетная улыбка мелькнула на ее губах, но тут же виновато соскользнула с них. Бабы Софы не стало шесть лет назад, а Таня все никак не может привыкнуть. Да и как можно привыкнуть к отсутствию самого главного, самого необходимого, самого дорогого? Как можно смириться с отсутствием любви?…

Жалость к себе костлявой рукой схватила за горло, обожгла глаза. «Слезки на колески, ну-ка не реветь. Голубые глазки, на меня смотреть», — так говорила баба Софа, когда замечала, что внучкины глаза наливаются слезами. И если Таня по-прежнему отводила взгляд с решительным намерением пуститься в рев, баба Софа прибегала к оружию на полное поражение. Она выставляла вперед руку с торчащими указательным и мизинцем и, покачивая, приближала пальцы к подмышкам. «Идет коза рогатая за малыми ребятами. Кто ревет? Забодаю-забодаю» Таня всегда боялась щекотки…

Она провела рукой по лицу, смывая воспоминания и, нащупав пальцами ног шлепанцы, встала, осторожно ступая, прошла на кухню. Открыв кран, выждала несколько минут и подставила стакан под тугую струю воды. Ночью напор был сильным даже на их пятом этаже старой хрущевки, где Таня жила вместе с матерью и ее сожителем в двухкомнатной квартире. Мать с сожителем — в большой, но проходной комнате, Таня — в маленькой, но своей. В ее комнату вход посторонним был запрещен. Об этом свидетельствовала надпись с угрожающим черепом и перекрещенными костями во весь лист. Надпись и замок на двери появились после смерти бабы Софы.

Глава 1

До четырнадцати лет Таня жила с бабушкой, вернее — с прабабушкой. Софья Алексеевна (Баба Софа — так звала ее Таня) была матерью матери Тани. Когда Таня появилась на свет, ее юной матери было шестнадцать, временно незамужней бабушке — тридцать четыре, а одинокой прабабушке — пятьдесят пять. Мать и бабушка жили в общежитии, а у прабабушки была двухкомнатная квартира. Когда будущая мать Тани узнала о своей беременности, избавляться от плода легальным путем было уже поздно: суровая врач-гинеколог огласила приговор: двадцать — двадцать две недели. Не желавшая стать бабушкой, Вера Петровна повела дочь к своей знакомой, которая должна была с помощью спицы выковырять случайное последствие подростковой шалости. Но тут вмешалась Софья Алексеевна. Она приютила внучку и, когда настал срок, проводила ее в роддом, а потом на своих еще довольно крепких руках принесла правнучку к себе домой.

Мать Тани прожила у бабушки меньше года. Однажды Софья Алексеевна раньше обычного вернувшись с работы, застала внучку в объятиях соседа по площадке. Молодую мамашу рьяно «окучивал» бывший солдат срочной службы, а малышка с восхищением наблюдала за игрой взрослых, засовывая себе в рот рассыпанные по полу розовые таблетки, высыпавшиеся из пластмассового контейнера, который вместо погремушки дали дитяте случайные любовники. Вызванная бабой Софой «скорая помощь» спасла ребенка, а испуганная мамаша сбежала, успев прихватить спрятанную под стопкой полотенец бабушкину заначку.

Младенец остался полностью на попечении прабабушки. С раннего детства Таня усвоила, что они «не богатеи», спокойно поглощала ежедневные каши и донашивала кофточки, платьишки и пальтишки, которые доставались Тане от подросших детей сердобольных соседей. Не смотря на прижимистость, близкую к скупости, бабу Софу Таня любила. В своих поощрениях и наказаниях она была строго логична: Таня всегда знала, какой поступок заслуживал похвалы, а какой — неодобрения. И еще баба Софа никогда не жаловалась на жизнь — она с ней сражалась. Но поединок был неравным.

Баба Софа умерла, не дожив года до семидесяти. В феврале впервые ее настиг инсульт, в апреле случился инфаркт, а в августе — банальное ОРЗ дало осложнение на легкие, и Софья Алексеевна умерла от удушья.

Тогда впервые Таня услышала во сне звон. Она машинально нажала на кнопку и только потом взглянула на циферблат старенького будильника. Большая стрелка подходила к двойке, маленькая едва отошла от семерки. Начинать день было еще рано, но Таня встала. Она подошла к бабушкиной кровати, выключила настольную лампу (баба Софа, если ее настигала бессонница, ночью читала) и взглянула в лицо спящей. Баба Софа лежала с открытыми, но уже остекленевшими глазами. Машинально Таня дотронулась до ее руки. Кожа была холодной и гладкой, будто обсыпанная тальком. Рядом с кроватью, раскинув страницы, как крылья, валялась книга. «Жизнь за любовь», — прочла Таня на обложке.

Она подняла книгу с пола и еще раз взглянула в лицо бабушке. Баба Софа так же бесцветно смотрела куда-то вдаль, сжимая край одеяла окостеневшими пальцами.

— А-а-а-а! — закричала Таня и кинулась вон из дома, на ходу размазывая по щекам слезы.

 

Она смутно помнила тот день, когда хоронили бабушку. Почему-то осело в памяти скупое сообщение бубнящего радио, что доллар вдруг подорожал. Таня еще тогда подумала, что шут с ним, с долларом, но случившийся дефолт все сбережения Софьи Алексеевны «на черный день» превратил в ничто. Так что когда наступил этот «черный день» Таня осталась и без бабушки, и без денег. Но с голоду она не умерла. Ее даже не отправили в детский дом.

