Оглавление

1. Розы и Папоротники
2. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   1. ВЕСНА РОЗЫ И ПАПОРОТНИКИ
   2. СУБСТРАТ
   3. СОЦВЕТИЯ
   4. СПОРАНГИИ
3. ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   1. ЗИМА СЕМЕНА
   2. СПОРЫ
   3. СПОРЫ
4. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   1. ВСХОДЫ
   2. ФАСЦИАЦИИ
   3. ПЛОДЫ
   4. ЭПИЛОГ

«Не делай зла, и тебя не постигнет зло; удаляйся

от неправды, и она уклонится от тебя».

(Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова. VII, 1,2)

«Это было как инфекция. Мы были такой инфекцией…»

(Аноним, участник и глава региональной ОПГ, дважды судимый за разбой и вооруженное нападение в составе преступной группы, — о cвоей жизни в 1990х годах).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВЕСНА
РОЗЫ И ПАПОРОТНИКИ

Ранняя весна 1997 года. Россия. Где-то под Петербургом.

— Ты че тут делаешь?

— Ухаживаю за растениями в оранжерее. Константин Сергеич приказали.

— «Приказа-ли»? выпендриваешься?

— Я пошутила…

— Ты че, дерзкая, что ли?

Круглое серьезное лицо, жесткие складки вокруг широкого рта, узкие губы презрительно сжаты, взгляд темных глаз мрачный и холодный, и очень короткая стрижка… Друг Хозяина… Девчонка, работающая в оранжерее — серо-зеленые глаза, русые пряди из-под выгоревшей черной банданы, кукольное личико, бледное и испуганное. Она чуть вздрагивает от его следующего вопроса, заданного тихим, хриплым, прямо–таки бандитским голосом, но вдруг так же сжимает губы (они дрожат) — очень похоже на него, на Друга:

— А это что?

— Это — папоротник… блехнум горбатый, блехнум гиббум…

— Чевооо?!

— Папоротник. Просто папоротник.

— Горбатого, што ли, лепишь…

— Что вы имеете в виду?

— Что имею, то и введу… Я еще понимаю — пальмы тут, ананасы, а это-то зачем?

— Константин Сергеич… пожелал, чтобы в оранжерее росли… розы, папоротники, гербера, аспарагус… эээ… аспидистра… монстера.

— На хрена?

— Я не знаю… но он сказал, чтобы это были растения, из которых обычно в магазинах букеты составляют.

Он недовольно смотрит на розы. У него нос «уточкой» — сломан был, что ли? Этот грубый лобастый мужик явно не в настроении, но разве она тому причиной, хотя… не стать бы вдруг каналом какой-нибудь агрессии, случайной куклой для битья. Спокойнее, спокойнее надо.

— Ты про них все знаешь, да?

— Не все, но что-то знаю.

— Расскажи че нить.

Ой, блин, страшно… Ее предупреждали в кадровом агентстве: хозяева и гости этого дома — люди сложные. «Охранный, кхм, так сказать, бизнес… — Менеджер агентства, многозначительно глядя Лене в глаза, кивал ей, — обстановка конфиденциальности…» Лена смотрела на него как загипнотизированный змеей кролик и тоже кивнула. Ситуация прояснилась, когда она увидела поближе местных обитателей — хозяина того же, урода, бандитские рожи его сопровождающих-оруженосцев (видимо, охранников), и гостей: сразу стало ясно, что лучше к ним и не подходить, и не приближаться. И лучше всегда помалкивать. Еще более далеко идущие выводы она сделала, однажды увидев у двоих страшенных мужиков, стоявших возле черной большой машины, припаркованной на заднем дворе дома-дворца — оружие, автоматы, а в теленовостях что-то было про нападение на какого-то предпринимателя и перестрелку где-то на окраине города. Жуть…

Но если спрашивают — куда деваться? не молчать же. Хозяевам жизни как-то не принято отказывать. А что ему рассказать-то… А, да, — розы.

— Тут… розы… вот, видите… миниатюрные. Хорошо для оранжерей. И для букетов. Они… эээ… стойкие, в смысле — не болеют, и света им не так уж много нужно, как… как… как остальным видам роз. И обрезку хорошо переносят, потому что тут… как сказать — их и обрезать надо сильно, для формирования бутонов, и зеленую массу оставлять — это им тоже нужно, для… неважно. И их специально выводили для теплиц, эти сорта. Но они и в саду будут хорошо расти. Если ухаживать нормально.

У него такой вид — не понять, слушает он или думает о чем-то своем. Смотрит на розы.

— В Сибири розы не растут.

Она и не рассчитывала, что он вступит в диалог. Ей надо что-то сказать? Что?

— А… вы… где, то есть откуда… из Сибири?

— Иркутск.

Она там не была никогда и вряд ли туда поедет. Деньги ей нужны на другое. Много денег. Если, конечно, удастся подзаработать как следует здесь, у хозяина этого роскошного огромного дома на тридцать комнат, от которого постоянно пахнет водкой (от хозяина, не от дома же!), с огромной же оранжереей из двух отсеков, с полутемным тамбуром — переходом между ними; и с гаражом на десять машин, и с садом чуть на не гектар, и с открытым бассейном с подогревом (открытый бассейн! здесь! на севере!), и с прудом с зеркальными карпами и парой лебедей, и с парой пони в загончике, и с огромным тиром-стрельбищем на заднем дворе… Если удастся заработать, если дадут, и не выгонят. Надо, чтоб не выгнали — деньги здесь ей платят опупенные. По сравнению с тем, что бы она заработала в научном институте по своему профилю. Или в магазине. Пока — платят. Ясно же, что оранжерея — это случайная придурь хозяина; розы с папоротниками вместе — это же смешно… Иркутск. Это далеко. И что он делает здесь, в культурной столице? Спросить — страшно. Это для нее — вежливое продолжение беседы, а для него, скорее, — праздное любопытство, не получить бы в лоб, лучше промолчать — быстрее отвяжется. Да и работать надо — работы до фига, папоротники и розы плохо уживаются в одной оранжерее, одним — влажность и тень, другим — солнце и жара, и влажность. Но желание хозяина — закон.

