Оглавление

1. Портрет
2. ПОРТРЕТ
   1. 1.ПРЕДЧУВСТВИЕ
      1. СКАЗКА О ТРЁХ БРАТЬЯХ
   2. 2. ПАМЯТЬ
      1. БЫЛЬ О ТОВАРЕ И КУПЧИХЕ
   3. 3. ЗНАКИ
      1. ВЕДЬМА
   4. 4. НАВЬ
      1. НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК
   5. 5. ЯВЬ
      1. ВИРУС
   6. 5. ПРОВОКАЦИЯ

ПОРТРЕТ

Ну вот, опять понеслось… Шар за шаром, в одну лузу. Если начну рассказывать, то кто–нибудь непременно скажет, что так не бывает, что выдумано всё с неясным умыслом, от первой и до последней строчки. Ну, может не всё, но уж по большей части — точно. Еще кто–нибудь ухмыльнётся — мол, простая случайность, мало ли удивительных случайностей. Вон, скажет, на той неделе по улице иду, а по ветру бумажка летит, и прямо мне в руки. Оказалось — пятисотка. Вот уж случайность, так случайность, а это — так…. А самый начитанный примется рассуждать про психофизиологию, про бессознательное, предсознательное, и даже, бери выше, надсознательное. Про какие—нибудь установки когнитивные… Фрейда помянет к ночи, понятно. Или даже Юнга… И прав ведь, прав будет… паршивец! Всё есть — и установки, и бессознательное, и психи — полагаю, что каждый пятый, а скоро, усилиями опасных как ядерная триада практикующих психологов, каждый третий будет, потому как, психам кредиты впаривать существенно проще…

Только «дурнив немае», как говорят ближайшие наши братья по разуму… Подумал я, и решил всё-таки рассказать, потому что, когда человек, и даже учёный с указкой, заявляет, что ему всё ясно — отнимите у него указку, да по заднице ею, по заднице! Жулик это, а не учёный!

В общем, братцы, шары летят. С треском. Понять бы, в чьих руках кий…

1.ПРЕДЧУВСТВИЕ

Моя любимая племянница Нина позвала меня на юбилей. Позвала настоятельно и заблаговременно — месяца за три — поскольку, будучи человеком благоразумным, ответственным, самодостаточным и состоявшимся, давно просчитала присущую мне склонность косить от путешествий: ехать-то предстояло в другой город…

Состоявшимся людям трудно придумывать подарки. И я, за три месяца пребывания в положении Буриданова осла, непременно получил бы какое-нибудь нервное расстройство, со всеми вытекающими последствиями вплоть до кредита, если бы не одно обстоятельство — будущий подарок, до этого момента не предполагавший о своём окончательном предназначении, давно стоял на мольберте, благоухая ароматами льняного масла и разбавителя №4, дожидаясь очередного свидания с творцом.

Конечно, в слове «творец» я согласен только на строчную букву в начале, потому что никакой я не художник, а так… Балуюсь изредка, стараясь не афишировать. Может быть даже, в порядке психотерапии, потому что все эти запахи, и упругое сопротивление холста давящей на него кисти, и руки, перепачканные краской, и сам холст в пятне света, бьющего из — за спины, неохотно, сопротивляясь, превращающийся — да ладно, пусть и в корявое — но отражение чего-то важного, что живёт внутри меня, мучает своей неопределённостью и настойчиво требует материализации… Вот всё это связывает меня с юностью, когда я в порядке самодеятельности подсел на живопись, почему-то, именно и непременно, маслом, и отец дал мне денег на этюдник с красками, и на книгу «Советы юному художнику», обнаруженную мною в букинистическом магазине. И я вообразил там себе чего-то, и даже пару раз испытал мистический восторг, проваливаясь в бездну перспективы, вдруг ломавшей унылую плоскость неумело огрунтованной картонки… Конечно, сейчас я не думаю, что мои опыты так уж радовали родителей и братьев. В конце концов, разбавитель №4 пинен — это ведь не розовое масло, а, в общем-то, скипидар, и жили мы, впятером, в не Бог весть какой хрущёвской «трёшке»…