После поминок вдруг объявилась мать Тани. И не одна, а каким-то Борькой. Возникшие из небытия «родители» быстрехонько заняли освободившуюся после смерти Софьи Алексеевны «жилплощадь». Они даже хотели определить Таню в большой, но проходной комнате, но дочь в первом же бою с вновь обретенной матерью отстояла свою независимость, оставшись на своем мягком старом диванчике в маленькой комнате, отгородившись дощатой дверью с предостерегающей надписью: «Не влезай — убьет».

Вскоре Борька куда-то исчез, а его место занял Федька, угрюмый мужик с наколкой на плече. Он работал грузчиком на железной дороге и был единственным кормильцем в их семье. Федька много работал и много пил. И чем больше пил, тем больше мрачнел. Домой он приходил поздно, часто работал по выходным, и Таня легко мирилась с его недолгой пьяной мрачностью.

 

Когда мать устроилась на работу, Федьку сменил Геннадий Степанович. Он обожал, когда его называли по имени-отчеству, но Таня, не испытывая к нему никакого уважения, называла его просто Генкой. Он был вихраст, нечистоплотен и необразован. Таня любила задавать ему каверзные вопросы, что-то вроде: сколько ног у сороконожки или кто первый прилунился: Белка или Стрелка. И если на первый вопрос Генка с большим трудом мог найти ответ, то на второй поочередно выдавал только два варианта, не помышляя, что ни Белка, ни Стрелка никогда не долетали до Луны.

Подтрунивала Таня над Генкой недолго. Как-то она стала случайной свидетельницей усмирения Генкой хулигана. Сожитель матери повалил нарушителя порядка на землю и пинал, пока у жертвы не пошла горлом кровь. Тогда, впервые в жизни, в Танину душу вкрался страх.

Генка работал в полиции. Именно он устроил мать Тани диспетчером в автопарк. Иногда мать приходила с работы поздно. Когда сгущались сумерки, Тане в одной квартире с Генкой становилось неуютно, хотя сожитель матери старался вести себя подчеркнуто вежливо. Часто его лицо, обращенное к ней, кривила улыбка. Вот эта улыбка больше всего ее и пугала. Скорее не улыбка, а ухмылка. Едкая, недобрая, словно говорящая: погоди, я еще до тебя доберусь. Именно тогда, чтобы отгородиться от вынужденного общения с родичами, Таня купила замок и сама, без посторонней помощи, привинтила его к своей дощатой двери.

С того времени Таня много времени проводила вне дома, благо у ее ближайшей подруги Нинки, которая жила вдвоем с матерью, была тоже своя комната. Но когда появились «татушки» с их первым хитом «Я сошла с ума», мать Нинки тоже «сошла с ума», закатив истерику и запретив подружкам общаться. Правда, ее истерика случилась не пустом месте. Девчонки так увлеченно целовались, что не заметили, как Ольга Викторовна вернулась с работы. Нинка попыталась объяснить матери, что они просто изучали технику поцелуя, и даже махала перед собой журналом для подростков, где был опубликован комикс-инструкция для начинающих влюбленных. Но Ольга Викторовна слабо тянула на мирового судью и не стала рассматривать доказательства невиновности. Больно, до синяков, схватив Таню за руку, она вытолкала ее из своей квартиры.

— Вон отсюда, развратница, — вопила она. — Твоя мать — б…ь, бабка в тюряге сгинула, и тебе туда — прямая дорога.

За колючую проволоку Таня вовсе не собиралась. Наоборот, она была чрезвычайно вольнолюбива и к тому же любознательна. По возвращении домой она осторожно начала выпытывать:

— Мам, а твоя мама, моя бабушка была какой?

Мать ничего не ответила. Она сидела на кухне, подперев подбородок рукой и мечтательно смотрела в окно, словно ждала принца. Ее муж Генка в это время в соседней комнате пил пиво, рыгал и смотрел футбол.

Таня не сдавалась.

— Мам, а почему мы в гости к бабушке не ездим? Она где, в деревне живет?

Таня заметила, как сухая материнская спина напряглась. Но ответа опять не было.

— Мам, твоя мать в тюрьме? — решительно спросила Таня.

— Кто сказал? — по-прежнему глядя в окно спросила мать.

— Не важно. Какой срок?

— Семь.

— Давно?

— Похоронили уже.

— Что случилось? За что сидела?

Мать резко повернулась, ее глаза сузились, щеки побелели.

— Че пристала? Меньше знаешь — крепче спишь.

— Мам, колись — Таня отодвинула табурет и села напротив, тем самым давая понять, что все равно не отстанет.

— Ладно, сама напросилась, — холодно ответила мать и закурила.

Таня поморщилась, и отстранилась.

— Убила она моего сожителя, — кинула мать в сторону, едва разжав губы. — тогда черная полоса у нас пошла. У бабки Софы — шлея под хвост, опять решила тебя сбагрить.

— Не поняла… — оторопела Таня.

— Че тут не понять?… Принесла тебя к нам в общагу, мол, забирай, хочу свою жизнь устроить.

— Я не помню…

— А че помнить, тебе года два было.

— И что?

— А ничего. Я тогда с Ленькой была. Ленька был неплохой, только лентяй, совсем работать не хотел. Мы тогда вместе в общаге были. Ты тут у бабки королевой жила, своя комната, а мы втроем на десяти метрах. Так вот…

Мать сделала глубокую затяжку и продолжила.