Какой у него парфюм? Очень приятный аромат. Сразу понятно, что очень дорогой, редкий. И сразу ясно, что мужской. Брутальный.

А он — симпатичный? Большие черные глаза…

Гость хозяина переводит свои большие черные глаза на нее, смотрит внимательно ей в лицо, потом меряет всю ее взглядом, с головы до ног, уверенным, придирчиво-мужским. Смотрит на ее худенькие ноги, обтянутые тонкими черными лосинами и криво улыбается. Девчонке кровь бросается в лицо, ее словно поймали на месте преступления, ей становится вдруг очень душно в жаре оранжереи, она сглатывает комок в горле, опускает голову и слышит его хмыканье. Он поворачивается уходить: песок чуть скрипит под его ногами, она смотрит на них: она такого никогда не видела, это слишком, слишком дорогая обувь; черная тонкая кожа туфель натянута на колодке идеально, до зеркальной гладкости; точеный каблук — произведение искусства.

— Красивые… цветочки.

Она, не поднимая головы, кивает и шепчет: «спасибо» и все смотрит на его туфли, удаляющиеся по песку оранжерейной дорожки. Шаги, тихий аккуратный скрип. Лена украдкой смотрит: какой он, этот мужик — широкоплечий, коренастый, круглоголовый, крутая мощная шея, и он чуть раскачивается при ходьбе на крепких ногах. Про таких говорят: «от всего облика веет силой».

Как его зовут? Сколько ему лет? Лет сорок где-то.

Вздохнув, она опускается коленями перед кустом розы Cinderella на кусок мягкого пластика, берет садовую лопаточку; в этот момент дверь первого тамбура оранжереи, ведущая из дома-дворца, хлопает — и сюда врывается хозяин дома-дворца, Константин, блин, Сергеевич, — лопоухий, курносый, блекло-желтые глаза вытаращены, — и выпаливает, запыхавшись:

— Где, Олег?!

Душный воздух оранжереи приносит легкий запах водки. Лена, чуть подумав, встает с коленок, потому что ей кажется, что она должна всегда стоя разговаривать с хозяином, и переспрашивает, стараясь казаться вежливой:

— Какой Олег?

Константин Сергеевич крутит руками с растопыренными пальцами в воздухе:

— Ну вот, круглая голова такой, сюда пошел…

Она машет рукой дальше по оранжерее.

— Там.

— Ага.

Константин блин Сергеевич, — сокращенно Кабээс, они все его так называли, — уносится в указанном направлении. Влажный песок дорожки визжит под его ногами. Лена провожает хозяина глазами и задумывается.

Олег. Его зовут Олег.

* * *

…Обслуживающий персонал дома-дворца встречался два раза в день за обеденным столом — кормили здесь бесплатно. Двое разнорабочих, Петя и Коля, смакуя, постоянно обсуждали достоинства новых хозяйских машин, благо те появлялись чуть не каждый месяц. Машины Константин, блин, Сергеевич — с Лениной легкой руки все начали звать его именно так, или сокращенно, Кабээс, — частенько разбивал, пьяный. Убавляя голос, Петя еще и зло издевался над покупательским задором хозяина. Перечислялись названия марок машин класса «люкс», Коля в ответ медленно кивал. У Коли, кстати, был слегка умственно-отсталый вид, — неподвижный взгляд, замедленная речь, на голове — неизменная вязаная шапочка. Лоб весь в шрамах.

Горничными были две миловидные тетки, обе — в возрасте «за пятьдесят». Смысл такого кастинга Лена поняла не сразу. Эти взахлеб обсуждали количество и качество съестных припасов в кухне, мебель во дворце и иногда — наряды хозяйки, жены Кабээса, на которые удавалось полюбоваться в ее шкафах в ее отсутствие. Была еще кухарка, готовившая еду на всю ораву — хозяев и слуг, но она всегда невидимо обреталась во второй кухне наверху, в доме-дворце и с остальными не общалась, — кроме Коли.

Весь видимый персонал (кроме дегенерата Коли) дружно боялся и ненавидел и хозяев и их гостей. И чудовищно лебезил перед ними.

А Лене — не приходилось пресмыкаться ни перед кем. Константин блин Сергеевич, от которого пахло водкой, моргая, долго рассматривал ее университетский диплом и явно был впечатлен ее резюме. «Аспирантура, учебная практика… ну, соображаешь, как видно. Иди, работай. И чтоб оранжерея была — как у всех, только лучше. Поняла?». Раздавая указания о том, что выращивать, в духе — «пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю, что» — КБС в присутствии Лены почти никогда в оранжерею не приходил. Да хоть бы и зашел — она бы ему ответила на все вопросы, у нее все получается, а что не получается — получится. Ну, со временем. В саду были газоны и декоративные кустарники, их подстригал, по указаниям Лены, более смышленый Петя.

Хозяйка же — смазливая девица невнятных лет — то ли тридцать, то ли все пятьдесят, — была к оранжерее полностью равнодушна, и почти всегда полупьяна.

Дети у Кабээса тоже были, по сведениям горничных, они учились где-то за границей и в России мало бывали.

Кормили хорошо, привозили и увозили на работу — с работы, платили прилично, Лена даже купила сотовый телефон (и видик! видик, чтобы пересмотреть на кассетах всю мировую киноклассику); работа была ей знакома и нравилась, в дела хозяев она не лезла, и все бы ничего, только — не давал ей покоя этот Олег. Эти глаза, эта мощная гордая шея в вырезе пуловера, крепкая коренастая фигура. Весь такой — и пугающий, и притягательный. «Тьфу», — плевался в такие моменты в голове Лены эстетствующий интеллигент, знакомый с классикой литературы, — «банальщина». Впрочем, что толку себя ругать, всегда, когда кто-то ей нравится — мозги у нее выключаются. Другое дело — почему нравится? Ведь совершенно понятно, что ничем хорошим по жизни местные обитатели не занимаются, имея при себе автоматическое оружие и вроде как его… применяя? «Крыша», «стрелка», и «наезд» — это явно к ним и про них. И понятно также, что Олег этот — какой-то подозрительный криминальный деятель, «авторитет», но почему-то очень интересно: а человек он — какой? Невозможно же, чтобы настоящий душегуб вот так вот спокойно разгуливал по улицам в ботинках Барберри Лондон, благоухая изысканным ароматом, дивной смесью кедра, лаванды, ванили… Кажется, это называется — фужерный запах? В переводе «папоротниковый». А папоры и правда сладковато пахнут в лесу. Или разъезжал по улицам… на чем? Интересно, кстати, — а какая у него машина? Или «мерс» или «бумер». А он женат? А дети? Вид у него все же какой-то холостяцкий.