Но старший брат, тогда уже студент, брал в руки мой шедевр, поворачивал его к свету и очень серьёзно говорил:

— Ну, а что… Хорошо… Пятнышко такое… Вон туда повесить можно, нормально будет…

Средний брат — старшеклассник, переживавший романтический период, одобрительно трепал меня по плечу, в очередной раз убегая до ночи, мать терпеливо оттирала раковину в ванной, где я мыл свои кисти ядрёным хозяйственным мылом, а я стоял у приоткрытого окна, и смотрел на окутанные вечерним влажным маревом апрельские тополя с набухшими почками.

В нашем городе, после войны, смётшей его до основания, сажали много тополей — просто потому, что они быстро росли. Тополя росли быстро, как город, обративший битый кирпич развалин в новые дома, обросший заводами, школами и парками. Совсем недавно мы с пацанами всё лето прятались в ветвях этих тополей, вымахавших выше нашей пятиэтажки, прятались высоко — так, что можно было заглянуть в окна верхних этажей. А в июне жгли сугробы из лёгкого пуха, вспыхивавшего, как порох. Я не помнил развалин, видел только, как в перелесках за ближней окраиной, после дождя, из земли лезло ржавое военное железо, а иногда и человеческие кости…

Тополя уже пахли, терпко и остро, в ожидании тайного сигнала, после которого тёмное кружево их ветвей растворится в нежной зелёной дымке. И я, вместе с тополями, ждал этого сигнала, и был тревожен и счастлив.

Да, конечно, теперь-то я порчу холсты исключительно в порядке психотерапии. Не зря ведь практикующие психологи непременно ищут корни проблем своих психов в их прошлом, и хотят с ними поговорить именно о нём — если судить по книгам и кино, особенно американским.

Наверное, я склонен к самолечению.

Так вот… У меня на стене висит удачная фотография старшего брата… Он умер довольно давно, и мне кажется, испытывал облегчение, когда подошёл к черте… Впрочем, об этом потом.

Итак, близился очередной день рождения брата, и я наконец решился написать портрет на основе той самой фотографии. Решился потому, что у меня, вообще-то, с портретами не очень, но на этот раз дело как-то пошло, и довольно скоро работа… Да собственно, почему работа? Работа, это когда хочешь — не хочешь, а надо.

Приятный труд был закончен. Кажется, в середине сентября, в субботу, к обеду. И я, отобедав в хорошем настроении, отправился подбирать рамку. День был ясный и тёплый. Побродив по городу и ни на чём не остановившись, я вернулся домой затемно, поужинал, и, не строя никаких планов на воскресенье, ближе к одиннадцати лёг спать. Уснул довольно скоро, хотя у соседей снизу на кухне бубнил телевизор, и говорили оживлённо. Видимо, выпивали. Бывает… Проснулся в начале второго, и мне было холодно, а сердце билось совсем уж не торопясь, как будто до моей дальнейшей судьбы ему не было никакого дела. Сознание было поглощено… ну, пусть… волнующей памятью о странном видении. Как бы это пояснить? Вообще-то, для любого волнения, тревоги и далее там по списку, должна быть причина. Ну, например, вы получаете сообщение от близкого человека о каком-нибудь неприятном с ним происшествии… И степень вашего волнения и тревоги соответствует масштабу случившегося. Как при заряде аккумулятора обычной зарядкой — чем больше потерян заряд, тем сильнее ток. Заряд восполняется, и ток падает. А есть зарядные устройства, которые, для быстроты заряда, шарашат ток принудительно — хочешь не хочешь, а получай свои пять, или сколько там, ампер. Вот и здесь, видение вроде вовсе незначимое, а ток шарашит, аж трясёт… Собственно, что это было?