— Принесла бабка тебя, ты — в рев. Голова и так кругом, а тут еще ты… В общем, полаялись мы круто. Мать моя чуть зенки бабке не выцарапала. И то правда, ведь Софка сама тебя оставила, никого не спросила.

Значит, из-за меня твою мать посадили? Что ж она мне сделала? — сквозь зубы выдавила Таня.

— Тебе — ничего. Бабка пришла и утащила тебя взад. Утащить-то утащила, а у нас — лай. Мать на меня — мол, надоела б…, мало того сама живешь, сожителя притащила, еще и младенцев сопливых навязывают. Я — на нее, мол, я тут тоже прописанная, а она сама виноватая, что мою беременность проморгала. В общем, проорались мы, вроде успокоились. Потом мать на кухню пошла, мясо готовить. Она хоть Леньку ругала, а это он мяса с охоты настрелял, и рыбу удил… Значит, пошла она на кухню… Это тут кухня, как кухня, а у нас — закуток прям у двери. И как на грех мой Ленька идет. Да пьяный. С порога как заорет: «Жрать хочу! Че готовишь, б…»? И наклоняется к ей. А мать как развернется, р-раз — и по горлу ножом. Кровищи-то было… Артерию, сказали, какую-то порезала. Всем понятное дело, что случайно, а засудили…

Потушив сигарету в грязной пепельнице, доверху набитой окурками, мать встала, сняла с плиты чайник, налила кипяток в чашку, сыпанула из пачки заварки. Таня невольно заметила, что чайник порыжел от застарелого жира, а на чашке (любимой чашке бабы Софы) образовалась еле заметная трещина.

— Мам, я вот хотела спросить… — опять начала Таня.

— Ох-хо… Не надоело тебе все выспрашивать?

Мать шумно втянула чай.

— Нет, ты скажи… — Таня замялась, боясь задать самый главный вопрос, который давно ее мучил. — Мам, ты меня любишь?

Мать подняла на нее маслянистые глаза, скривила губы.

— Любовь только промеж бабы и мужика бывает.

— Неправда! — вспыхнула Таня. — Баба Софа меня любила.

— Ну и ладно, — внезапно согласилась мать. — Я тебя тоже люблю. Вроде с лица ничего, и не дура…

Мать нагнулась, стала шарить по полу.

— Мам, а я на кого похожа? — спросила Таня и застыла в ожидании ответа, глядя на серый, как будто запыленный затылок матери. Ей очень хотелось услышать, что ее отец был красавцем и большой умницей и что она — вся в него.

Мать выпрямилась, удовлетворенно рассматривая мятую сигарету.

— Так и знала, что найду. У меня — чутье.

— Мам, я похожа на… — Таня замялась, словно подыскивая подходящее слово.

— На отца, хочешь сказать? — догадалась мать.

— Ага, — подтвердила Таня.

— Черт знает. — Мать бегло скользнула по лицу дочери, чиркнула спичкой по коробку и, прикрывая слабый огонек ладонью, как будто боялась порыва ветра, прикурила. — Не наша ты порода, — сказала она в паузе между затяжками. — У нас у всех глаза карие, у тебя — какие-то зеленые.

— Малахитовые, — поправила ее Таня. — Так баба Софа говорила.

— Пусть так. И волосы у тебя хорошие, хотя у меня в детстве тоже неплохие были, только цветом другие. — Она прищурила глаза, протянула руку и потрогала волосы дочери. — Ты что красишься? Рыжий откудова?

— Не рыжий — медный. Не крашусь, на солнце выгорели, — тряхнув головой, ответила Таня.

— А… — равнодушно протянула мать и сделала глубокую затяжку. — В общем, хоть и не старались, а получилась ты хоть куда. Вот и титьки наливаются. Месячные-то начались?

— Давно, — смущенно сказала Таня и заправила за ухо прядь волос.

Мать посмотрела на дочь осуждающе, словно та была виновата в том, что повзрослела слишком быстро.

— Ты того… К парням не лезь… — сказала она, поджав губы.

Кровь бросилась Тане в лицо.

— На фиг мне…

— Ладно, что не в меня. Я с четырнадцати без мужика не могла, — проворчала она и бросила докуренную до фильтра сигарету в пепельницу, встала и, вскинув руки, потянулась, демонстрируя волосатые подмышки. Таня вскочила со стула.

— Я в библиотеку, — сказала она и прикрыла за собой кухонную дверь.

— Сигареты купи, — прокричала мать.

— Мне не дадут, сейчас строго, с восемнадцати, — ответила Таня и вышла из дома.

 

Тане тогда было шестнадцать, и она действительно начала хорошеть. И хотя из приличной одежды у нее был только темно-синий джинсовый костюм, она не раз ловила на себе пристальные взгляды парней. Но ни влюбляться, ни тем более влюблять в себя никого она не хотела. Почему-то все отношения между полами ей казались грязными и ничего, кроме презрения и легкой тошноты, не вызывали. Правда, она мечтала о большой и чистой любви, такой, о какой пишут в книгах. Таня твердо верила, что сможет стать для кого-нибудь и «мимолетным виденьем», и «гением чистой красоты». Но пока кандидатов на ее руку и сердце не наблюдалось, она делилась своими девичьими секретами с закадычной подругой Нинкой.