Да нет, ну нет, ну это же невозможно! Страшно ведь. Она не знает, кто они такие, местные жители, и не дай бог узнать, и лезть к ним не надо, и они близкое знакомство не приветствуют; и тех мужиков с автоматами она увидела случайно. Как потом выяснилось, в тот день всю прислугу утром вдруг согнали в автобус и повезли с территории усадьбы в город, а о Лене просто тупо забыли. А она пошла за землей на задний двор — не хватило для роз, и увидела. Землю она так и не взяла, в ужасе вернулась в оранжерею, пометалась там в исступлении ума: что же делать, что же делать? Но поскольку никто не шел явно ее убивать, — постепенно успокоилась и решила, что самым лучшим будет продолжать работать. Вписаться таким образом в окружающий пейзаж, может, и не заметят. Зверообразный мужик, «бык», как он называется на их языке (это объяснил ей знакомый, Костик, увлеченный блатной романтикой) допросил ее потом в оранжерее: где вчера была с одиннадцати до часу, че видела? Она сказала — сидела тут, вот, розы, эээ… окучивала. «Покажи». Показала. «И вот это еще пересадила», — на самом деле, папоротник был пересажен еще раньше, но «быку» необязательно об этом знать. Он все равно посмотрел на нее подозрительно, но отстал.

…В пятницу, ближе к вечеру, когда она работает в первом отсеке оранжерее, к крыльцу дома-дворца подъезжает черный «бумер», и с переднего пассажирского сиденья вываливается… Олег! Пьяно пошатнувшись, он наклоняется к задней дверце машины — из-за белой шелковой расстегнувшейся (ой, живот какой красивый, какой пресс!) рубашки выпадает и начинает раскачиваться на толстой золотой цепи золотая же круглая бляха-подвеска… Расхристанный, раскорячившись, как пьяный матрос на палубе корабля, шатаемого бурей, Олег вытягивает из салона машины за руку одну девицу, разряженную наподобие новогодней елки, потом — вторую, одетую также безвкусно и вызывающе, но еще к тому же и карикатурно грудастую… Обе они, тоже пьяные в дупель, повисают на нем, гогоча во всю глотку, визжат, как ненормальные, когда Олег, почти невменяемый, впивается поцелуем сначала в шею одной, а затем — в обширное декольте другой… Облапив обеих за выпуклые зады, он ведет их к двери дома-дворца. Всю группу сильно штормит, и только — это очевидно — благодаря усилиям ее лидера они не падают со ступеней крыльца.

Лена видит всю бесстыжую троицу через стекло оранжереи, в том месте, где она выходит к парадному крыльцу хозяйского дома. «Мне бы такой бюст, — я бы тоже не работала», — шепчет она с ненавистью, отвернувшись от гнусной сцены и обрывая старые листья папоротника. С досадой тут же понимая, что эти бабы безмозглые тут совершенно ни при чем, и не злилась бы она, если бы они висли на ее хозяине, Константине блин Сергеевиче. Вообще не обратила бы на это внимания.

А вот на этой крутой мощной шее с массивной золотой цепью на ней она сама бы хотела повиснуть.

Хотя — как повиснуть? Она даже не могла подойти поближе к нему, зачем бы она это сделала? Что она ему скажет? Она его совсем не знает, а он здесь, в принципе, вообще-то — хозяин, а она — прислуга. Оранжерея здесь, в общем-то, на фиг никому не нужна. Так, блажь. Или — «понты», как Костик говорит.

Спокойно. Это не смертельно. Да и не навсегда. Но для начала — надо о нем побольше узнать, об Олеге. Но как?

Горничные. В отличие от Лены, они проводили рядом с хозяевами больше времени. Они ей нравились обе, Женя и Вика, полноватые, добродушные, работящие, блондинка и брюнетка — их хлебом не корми, дай посудачить о ком угодно из телевизора. И стоило Лене только похвалить — у Жени — волосы, действительно роскошные, черные, длинные, пышные, а у Вики — «стиль работы», что после ее уборки — пол как языком вылизан, да рассказать, что смотрела передачи «из жизни звезд» (всего две, правда, — про этого, черта, как его, Прокоповича из Поля волшебства, и эту, как ее… дьявол, забыла; короче — из группы Сверкающие) — и для нее открылся неиссякаемый источник сведений о частной жизни хозяев.

Что хозяйка иногда бьет хозяина… («За что бьет-то? — Как — за что, Лена… За бл*…во, конечно…»)

Что хозяин любит очень молоденьких девчонок, и привозит их для себя, в основном, парами…

Что продуктов в кухне, и воды, и водки — запасы как на случай атомной войны…

Что подвалы в этом доме — больше, чем сам он. И что там хранится — неизвестно. Но однажды оттуда выгружали какие-то ящики.

Что в этом доме сейфов — как в коммуналке тараканов. И явные, и тайные… чуть не в каждой комнате.

Что в подчинении у КБСа — человек двадцать молодых крепких парней, спортсмены такие, рожи страшные… Приезжают изредка на шашлыки, пьют водку и стреляют на заднем дворе по бутылкам, возле какого-то неприметного сарая…

Что приезжают иногда и «гости дорогие», обслугу тогда ставят перед фактом- подготовьте все быстро и выметайтесь по домам. Автобус их обычно уже ждет.