У Маши, матери Нины, была подруга, Лариса Костова. Учились вместе в университете, на биофаке. Была потому, что ни Маши, ни Ларисы давно нет — такая у них случилась, похожая в своей трагичности, судьба. То есть, нет их очень давно, но если Машу, по понятным причинам, я знал достаточно близко, и встречался с нею до последних её дней, и фотографии её сохранились, и кинокадры, и за столом поминаем её с родными все прошедшие годы, то с Ларисой я пересекался, что называется, по случаю, когда, по непонятной милости, старший на семь лет брат приглашал меня, малолетку, в свою компанию. И ни одного, даже мелкого, случайного изображения Ларисы на фотографиях у меня не осталось (я проверил потом). Сто лет назад, после учёбы, Лариса уехала по распределению трудиться в другой город, даже республику, и мне известно было только, что трудится она над совершенствованием полезных свойств грибов вешенок.

И вот, когда той сентябрьской ночью я открыл глаза, и смотрел на красноватую косую полосу света на потолке, тянущуюся от уличного фонаря, и кутался в одеяло, чтобы утолить озноб, моё сознание было поглощено медленно угасающим видением, повторяющимся, как коротенькая, зацикленная видеозапись: в каком — то незнакомом интерьере, в полумраке, ко мне спиной вполоборота стоит женщина, и поворачивается, и смотрит на меня внимательно серыми круглыми глазами, и я совершенно определённо понимаю, что это именно Лариса Костова, хотя деталей лица не разглядеть, и вновь она ко мне спиной вполоборота, и вновь поворачивается, и вновь…

Чтобы избавиться от наваждения, я заставил себя встать, хотя сил не было даже на это, прошёл на кухню, нацедил из фильтра полстакана тепловатой воды, медленно выпил, подошёл к окну… Соседи снизу давно угомонились, было тихо. Внизу, под окном, толпились спящие разноцветные машины, отбрасывая длинные густые тени от ночных фонарей и мигая маячками сигналок, а в доме напротив светились несколько окон. Одно из окон не было занавешено, и я видел чей-то силуэт — похоже, женщина колдовала у плиты. Может быть, у них там завтра праздник, придут гости… В общем, жизнь продолжается. Я почувствовал, что согрелся, и вернулся в постель.

Наутро я проснулся вполне бодрым, и воспоминание о том видении было уже совсем нейтральным, как о случайной встрече на улице с давним знакомым, которого тыщу лет не видел, и, хотя встречи и не искал, а всё же увидеть был рад. Типа: «Ну, как ты?.. Нормально? Трудишься ещё? Молодец… Да я тоже ничего… Ну, давай, удачи…»

Впрочем, по ходу дня — что, конечно, вполне объяснимо — неким, параллельным будничной суете потоком, память возвращала меня к давно прошедшим событиям. Вот, мы со Старшим братом приехали навестить его Машу в университетский лагерь за городом, где у неё была практика, кажется, после первого курса. Ехали на электричке, потом долго шли по лесным тропинкам. Лагерь состоял из длинных дощатых строений, разбросанных на просторной опушке. Практика у Маши, наверное, была ботаническая: а какая ещё? Берег реки, широкий плёс, лес, травы пахнут… В девичей комнате, заставленной железными кроватями, идёт натуральный концерт с номерами — мы, в числе зрителей, сидим на чьей-то кровати. В дверь, выходящую из комнаты прямо на улицу, вбегают Маша и Лариса, украшенные свежесобранным гербарием, вскакивают на кровать, стоящую у стены, и, держась за руки, очень серьёзно поют смешную детскую песенку:

Они очень разные и очень похожие: маленькие, как мышата, худенькие и счастливые.

К концу дня я точно знал, что должен написать Машин портрет. Почему Машин? Потому, что Лариса привела её за руку.

А ещё, я прогулялся к овощному киоску и купил к ужину вешенок.