 

Как-то после уроков они с Нинкой брели по аллее, сминая опавшую листву. Солнце ярко сияло, превращая желтизну листвы в ослепительное золото. Был теплый день, словно осень хотела оставить о себе приятное воспоминание перед тягучими надоедливыми дождями.

— Тань, ты о чем мечтаешь? — спросила Нинка, не отрывая глаз от своих запыленных туфель.

— Не знаю… Денег хочу много… — ответила Таня и наклонилась, чтобы подобрать причудливо вырезанный кленовый лист. — Деньги — это свобода.

— Денег все хотят. Я о другом… Куда после школы-то?

— Не знаю… Уехать хочется. Обрыдло мне здесь. Мать все время по дому слоняется, курит, как паровоз, телик с Генкой до ночи смотрят, пивом вечно воняет… Последний ее мне совсем не нравится.

— Что, пристает?

— Ты с ума сошла! — возмутилась Таня, но ее сердце сжалось. Недавно, когда она занималась шейпингом, отчим вошел к ней в комнату. Она лежала на полу и делала упражнение для мышц живота: раз — ноги вверх, два — в стороны, три — свести, четыре — на пол. Когда на счет два она развела ноги, в образовавшееся пространство ворвалась Генкина ухмыляющаяся физиономия. Он грубо схватил ее за щиколотки и захохотал. Благо мать вовремя подоспела…

— Давай купим по мороженке, — прервала Танины грустные мысли подруга, кивая на лоток, где под тентовым зонтом скучала пенсионерка.

— Лучше дойдем до кафешки, посидим, может, последний теплый день, — ответила Таня, встряхивая головой, словно стирая неприятные воспоминания.

Пройдя квартал, они свернули за угол, сели на прохладные пластиковые кресла рядом с киоском. Подбежала официантка, они заказали по порции мороженого, Таня — с орехами, Нинка — с орехами и шоколадом.

— Люблю красивую жизнь, — сказала подруга, жмуря глаза то ли от солнца, то ли от удовольствия.

— Да красиво, — согласилась Таня, оглядываясь вокруг. Ветки рыжеющей рябины нависали над их головами. — Зима будет холодной, вон ягод сколько.

— Да я не о том… — перебила ее подруга. — Шоколад я люблю и вообще все сладкое.

— Я читала в журнале, что сладкое любят те, кому любви не хватает, — сказала Таня, провожая взглядом вспорхнувшую синицу.

— А тебе хватает? — удивилась Нинка, уставясь в креманку, где плавилось Танино мороженое.

— Нет, конечно, но я привыкла. У матери спрашивала, любит ли она меня. Ответила, что любит, а у самой тухлятина в глазах. Иногда мне кажется, что она вообще какой-то урод.

Таня вздохнула и медленно зачерпнула подтаявшее мороженое.

— Мать твоя с мужиком-то, с Генкой, расписанная? — продолжала расспрашивать Таню подруга, выскребывая остатки мороженого из своей креманки.

— Не-а… Пьянка-гулянка была, а белого платья с фатой не было, — съязвила Таня.

Нинка откинулась на сиденье, облизала губы.

— Ну и правильно, раз с ребенком, — сказала она уверенно. — А мужика-то своего она хоть любит?

— Говорю — урод она какой-то, — с раздражением выдавила из себя Таня. — Ничего я в них не пойму. Вместе живут, а радости нет.

Она отодвинула креманку с недоеденным мороженым и взглянула на подругу. У Нинки было круглое добродушное лицо с редкими веснушками на носу, по форме напоминающем картошку.

— И моя мать, значит, урод, — вздохнула Нинка, не отрывая взгляда от плавящегося мороженого. — Я доем? — спросила она, придвигая к себе Танину креманку.

— Как хочешь, — равнодушно сказала Таня.

Нинка быстро доела подтаявшее мороженое, облизала ложку и задумчиво сказала:

— Знаешь, я все о будущем думаю. Ведь последний год учимся, а потом…

— Суп с котом, — усмехнулась Таня.

— Или вустрицами, — серьезно добавила Нинка.

— Устрицами, — машинально поправила ее Таня.

— Не все ли равно. Ты куда после школы собираешься?

— Надо курсы какие-нибудь закончить, потом работать пойду. Может, поеду в Москву.

— Разгонять тоску. Че тебе тут не сидится? Тоже не деревня.

— Да я б никуда не ездила, только мать надоела.

— Суется везде? Как моя. Знаешь, она до сих пор орет, что с тобой дружу.

— А ты?

— Мне пофиг. Поорет — перестанет.

— А моя не орет, только в последнее время совсем волком смотрит, не пойму почему.

— Ревнует.

— К кому?

— Ко всему. Их-то время прошло, старушки. Твоей сколько?

— Тридцатка с копейкой.

— Бли-и-ин, — округлила и без того круглые глаза Нинка. — Молодая вроде. — Моей-то к полтиннику. Вот бы взамуж ее отдать за какого-нибудь старичка с дачкой. Я бы с тобой подалась. В Москву или лучше за границу. Там девушки без комплексов хорошо живут.

— Ты что, в проститутки собралась?… — Таня от неожиданности даже рот открыла.

— Че ты так… сразу-то… — обиженно поджала губы Нинка. — Кино-то с Гиром смотрела? Вон там Джулия Робертс миллионщика отхватила. Я, конечно, не красотка, но и не обезьяна какая-нибудь.

Нинка достала из сумки розовую круглую пудреницу, заглянула в зеркальце, прошлась губкой по носу, щекам.