Что иногда, когда нет жены Кабээса, весь дом-дворец на пару дней превращается в форменный бордель… Перевернутая и сломанная мебель, разбитые бутылки, простыни «черте в чем», иногда утром еще кое-где в кроватях девки спят-досыпают; лужи блевотины, какая-то белая пыль на столешницах, грязные шприцы…

(«И этот, круглологоловый, тоже пьет с ними вместе?» — Ну, иногда… Но вот уж он любитель баб, так любитель, привозит сюда каких-то, каждый раз новых… Вот уж любитель, так любитель…»)

Что КБС — что-то вроде «ширмы» при каких-то людях, и дом — не его, или его, но многие из здешних посетителей об него просто ноги вытирают.

«А кто вытирает, Вика?»

«А вот этот, круглоголовый, что на тебя наехал с розами-то…»

«А откуда вы знаете про розы?»

«Да я чего-то я пошла в дом через оранжерею, а там — вы с ним. Он такой злой… Я назад…»

(«Это не дом, это проходной двор какой-то!»)

«Он вообще теперь любит в оранжерее бывать, а потом проходит в кухню и — на задний двор. Так ведь короче, чем веcь дворец проходить и парадную лестницу… мрамор ее мыть — это ведь беда просто…»

«А почему решили, что с розами наехал?»

«Так ты потом на них так накинулась, на эти розы, копать там возле них… Мы и подумали, что он тебя отругал за розы…»

«Он не ругал…»

«Тебе повезло… КБС и он постоянно друг на друга гавкают, и на других он тоже ругается. Мы не слушаем, ну их, еще слушать это…»

О сути ругани узнать так и не удалось — горничные попросту никогда вслушивались в эти разговоры. И правильно делали, между прочим, подумала Лена. А ей, за ее праздный интерес, и влететь может.

Еще, вспомнили эти тайные свидетельницы частной жизни хозяев дома-дворца, одного из страшенных «бойцов», из чистой придури стрелявшего в воздух возле маленьких лошадок-пони и испугавшего их этим до поноса, «этот круглоголовый» избил лично до кровавых соплей.

Еще, рассказала толстушка Женя, когда прямо в кухне у нее «прихватило сердце, думала, — помру», и об этом сказали хозяину, присутствовавший при том Олег погнал личного водителя КБСа вместе с ней в больницу; и дал денег на лечение.

«Приняли в больничке, как гостью дорогую, лежала, как королевна, в отдельной палате, медсестры так и крутились… проплатил он им, видать, хорошо…»

А еще — этот слегка умственно-неполноценный Коля был когда-то нормальным, но вследствие некоей травмы стал инвалидом. И его круглоголовый взял на работу сюда.

«У него, у Коли-то — полбашки люминиевые… — Может, титановые, Вика? — Не, Лена, люминий там, правда…»

А еще — Олег не хамит прислуге. Не гоняет из-за всякой ерунды. Правда, и не замечает, просто мимо смотрит.

Нда, — «люминий» там, «чугуний»… Он, видите ли, не чужд благотворительности. Интересно… А уж какие у него ноги интересные… а шея…

Она думала об Олеге постоянно, день и ночь. Летела на работу каждый раз в надежде на встречу. Начала краситься — несильно, чтобы не бросалось в глаза. Пока она работает в оранжерее, ничто не мешает ей думать о нем.

А по ночам… О, этот ночной кошмар! Эти глаза черные бездонные, эта крепкая, ну просто бычья шея, эти широкие, чуть покатые плечи!.. Если бы не растительный состав (валериана-пустырник-мята-хмель, днем,) и не один транквилизатор (по фальшивому рецепту, берегла как глаз, таблетку на ночь) — вряд ли бы ей удавалось тогда засыпать вообще…

А спать было надо. Как раз для того, чтобы действовать днем. И действовать правильно.

Естественно, мироздание устроило так, что после получения всех этих животрепещущих сведений Олег и близко не подходил к Лене целую неделю; один раз она видела, как он разговаривал с кем-то на крыльце дома-дворца, поглядывая на стекла оранжереи. Все время он, в компании Кабэса, осматривал какие-то машины, которые пригоняли в усадьбу, привозил каких-то мужиков — судя по виду, бизнесменов, в деловых костюмчиках; маячил с кем-то из них в саду. К концу недели Лена извелась окончательно и поняла, что готова бросить эту работу, и поискать другую, лишь бы только иметь возможность видеть его. Поразмыслив, решила не валять дурака и просто оставаться в оранжерее подольше, чтобы встречать его почаще. У обитателей дома-дворца, по всей видимости, в чести ночная жизнь…

Повод нашелся: она работала восемь часов в день и все равно многое не успевала — оранжерея была не маленькая. Да еще сад! С кустами и газонами.

Хозяин, от которого упорно пахло водкой, был удивлен предложением, но не возражал:

— Хочешь работать дольше? И скока ты теперь хочешь?

— Нисколько. Хочу за это три выходных, вместо двух.

— Смотри, автобус из-за тебя гонять не буду — сама будешь добираться в город. Ну ладно… И ты, эта… — хозяин оценивающе окинул ее взглядом (да что они, сговорились?) — если надо там, тяжелое перетащить, землю, дрова, — он хохотнул — бери любого мужика, из слуг, и тяни его за это… эээ, на это.

— Спасибо, Константин Сергеевич.