На неделе я купил холст и установил на мольберт, пребывая в уверенности, что дело пойдёт так же легко, как с портретом брата. Только вскоре обнаружилось, что, при формальном обилии, подходящих фотографий, которые в отсутствие натуры были необходимы, очень мало. Я распечатал всё что было, увеличив фрагменты нескольких фотографий с общими планами — и все эти фрагменты оказались нечёткими, в неудачных ракурсах.

В общем, дело шло медленно. Я приходил с работы, ужинал, и, валяясь на диване, делал эскизы на обрывках бумаги карандашом или роллером, ругая себя за то, что не удосужился когда –то сделать нормальное фото. Всю жизнь чудится, что впереди — вагон времени, даже сейчас… Я вертел в руке карандаш и думал, что что-то не так в моей жизни — я теряю связь со своим прошлым, как рыбак теряет связь со своей добычей — упруго сопротивляющейся, живой и желанной и, казалось бы, по праву принадлежащей ему, если только торопливо не дёрнуть удилище. Но рвётся леска, и мечущийся бурун, уже почти не скрывавший отблески света утреннего солнца на рыбьей чешуе, вдруг стихает, и руки ощущают лишь пустоту, и жизнь, только что наполненная смыслом, становится пустой и никчемной.

Мир стал слишком тороплив. Я за ним не поспеваю, но боюсь остановиться, и бегу, как марафонец, в толпе таких же задыхающихся бегунов, каждый из которых видит только чужую мокрую спину впереди, да горячий, пляшущий в такт шагам, асфальт под ногами. И всем безразлично, что там, за обочиной — океанская лагуна, заповедный лес или подножие великой горы — главное, не отстать, или даже обойти того, впереди, чтобы он видел мою спину, залитую потом. И я понимаю, что никто не победит.

Моя бабушка в старости пела песни своей матери, и не слишком нуждалась в новых, и была поэтому частью вечности, и осталась в ней навсегда.

И моя мать пела её песни за праздничным столом. Правда, иногда подпевала радиоконцерту Шульженко, или там, Кристалинской, пока возилась с обедом на кухне. Ведь уже пришло Новое время, чтобы отделить До от После…

Мои братья и я… У меня был когда-то рукописный песенник, в толстой такой тетрадке в клеточку, на девяносто восемь листов… Там было сто, а может и больше песен, и мы с братьями их помнили наизусть, и пели вместе под гитару, а записывал я только потому, что взял пример со Среднего, у которого была такая же тетрадка, и первая гитара, быстро ставшая общей. У меня было, с кого брать пример… Только в моей тетрадке уже не было песен моей бабушки и моей матери. Новое время — новые песни… Хотя… Пару их песен я всё ещё помню. Только пою всё реже. Скачу по каким-то подборкам самой лучшей по чьему-то мнению музыки, и не могу остановиться, потеряв собственный голос. Вместо ощущения вечности — мерзкие Здесь и Сейчас, которые полагается чем-то заполнить, неважно чем, но, проще всего, барахлом. И эмоциями, которые стали просто товаром. Скала по имени Вечность пошла трещинами и, на моих глазах, обратилась в песок.

Мои-то братья остановились, не приняв этот новый мир, а я всё пытаюсь удержать побольше песчинок, утекающих через пальцы, давно потеряв целое.

И вот, я один теперь перед Богом, и никого нет между Ним и мною, и может быть я, из трёх, один прижился в этой очередной России, вывалявшейся, как поросёнок, в общечеловеческих ценностях, потому, что я — худший из трёх. Мои ценности приземлённей, к разной дряни я терпимей, и проживаю свои дни, как космонавт — наблюдатель на чужой планете, в ожидании спасательной экспедиции… И у меня слишком много ценных и полезных вещей, от которых я не могу отказаться, как полноправный вкладчик новой пирамиды… из песка. И если меня спросят когда — нибудь о том, какими были мои братья, и каким был я — я не напишу роман, потому что для этого нужно быть мудрецом, или сдел