— Что скажешь? — спросила она, приподняв густую бровь.

Таня оценивающе посмотрела на подругу. Круглое лицо, неровная, с мелкими прыщиками кожа, широкие брови, обрисованным черным карандашом круглые глаза, губы «бантиком».

— Рот у тебя подкачал, — усмехнулась Таня.

— Что такое? — Нинка потрогала губы, нервно потянулась к пудренице.

— Шучу. Твой рот красивей будет, чем у многих, и волосы ничего. Сами вьются?

— Ага. Только я слишком толстая. Сейчас в моде тощие, все на них западают. И высокие. Чем выше, тем лучше. А я полтора метра всего.

— Маленькая собачка до старости щенок, — попыталась успокоить подругу Таня.

— Че мне старость. Я умру молодой.

Она произнесла это спокойно, без доли иронии.

— Зачем ты так? Зря такими словами бросаешься. Мне баба Софа говорила: «Воздух колотить — только чертей травить».

— Фигня, — отмахнулась Нинка. — Я взаправду не хочу старушенцией быть. Че в их жизни хорошего? Вот возьми мою мать. На заводе всю жизнь промантулила, после ночной — как полоумная. Ушла на пенсию в сорок пять, думала, на хорошие деньги, а получился — пшик, чтоб с голоду не сдохнуть. И че горбатилась, вредность вырабатывала? Сейчас у нее и печенка — ни к черту, и опять же щитовидка. Ходит в какой-то офис полы мыть, три часа в день — зарплата больше пенсии. Нет, такой жизни мне на фиг не надо. Я хочу… — Нинка на секунду прикрыла глаза. — Хочу быть любовницей богача… — Она подняла на Таню свои полные мечтательности глаза. — Недавно по телеку показывали про их жизнь. Все у них есть — мужики клевые, бабки; все что хотели — поимели.

— А они счастливы? — остановила ее Таня.

— Их проблемы, — отмахнулась Нинка. — Мне бы такую жизнь — я была бы самой счастливой из всех. Накупила бы всякой красоты — модных платьев там, шубу, туфельки…

— А если не сможешь? — остановила ее Таня.

— Чего?

— Ну… — Таня замялась. — Будет, допустим, у тебя красивая жизнь с платьями и прочим. А счастливой не будешь.

— Девчонки, еще что-нибудь закажете? — подошла к ним официантка.

— А давай по пивку, — предложила Нинка.

— Не хочу, — сморщила нос Таня.

— Тогда мне разливного кружку.

— А тебе? — спросила официантка, покосившись на Таню.

— Ничего, спасибо.

Официантка неободрительно черкнула в блокноте и отошла.

— Зря ты… Им тоже выручка нужна, — шепотом сказала Нинка.

— Выручу в следующий раз, — отшутилась Таня.

 

Пока Нинка пила свое пиво, Таня, откинувшись на спинку пластикового кресла, смотрела вверх, наблюдая, как рябиновые листья подрагивают от еле заметного ветерка. Сквозь прорези листьев проглядывало сияющая бирюза осеннего неба.

— Кстати, ты о каких курсах-то толковала? — вывела ее из задумчивости Нинка. Таня непонимающе, словно очнувшись ото сна, посмотрела на подругу.

— Рисовальные что ли? — не унималась Нинка.

Таня покачала головой.

— В рисовалку больше не пойду, мать деньги не дает. На курсы парикмахеров записалась. Надо ж как-то потом зарабатывать. А ты?

— Я — в модели.

— В модели? — переспросила Таня, приподнимая брови.

Нинка вызывающе подняла голову и поджала губы.

— А что? Рожей не вышла?

— Да нет… — растерялась Таня. Она действительно считала свою подругу далеко не красавицей. — У тебя рост не подходит, — нашлась она.

— Фигня. — Нинка расслабилась. — Я в профессионалки не рвусь. Научат походке там, манерам. Мужиков кадрить пригодится. Это важнее всего. Может, со мной пойдешь? Ты-то вполне. Ты-то в модели потянешь.

— Нет, я моделью не хочу. Уж лучше дизайнером, — ответила Таня.

— Дизайнером? Это как?

— Дизайнером одежды. Модельером.

— А… так сразу бы и сказала. Круто. Я бы тоже пошла. Клевая у них жизнь. Шмотки, показы всякие, тусовки. Только я шить не люблю.

— И у меня машинки нет. Но это дизайнеру не обязательно, главное — идея.

— Ну, идея-прохиндея — это враз. Я, например, брюки такие хочу… черно-белые… чтоб как будто змея по ноге ползет.

— Неплохо. Надо запомнить. Хотя это твоя идея. Мне свое надо придумать.

— Учеба, небось, платная?

— Не узнавала еще. Это ж ехать надо, а у меня на дорогу денег нет, не то что на учебу. Вот заработаю, тогда поеду.

— А давай вместе, — предложила Нинка. Я тоже поработаю после школы, сделаю от маманьки заначку — и мотанем.

— Давай, вдвоем гораздо веселей, — обрадовалась Таня.