Предпринятые меры не замедлили сказаться. Дело было часов в девять вечера, в пятницу, она работала в оранжерее. Прислугу уже услали по домам, у хозяев была очередная гулянка. Как сообщила Лене перед уходом Вика (весь персонал, кроме Лены и Пети, уже уехал), Олег приехал, и с ним еще две женщины. Лена сидела на кухне, отдыхала и вслушивалась в отдаленные звуки музыки, доносившиеся из дома-дворца… «Блин, как Мальчик у Христа на елке», иронизировала одна сторона ее души. «Сижу, слушаю, прям щас заплачу, если его не увижу», — страдала другая сторона. «Пойди лучше поработай, — говорила первая, — дурь-то и пройдет. — Пойду лучше поработаю, — соглашалась вторая»…

Она вошла в темноту второго тамбура оранжереи и уже взялась за его металлическую ручку, как увидела… Олега, он…

…он совокуплялся прямо в оранжерее с какой-то грудастой телкой, просто задрав на ней ее обтягивающее золотое платье…

Лена застыла на месте, вся вспыхнула, сердце заколотилось, как бешеное, она оглянулась машинально по сторонам… но здесь, в этом уголке оранжереи, росли высокие кусты фикусов и две пальмы, и парочку не было видно как минимум с трех сторон. Она дернулась — уходить, но осталась, хотела не смотреть — но смотрела… движения, звука не было слышно — стекло мешало; она смотрела, борясь с начинающимся головокружением: да он красавец, какая задница — мускулистая, круглая, как он движется красиво…

Лена прижала ладони к горящим щекам, но смотрела, смотрела, смотрела… Сердце все колотилось, но уже потише. Да ладно, все тут люди взрослые… В золотом — шлюха, сволочь. Да я-то не лучше. Какая разница, как деньги люди зарабатывают. Кто как может, тот так и… работает. Она-то, Лена, — тоже хороша. Мало того, что работает неизвестно на кого, жызнь ему украшает цветуечками, так еще и влюбилась в местного «менеджера», заплечных дел мастера… влюбилась в этого развратника, подсматривает за ним, вся извелась по нему, боже мой, какая у него задница, какие плечи, ручищи, как он яростен… как он… ее… трахает… красиво, красиво… только бы в обморок не… голова моя… если бы еще эта шлюха не разевала рот так противно… как он прекрасен, развратник… Да не вертись ты, дура, ему же неудобно!

«Развратник», тем временем, весь напрягся, ускорился до степеней невероятных… Виски у Лены вдруг заломило до тошноты, она зажмурилась, чувствуя, что еще немного — и свалится в обморок…

Но — не свалилась. Когда чуть утих стук крови в висках, она решилась открыть глаза — девица уже одергивала платье, потом обняла Олега, а он с довольным видом похлопал ее по заду и качнул головой: мол, иди. Девица пошла к выходу, а Олег задержался, приводя в порядок одежду…

…и вдруг резко обернулся в сторону, где в темноте, всего в метрах в двадцати от него, затаила дыхание Лена, и вонзился взглядом в темноту тамбура оранжереи. Лена дрогнула, испугавшись, но уйти не решилась, и смотрела — понимая, что ее все равно не было видно. Постояв, напряженно повглядывавшись в темноту, он видимо расслабился, — улыбнулся, отвернулся, дозаправил шелковую рубашку в брюки и пошел к выходу из оранжереи.

Здесь у Лены затряслись ноги, и она рухнула коленями на пол тамбура, обессиленно села на задницу, повесила голову… Долго смотрела исподлобья на светлый, поблескивающий песок дорожки, ярко-зеленые вайи папоротников, рдеющие бутоны роз Beauty Secret, сияющие золотом цветы Casanova…

Потом вытерла рукой холодный влажный лоб, выдохнула. Встала, отряхнула коленки и вошла в оранжерею — надо еще папоротники полить-опрыскать.

«Не забывай — ты тут ради денег, ради денег ты тут, это сейчас самое главное…»

…В общаге биофака, особенно в летнем лагере, тоже всякое бывало, и девочки в комнатах мальчиков жили, со всеми сразу, и Лена сама — давно уже не девочка, но тут…

Надо же, мо́рок какой, наваждение, гипноз… Куда бы она ни пошла, чем бы не заняла себя, свои руки — всюду она видит эти странные, как будто глядящие куда-то внутрь себя, черные глаза, эту крепкую шею, коренастую фигуру с выпуклой широкой грудью… а теперь будет видеть еще и эти круглые ядреные ягодицы… ах ты боже ж мой, ну черт вот ее понес в оранжерею вечером, с чего они решили, что это самое подходящее место для совокуплений, «сады Эдема», черт бы их взял…

Диссер совсем забросила. Ну и ладно. Успеется. Виктор Петрович, научный руководитель, сказал: «Леночка, я очень даже вас понимаю, — материальный фактор сейчас главнее для многих. Только не забрасывайте надолго. На год-два можно отложить, конечно, но не больше. Потом будет очень трудно втянуться снова в работу».

Год — два…

Не думать невозможно, а решиться подойти к нему… Что она скажет? «Хочу тебя безмерно»? «Я вся горю, любимый, я твоя»? Между прочим, она здесь — на положении обслуги, персонала.

А каких красивых девок Олег привозит! Конечно, они сильно накрашены и разряжены весьма пошло, но — не упускает ли она, Лена, что-то в своей жизни, выбирая навсегда потертые джинсы, поношенную футболку и отсутствие макияжа?

Ах, да! Еще и «не опасно» это совсем! Как на сломанной качели или неисправной машине кататься. И не надо забывать про те автоматы на заднем дворе.

Самую малость утешало то, что Олег явно был не рядовым бандитом (или «бойцом», «быком», как объяснил Костик), а кем-то вроде начальника, местной «шишки», «бригадира». Это явствовало из его независимого поведения, сдержанно-повелительной манеры общаться с «коллегами», как иронично называла их Лена — Константином блин Сергеевичем, рядовыми страшенными бойцами, и немногочисленными гостями в деловых костюмчиках, наезжавшими в дом-дворец утром или днем. Если правильна была ее интерпретация путаных, сбивчивых рассказов простодушных Вики и Жени и собственных маленьких наблюдений о частной жизни обитателей дома-дворца, представителей чужого, криминального, мира. Что она знала о них? Почти ничего.