 

Последний учебный год пролетел метеором, так высокопарно выразилась их классная руководительница на заключительном уроке. На самом деле дни шли за днями, и все было как обычно. Таня училась легко и даже успевала помогать подруге, которая сражалась со школьными предметами с остервенением обреченной. Обреченной на банальную тройку. Когда вручали аттестаты, у Нинки была всего одна четверка, а у Тани, наоборот, все четверки, за исключением истории, литературы и, конечно, изобразительного искусства. Эти предметы она всегда знала на «отлично». Таня могла бы закончить и с более высокими оценками, только времени на изучение школьных предметов не хватало. С октября она посещала курсы парикмахеров, а по ночам подрабатывала сторожем в детском саду, чтобы оплачивать обучение на курсах. В мае Таня получила сертификат и выступила на конкурсе молодых мастеров. Призового места не заслужила, зато девчонка, которую она стригла и красила, была чрезвычайно довольна своим новым имиджем.

На выпускной бал Таня сделала себе подобную прическу, и не осталась незамеченной среди других вопиюще красивых выпускниц. Даже самый видный парень из параллельного класса попытался увлечь ее в пустую классную комнату, но Таня выскользнула из его неловких объятий сразу же, как только тот попытался ее поцеловать.

На выпускном вечере Таня впервые попробовала шампанское. В сочетании с баночным пивом, которого было припасено одноклассниками более чем достаточно, шампанское оказало на девушку неизгладимое впечатление. В какое-то мгновение, когда ее одолела неукротимая рвота, ей показалось, что она умирает.

Когда Таню в полубессознательном состоянии привели домой, мать отпоила ее горячим чаем и уложила в постель.

 

Утром Таню разбудил звонок. Она с трудом оторвала голову от подушки и, слегка покачиваясь, добрела до двери. На пороге стоял Генка.

— Дрыхнешь? А я ключи забыл. Мать на работе?

— Ага, — подтвердила Таня и побрела к себе в комнату.

И тут она совершила роковую оплошность: не закрыла за собой дверь. Таня вспомнила об этом, как только накрылась одеялом. Но сил, чтобы встать, сделать шаг и защелкнуть замок, у нее не было. Она могла только закрыть глаза и попытаться забыть о пульсирующей в висках боли.

Снова зазвонил звонок. Длинный, настойчивый, неумолимый — на этот раз звонил телефон. Таня поморщилась. Неужели этот гад не догадается снять трубку? — подумала она с раздражением. Трели прекратились. Похоже, Генка соизволил подойти к телефону.

— Да… Да… Спит вроде, — донеслось из-за приоткрытой двери. Скорей всего, звонила мать. — Я? Поем и тоже прилягу… Сегодня не пойду… Когда?… Можно… Прихвати пивка, я картошки нажарю. Пока.

Наступила тишина. Таня повернулась к стене. Ей хотелось только одного, чтобы с наступающей дремотой ушла гулкая, отдающая в висок, боль.

— Ты спишь аль как?

Таня не шевельнулась, притворяясь спящей. Едкий запах пота ринулся в ее сознание.

Послышалось шуршание, запах пота стал явственнее. И тут ее как будто током подбросило — Таня рывком села на постели. Генка стоял перед ней обнаженным. Рыхлое тело, взращенное на картошке, колбасе и пиве предстало перед ней во всей своей неприглядной наготе. Танин взгляд невольно соскользнул вниз, где виднелся угрожающе торчащий, багровый член. От страха у Тани боль испарилась, зато сердце забилось у самого горла.

— Ты… ты что?… — пролепетала она, ощущая голой спиной шероховатую поверхность ковра, висящего на стене рядом с кроватью.

— Отчим наклонился над ней. Его глаза-щелки маслянисто поблескивали, губы раздвинулись, обнажив зияющие прорехи вместо коренных зубов. Почему-то запахло тухлым мясом.

— Гена… Я… У меня был выпускной… — залепетала Таня.

— А сейчас впускной, — хохотнул Генка и одним рывком содрал с нее одеяло. — Будешь орать — убью.

Таня не крикнула и даже не стала сопротивляться. Все свои усилия она приложила, чтобы остановить подступающую тошноту. Когда отчим липкими губами прикрыл ей рот, Таня поняла, что не выдержит. Из последних сил она толкнула мохнатую грудь, выскользнула из-под потного тела и наклонилась. Ее вырвало прямо на пол.

— Бля… — выругался отчим.

Таня со страхом повернула голову. В его глазах она увидела презрение. Инстинкт хранящей целомудрие молодой самки подсказал ей, что она должна выглядеть как можно отвратительней. Она опять наклонилась и на этот раз сымитировала приступ рвоты.

— Грязная скотина, мразь, с… — прошипел Генка и, схватив комом валявшуюся на полу одежду, выскочил из комнаты.

Вскоре Таня услышала звук захлопывающейся входной двери.

 

Генки не было весь день, не пришел он и вечером, когда мать вернулась с работы. Все это время Таня думала, как строить свою жизнь дальше. Под одной крышей с Генкой оставаться она не могла. Но и рассказывать матери, что он пытался ее изнасиловать, не имело смысла. Таня знала, что во всем мать обвинит ее. «Сучка не хочет — кобель не вскочет», — говорила она, одной фразой определяя все отношения между полами.

 

Генка вернулся около одиннадцати. Таня с матерью сидели на кухне и ужинали.

Есть будешь? — спокойно спросила мать, как будто не заметила его позднего возвращения.

Давай.

Он шумно отодвинул табурет и тяжело сел, положив перед собой руки. Ладони были обветренными, под ногтями — черная кайма.

Хоть руки вымой, — буркнула Таня, торопливо допивая чай.

Генка поднял голову. Его глаза были похожи на маленькие зеркальца, холодные и потускневшие от времени. Таня целый день готовила себя к встрече с отчимом, репетировала надменный, полный презрения взгляд. Но ее приготовления пропали втуне. Генка, казалось, ничего вокруг себя не замечал. Отчим выглядел каким-то помятым, его обычно прямая спина округлилась, как у старика, под подбородком образовалась складка.

— Ты это че как пришибленный? — Мать даже остановилась, не донеся до стола тарелку, наполненную макаронами. — И не пьяный. У тебя, вроде, выходной. Че случилось, колись.

В командировку посылают, — как-то слишком спокойно сказал он.

Бля… — мать от неожиданности чуть не опрокинула тарелку. — На сколь?

Она осторожно села на видавший виды стул и поставила перед собой тарелку.

Три месяца. — Отчим пододвинул тарелку к себе и сосредоточенно стал нанизывать макароны на вилку.

Вытерплю, — сказала мать и, нашарив в фартуке пачку, вынула сигарету.

Погодь, не дыми, дай поесть — остановил ее Генка. Мать с сожалением сунула сигарету за ухо.

Эй, Танька, нарежь колбасы мужику, — сказала она в спину уходящей дочери.

Таня вернулась, открыла холодильник, достала круг чайной колбасы. Она старалась хранить на лице беспристрастное выражение, но глаза ее выдали.

Че лыбишься, стерва, — закричала мать. — Мне без мужика три месяца куковать, а ей радость на чужое горе.

Таня выскользнула из кухни. Душа ее пела. Баба Софа часто повторяла: утро вечера мудренее. А тут целых три месяца на раздумье!

Но раздумывать ей не пришлось.

 

Как-то ужиная перед телевизором, в сводке новостей, она услышала, что отряд полиции из их города попал под обстрел, и пять человек погибли. Кусок застрял в горле. Она почему-то была уверена, что Генка не вернется обратно. Матери она ничего не сказала, но буквально через неделю, когда вернулась с курсов, застала мать в сильном подпитии. Таня попыталась мышкой юркнуть в свою комнату, но мать ее заметила.

Вернулась, б… Подь сюда!

Таня нехотя повесила сумку на спинку стула и села напротив матери. На столе стояла на треть опустошенная бутылка водки. Перед матерью — пустая стопка, а чуть поодаль — полная, накрытая сверху куском черного хлеба.

Генка погиб, да? — спросила Таня, хотя уже знала ответ.

Мать подняла искривленное злобой лицо.

Радуешься, стерва.

Зачем ты так?… — остановила ее Таня.

А что, не правда?! Ты все мне поперек делаешь. Вон… вон… — мать на некоторое время застыла, словно пытаясь что-то вспомнить. — Вон замок дурацкий на дверь повесила, запираешься.

Если бы не запиралась, Генка давно бы меня достал. Он после выпускного ко мне полез…

Врешь! — Мать стукнула ладонью по столу так, что стопка с водкой опрокинулась, и кусок хлеба упал на пол. — На фиг ты ему, пигалица, сдалась. Генка меня любил, и трахались мы чуть ли не каждый день.

В памяти Тани всплыло рыхлое тело отчима с набрякшим от эрекции членом. Она невольно передернула плечами.

— Хватит, мама. Я в Генкиной смерти не виновата, — с трудом сдерживая раздражение, сказала Таня.

Зря бабка меня от аборта удержала, — процедила сквозь зубы мать. — Все с тебя и пошло. Если б бабка тебя не притащила, мать не разозлилась, и Ленька был бы цел! Но ты базлала, как резаная, вот мать Леньку и порезала. А теперь вот Генку сглазила. Я видела, как ты лыбилась, когда узнала, что его в командировку послали. Понятное дело, какие командировки в полиции. Или к бандитам, или на войну.

Что ты такое говоришь?… — от возмущения у Тани перехватило горло. — Я твоего Леньку сроду не знала, а Генка твой — подонок. Беззащитных до крови избивал, меня хотел изнасиловать. Я с выпускного пришла, а он… он…

Не бреши! — завизжала мать. — Таких, как Генка, теперь мне сроду не найти. Ты вот холодная, как лягушка, не понять тебе мово женского нутра. И опять же… — Мать грубо выругалась, — Пенсию евонную жена получит, хоть и жил он со мной. Теперича ни копейки не получишь.

Мне и не надо.

Таня вскочила со стула и бросилась к себе в комнату. Двойственные чувства раздирали ее. С одной стороны, мать правильно догадалась: Таня действительно была рада, что больше никогда не увидит лоснящееся лицо отчима с гадкой усмешкой на лице, никогда не встретится с его зеркально-холодным взглядом, не услышит мерзкой возни на супружеской скрипучей кровати. Но смерти Генке она не желала.

Ведьма ты…

Таня подняла голову. Перед ней стояла мать, держа зажженную сигарету прямо перед собой.

Ты — ведьма, — повторила она. — только несчастья чрез тебя.

Неправда, — тихо сказала Таня, но мать, развернувшись, уже удалилась, бормоча проклятья себе под нос. — Неправда, — крикнула ей вслед Таня и заплакала. Ей внезапно стало холодно. Вся дрожа, она закуталась в старый, но по-прежнему мягкий шерстяной плед, которым укрывалась еще баба Софа.