Хотя — нет, что-то знала… какие-то легенды. Что нынешние бандиты — это тебе не просто «гоп-стоп, мы подошли из-за угла», они уже — бери выше… кидай дальше. Эти «трясут», или облагают денежной данью уличных торговцев и других коммерсантов, якобы обеспечивая им безопасность, им же дают деньги под процент, который называется «лучше не брать», ездят на «шестисотых» мерседесах и носят малиновые пиджаки… еще устраивают перестрелки и слушают блатной шансон… «Владимирский центрааааал… ветер северный хлестнет… боль по сердцу полоснет…» О господи. Централ — тюрьма. В которой, кажется, почти все из них сидели… или сидят. На севере много колоний строгого режима. Волга впадает в Каспийское… Сидеть в тюрьме они… любят? Или, по крайней мере, не так боятся, как остальные.

«Джентльмены удачи. Блин».

Это Лена сказала вслух. Вот, уже сама с собой разговаривает. Пора это дело прекращать, или туда, или обратно, как говорится.

(Она выключила воду в садовом водопроводе, переложила упругие кольца шланга на другое место, снова включила воду, направила струю на кущу папоротников… вода с тихим шипением полилась, вайи радостно дрогнули под ее легкими, на излете, брызгами, весело заблестели, мокрые…)

Субкультура. Данные почти «из первых рук», усмехнулась Лена: двоюродный брат Алины, подруги детства, Костик, вечно полупьяное трепло, любитель легких наркотиков, на всю голову ушибленный «блатной романтикой», систематически радовал сестру и ее подругу своими россказнями о мире современной уголовщины. Сидя вечерами на кухне у Алины, и поглощая ее борщ под ее же халявную водку, Костик отрывисто вещал об очередной драке или перестрелке, якобы случившихся где-то в городе. Подруги иронично переглядывались, так как от вопросов, уточняющих, в том числе, время и место события и его собственную роль в нем, Костик всегда уклонялся. Рассказы изобиловали словами «бык», «авторитет», «вор в законе»; «бригада» и «наезд», «приземлиться» и «откинуться». Странные слова этот поклонник маргинальной культуры горел стремлением объяснять девицам, и в большинстве случаев объяснял — с примерами, но коряво и маловразумительно; и в общем, они всегда слушали его в пол-уха, считая, что все его грубые и примитивные истории — просто дворовые сплетни, впополам с дешевой похвальбой или наветом. «Хватит врать-то, — говорила Алина, выслушав в очередной раз о том, что костиковы „братаны“ „вальнули“ где-то какого-то „авторитета“, и „сами все полегли“; тебя послушать — так уже половину Питера перебили на этих, как ты их называешь, „стрелках“. — Зачем — Питера? — удивлялся этот вестник ИТК, — да ты знаешь, сколько сюда народу понаехало! Из Мурманска, Новгорода, Тамбова, Великих — как их там — Лук, Казани, Воркуты, Иркутска… мало ли откуда? Да и то сказать — бандиты долго не живут… Такая жизнь…»

Поев и выпив, Костик, за спиной у Алины, подмигивал Лене, и, выждав, пока сестра отойдет по какой-либо надобности, начинал заговорщицким шепотом: «Слышь, малая, хошь бабла срубить по-быстрому? Я договорюсь с ребятами насчет сауны? и подругу возьми… Только не Алинку!» Лена смущалась и отнекивалась, Костик начинал распускать руки, и экстренно вернувшаяся на место событий Алина налетала на него: «Ты что? офонарел?!! ты ж с ней вместе вырос! — Да что, у нее от этого одно место заросло?» — глумливо защищался горе-сводник… Подруги смотрели друг на друга. «Родная кровь, — упавшим голосом говорила Лене убитая хамством кузена Алина, — на улицу же не выкинешь, его же там свои же друзья-блатные заклюют, дурака такого…» Лена ухмылялась понимающе, потом задумывалась: про совместные женско-мужские посиделки в сауне ей приходилось слышать в парилке обычной городской бани, куда она ходила с матерью — ради банной эстетики. Дневные ее посетительницы, — продавщицы с ближайшего продуктового рынка, пожилые тетки с корявыми, натруженными жизнью телами, — болтали на досуге, сидя на полке, о ночной жизни помывочного заведения, хохотали над проститутками и их клиентами: «Заодно и помылись!» Все это было далеким от Лены, как жизнь на Марсе, а мать брезгливо поджимала губы, шипела «ворье, дебилы, бандиты» и хлестала Лену полотенцем за попытку сесть голой попой на полок: «Здесь грязь кругом!»

Короче, грязные дела и делишки, отъем того, что тебе лично не принадлежит, из случайной практики возведенный в ранг жизненной философии, плюс половая распущенность, моральное и бытовое убожество — такими всегда и везде рисовались типичные представители уголовного мира.

Но что такое было тут, в этом доме-дворце?

За спиной прозвучало — тихо и хрипловато:

— Привет.

Она вздрогнула и оглянулась: Олег стоял у второго тамбура. Лену обдало жаром; не слышала, как вошел. Пришел со стороны кухни, видимо. Она даже его не сразу узнала: он улыбался. А он, оказывается, умеет улыбаться, но тоже вот так — сжав губы. Мягко подошел поближе, и она поднялась с колен, пытаясь остановить начавшееся какое-то вращение в голове. Справилась с этим, но мысли ее все улетучились, и она просто уставилась на Олега, а он остановился метрах в двух от нее. Волосы у него темные, короткие, с проседью. Той, что так красиво называется «соль с перцем». Дорогая красивая рубашка, — темно-синий шелк; серые брюки. Как на нем это все сидит — замечательно просто… Лена смотрит, раскрыв глаза, какой он весь — ладный, статный, широкоплечий, узкобедрый. Выбрит — аж до блеска. У него красивая смугловатая кожа, и цвет лица… такой, здоровый. Не стоит и сомневаться, что он всем нравится. Всем бабам. Совсем не стоит.

Снова повеяло его парфюмом — свежим, горьковатым, древесно-травяным. Кедр и лаванда. И ваниль. И — глаза, темные, бездонные.

— Привет, незабудка. Я на тебя наехал в прошлый раз. Был охреневши от дел. Не бери в голову.

— Я… — она вдруг охрипла и кашлянула, — кх, я не беру.