 

Таня плакала, уткнувшись в подушку, пока не заснула. А под утро ей приснился странный сон…

Шершавая рука легла на плечо. Таня вся сжалась от страха, хотя знала, что это всего лишь ночное видение. Она попыталась скинуть руку, но тут почувствовала, как пальцы гладят ее по волосам и тихий, спокойный голос шепчет: «Не бойся, я с тобой». Не оборачиваясь, она понимает, что это баба Софа пришла ее утешить.

Развернувшись, Таня утыкается в мягкие, полные груди. «Бабушка, что мне делать? — спрашивает она, вдыхая уютный запах ванили и ландыша. — Меня никто не любит». — «Сама люби», — отвечает баба Софа. Таня отрывается от мягкой груди. Резкий свет ослепляет ее.

Таня села на постели. Солнечные лучи безжалостно били в окно, освещая убогую обстановку комнаты: заваленный бумагами обшарпанный письменный стол, двустворчатый шифоньер с почерневшим от времени зеркалом, продавленный диван. Вдруг прозвенел будильник. Таня вздрогнула и тут же нажала кнопку. Снова наступила тишина, особенно отчетливая после резких механических звуков.

Таня опять легла, натянула на себя плед. «Сама люби», — сказала ей во сне бабушка. Кого, хотела бы она знать. Но знала только одно: ей не получить ответа, как не вернуться в ушедшую ночь.

 

Новый год Таня отмечала с коллегами по парикмахерской, где она работала с июля. То, что мать пригрозила лишить содержания, нисколько ее не испугала. «Точно мать — урод, — думала она. — Даже не заметила, что я каждый день хожу на работу, а с первой зарплаты купила торт и пачку хорошего чая.

Вечером первого января, когда Таня вернулась домой, она застала в квартире нового сожителя матери. На этот раз это был солидный дядька, который работал в ДПС. Этот уже не косился на Таню недобрым взглядом и не ухмылялся. Он, казалось, вообще не умеет улыбаться, зато, вероятно, стал давать матери больше денег, по крайней мере, та стала покупать сигареты подороже.

К восьмому марта Олег Никонорович (так звали нового сожителя матери) подарил Тане водительские права, обучив азам вождения на своем видавшей виды «форде».

На, — сказал он, протягивая ей пластик с фотографией. — Пригодится, когда разбогатеешь.

А должна? — не удержалась Таня.

Олег Никонорович скривил губы.

Куды денешься?… — хмыкнул он. — Время нынче такое. Не все на шее у матери сидеть.

Я не сижу, — обиделась Таня. — Знаете, работаю.

Велики ли заработки! — Он махнул волосатой рукой прямо перед ее лицом. Таня даже вздрогнула. — Я на заправку тебя устроил, — продолжил он, присаживаясь рядом с ней. — С десятого можешь выходить. И денег побольше, и мужика богатого присмотришь. Товар лицом, жопка тунцом, — пошутил он и, наверное, впервые за много лет улыбнулся. И его улыбка Тане не понравилась. Губы растянулись, а глаза оставались бездвижными.

Продаваться не собираюсь, — огрызнулась Таня и попыталась встать.

Врешь. — Олег Никонорович положил руку-окорок ей на плечо, придавив своей тяжестью. — Слушай сюда. — Он понизил голос и сделал паузу, как старый мафиози, готовый огласить приговор зарвавшемуся должнику. — Все мы продаемся, но не всем хорошо платют.

Платят, — машинально поправила его Таня и повела плечами. Олег Никонорович убрал руку, откинулся на спинку стула и сощурил и без того узкие, спрятавшиеся под набрякшими веками, глаза.

Сколь ты за стрижки-укладки имеешь? — пренебрежительно выдавил он.

Перед праздниками почти пятнадцать заработала, — с вызовом ответила Таня.

А сапоги-перчатки на сколь купила? Вон и сумка новая. Все, небось, спустила.

А что вы указываете? Вы мне не отец родной.

Не родной. Поэтому такая дура и выросла, — осклабился он, и потная ладонь опустилась на Танино колено.

Вы… вы… меня не обижайте, — брезгливо сбросив его руку, Таня вскочила со стула. — Хуже будет, — зачем-то добавила она, усилием воли сдерживая подкатывающие к глазам слезы.

Ух ты, соплюшка… — В удивлении мохнатые брови на лоснящемся лице скользнули вверх. — Ты меня, что ли, и пужаешь?

Бабушка говорила: «Кто сироту обидит…» — шмыгнула она носом и усиленно заморгала глазами.

А кто тут сирота? Мать вон жива-здорова. А отца, как я знаю, сроду не было. Вот и набаловали тебя.

Таня потупила голову, чтобы скрыть слезы, выступившие из глаз. Почему-то она вспомнила бабу Софу: ее мягкие руки, шершавые пальцы. Как она гладила ее по голове и приговаривала: «Не давай себя обижать».

Все равно, не обижайте, — сказала Таня и с шумом вдохнула воздух.

Я что? Ничего… — Олег Никонорович вынул пачку из кармана, вытряхнул сигарету. — Наоборот, на работу вот тебя устроил. — Чиркнув спичку о коробок, прикурил. Пахнуло серой. Таня невольно дернула головой.

Я вам зажигалку дарила, — напомнила она.

А… Я к спичкам привыкший, — отмахнулся он и, сделав длинную затяжку, сказал: — Будешь работать с послезавтра на автозаправке. Я с Вадимом потолковал. По двенадцать часов через двое суток. Твое время — ночное. Так что парикмахерскую не думай бросать.