Какие у него глаза. Он улыбается, спокойно, ласково, но на дне этих темно-карих глаз — тень, пустота… или это она себя накручивает?

— Тебя как зовут?

— Елена… а вы — Олег, — выпаливает она, не успев подумать толком, что делает.

Он удивляется, вздернув слегка правую бровь.

— Откуда знаешь?

— Константин Сергеевич… вас искали. В тот раз. И назвали… назвал по имени.

— Ээээ, задрыга он… — Смотрит на нее, улыбаясь. Улыбка его не нравится Лене, но не тем, что заинтересованная или игривая, а… она слишком отеческая, что ли. — Тебе сколько лет?

— Двадцать пять.

— Совсем большая, — улыбается он.

— А вам? — брякает, удивляясь собственной смелости, она.

— Тебе зачем, — он тихо смеется, — я старый. Сорок два.

— Не старый, — тихо говорит она. — Совсем не старый.

Он замолкает, перестает улыбаться и смотрит на нее внимательно. Какие все-таки у него глаза мрачные. Лене кажется, что она как будто чувствует невидимые нити, протягивающиеся между ними, они натягиваются и тихо звенят. Не пугает ее чернота этих глаз, эта пропасть. Что-то есть в нем такое… не описать словами.

Она снова слегка кашляет, прочищая горло. И — решается. Она делает шаг ему навстречу, и говорит нерешительно:

— Вы… ты… не хотели бы со мной встретиться? Не здесь.

Он не удивлен. Нисколько.

— Встретиться, — повторяет он, безо всякого выражения, — не здесь.

И снова меряет ее взглядом с головы до ног, но уже не так, как тогда, а — слегка озадаченно и заглядывает ей в лицо — почти ласково… Она вдруг чувствует легкий запах алкоголя — от него. Это хорошо, просто замечательно, что он выпил и в эйфории сейчас… «Ну же, ну» — отчаянно думает Лена, напрягаясь, и вдруг замечая, что он отводит глаза и разворачивается прочь от нее — уходить.

— Пока, незабудка, — мягко говорит он. Голос тихий и хрипловатый. — Еще увидимся.

И уходит. Лена остается, закусив губу. Она опять смотрит ему вслед и ей хочется плакать.

Но еще больше, чем плакать, ей хочется, чтобы снова посмотрел на нее, как тогда — самый первый раз. Как на женщину. Чтобы трогал ее… Эта его сила, эта мощь, которой она была свидетельницей, ее хочется взять у него, раз у него ее так много.

Примечания.

Из словаря Воровского жаргона.

Авторитет — представитель высшей группы в неформальной иерархии уголовников и заключенных (т.ж.с. «вор в законе»).

Бык — один из участников организованной преступной группировки (ОПГ), представитель ее низшего звена.

Вальнуть — убить.

Братан — участник преступной группировки, «брат».

Бригада — небольшая группа рядовых членов преступной группировки.

Вор в законе — см. Авторитет.

ИТК — исправительно-трудовая колония.

Крыша — от слова «крышевание» — покровительство и обеспечение защиты предпринимательской деятельности и бизнеса, в том числе незаконного, со стороны криминальных структур.

Наезд — агрессивная провокация по отношению к человеку со стороны других людей, или со стороны одной организации (преступной) к другой организации, а также предъявление каких-то необоснованных требований или обвинений

Откинуться — освободиться из мест заключения.

Приземлиться — получить тюремный срок, сесть в тюрьму.

Стрелка — деловая встреча представителей двух противоборствующих преступных группировок.

Задрыга — ненадежная женщина (с точки зрения уголовников).

СУБСТРАТ

— Я решила грудь увеличить.

Любимая подруга Алина — короткая стрижка, очки, сигарета с мундштуком, красный диплом биофака университета, — искренне удивляется:

— Куда? У тебя и так все нормально.

Лена начинает сомневаться: зачем она ей сказала? Они выпили водки с пепси на кухне у Алины, и она выпалила эту фразу про грудь, не задумываясь, привыкла подруге доверять. Но это — проблема. Сказать даже ей, что влюбилась в пожилого криминального авторитета, то ли грабителя, то ли бандита, и хочет быть похожей на девок, которые ему нравятся, — это стать просто посмешищем.

— Да так просто.

Алина надолго замолкает, курит, иногда поглядывая Лене в лицо. Лена старается сохранять индифферентность — сидит с невозмутимым видом.

— Ради мужика, конечно, — делает вывод Алина. Задумывается и потом спрашивает:

— У тебя — кто-то новый? Не представляю, чтобы ты пошла на это ради кого-то из нашей компании.

Лена хмыкает: да уж. Обычная компания, или даже тусовка, общее прошлое — школа, универ; дискотека-кино-велосипед, пиво-шаверма-прогулки по крышам… Еще — ночные кухни, «Архипелаг ГУЛАГ», «Мастер и Маргарита», «Доктор Живаго»…

Ничего особенного.

— Не ради кого-то. Ради себя. Я так хочу.

— Ради себя… — Алина задумывается, потом улыбается. — Тогда — давай!

Лена взяла деньги, отложенные ею на ремонт трехкомнатной материной квартиры. Мать узнала и попыталась устроить скандал, но Лена напомнила ей, что сумма вообще появилась на свет благодаря ей, Лене, да и работает из них троих только она. Еще вытрясла из Кабээса двухмесячную зарплату — не хотел давать, но потом (при словах «это для матери») сжалился. Немного добавила денег Алина, зарабатывавшая написанием статей научно-популярного толка обо всем и повсюду, которые пристраивала в различные газеты и журналы, жуть как расплодившиеся в последнее время. В написании брошюрок для садоводов и огородников Алине помогала Лена, гонорар подруги делили пополам. Лена нашла тренера по аэробике и принялась осваивать косметические салоны в округе. Новый бюст ей соорудили в самой известной клинике города.

«Троечка» — нежно сказала пластический хирург. Лена посмотрела с недоумением на свою грудь — это она свой труд так оценивает, что ли? Потом догадалась: третий номер бюстгальтера, «троечка». Форма хорошая. В остальном фигура у нее была вполне удовлетворительная. Она высветлила волосы. Получилось здорово — золотистая блондинка с зелеными глазами. Массаж, входившие в моду эпиляция, солярий, маски для лица и тела, от которых кожа действительно начинала «сиять», стали ее почти ежедневным занятием. С недавних пор она стала наносить макияж, отправляясь на работу — над его концепцией они потрудились вместе с девчонкой-театральным гримером, бывшей одноклассницей Алины. «Делаем Ангела, — уверенно сказала Эмилия, гримерша, — внешность у тебя полудетская, личико узкое, носик тонкий, небольшой, глазки распахнутые… Но в глазах черти прыгают. Хороший контраст: ангел-демон. Ведьмочка зеленоглазая, нежная, скромная с виду. Согласна?» Лена была согласна на все. Ее охватил неведомый ей прежде по силе кураж, казалось — ей все подвластно и она все сможет сделать, осуществить все, что задумала…

Жизнь стала — не продохнуть. Два раза в неделю выматывалась на аэробике, в субботу таскалась по магазинам в поисках подходящих шмоток и косметики, в воскресенье отсыпалась. Одевалась она почти также, как и прежде, но выбирала вещи поярче и обтягивающие. Купила дорогое белье. Мать была в изумлении. В нехорошем изумлении.

— На что ты тратишь деньги, Лена?

— Мам, поверь, мне это очень надо.

— Но зачем, зачем такие траты? Зачем эта грудь, этот искусственный загар, на садовом участке еще не так загоришь. А кружевные трусы зачем? Что они прикрывают, эти ниточки?

— Я тебе объясняла уже… Ну захотелось мне так! И — мы же купили нам всем вещи, а с ремонтом — я тебе объясняла — надо подождать и подкопить, не надо тут спешить.

— Да как — «купили все вещи», вот у Кирочки вообще плащика летнего до сих пор нет, а ты тратишь такие деньги. И ладно еще — физкультура, но зачем загар, и… Ты уже на проститутку похожа! На дорогую. Чем ты занимаешься? Ты действительно ходишь на работу, в эту оранжерею, или ты меня обманываешь?

— Я действительно хожу на работу в оранжерею. Я не обманываю. И я не считаю проституцию работой. Я…

— Я тебе не верю… А иначе — зачем вот все это? Когда у Кирочки…

Удивительно. Лена, в школе, всю жизнь, — на одни «четверки» и «пятерки», потом — универ, подработки, и вместе с матерью и отдельно, потом — озеленителем, то в одной фирме, то в другой, и в цветочном магазе. Работает, работает, вот эту нашла работу, у Кабээса, еще диссер пишет, спортом всю жизнь занимается — велик, бег, — и мать вечно недовольна. Кирочка, младшая сестра, в школе — одни трояки, на физру никогда не ходит, бренчит на гитаре с утра до вечера, хотя музыкальную школу бросила, толстая, ленивая, — и мать в ней души не чает. Почему так? Лена однажды спросила об этом.

— Потому что ты всегда промолчишь, а сделать норовишь по-своему. А она меня слушается, она меня любит, а ты только о себе думаешь, — строго ответила мать. — Кирочка всегда вот как благодарит, а тебе… тебе вообще на меня наплевать…

Да, не умеет Лена рассыпаться бисером и лебезить… У Кирки как пулеметом вылетает: «Мамочка, мамуленька, мамочка моя… как я тебя люблю, моя хорошенькая мамочка, ты лучше всех на свете, не то что папочка… и (ехидный взгляд на Лену) некоторые, к нему приближенные…»

Родители разошлись лет десять назад. Развод был тошнотворным для всех. Отец снова женился, в его новой семье появился ребенок. Лена хотела жить вместе с отцом, но он неожиданно погиб, при странных обстоятельствах. Вроде попал ночью под машину, далеко, за городом. Сказали, что грудная клетка была раздавлена, как будто ее переехали… Но на опознании в больничном морге (молодая вдова слегла от стресса и «не могла отойти от ребенка») старый, страшный, сильно дышащий перегаром, с запущенными седыми неровными патлами и серым пропитым лицом патологоанатом сказал Лене: смотри… И указал дрожащим перстом на странное небольшое круглое пятно за ухом трупа, на выступающей части раковины. Лена, одеревеневшая от ужаса и целого флакона корвалола, наклонилась: маленькая округлая коричневая дырочка, как будто кожу здесь содрали, ссадили, была окружена расплывшимся коричневым же мутным пятном… Лена шепотом вопросила сгустившийся вокруг воздух с запахом хлорки: что это? Пуля, промямлил служитель Харона… И что же теперь делать, спросила Лена. Что хочешь, сказал он и икнул.

Нет, в бандитских разборках отец не участвовал, как полагала мать, он просто «бомбил» по ночам на старых своих «жигулях». Конечно, Лена сказала матери. Конечно, та выслушала молча и сидела потом с торжеством во взоре (не сказала, но наверняка подумала нечто вроде — «собаке собачья смерть»). Конечно, заявление в милиции долго не хотели принимать. Конечно, в заключение о смерти строчки о пуле не было. Конечно, никто никого так никогда и не нашел. Или — не искал. Конечно…

Ничего у него не украли. Так что же произошло? Он словил эту пулю? От кого? Почему?

Лена научилась избавляться от мучительных вопросов, не имеющих ответов. «Сейчас не время, — твердила она себе, — не время сейчас. Потом, когда стану посамостоятельнее, денег заработаю, может быть, тогда… То, что не хотят люди делать, они с удовольствием сделают за деньги… Я заработаю, я смогу. Папочка мой, папочка. Прости нас…»

Новоиспеченная вдова с мелким ребенком на руках побыстрей выскочила замуж, куда подальше — в Москву. И кто бы поступил по-другому на ее месте? Шел 1990 год, год перемен, велик был и страшен, почти по Булгакову…

Ладно, это — пока оставили в стороне, а сейчас — не было и не могло быть ничего более важного, чем присвоить себе этого замечательного дядьку, этого красавца черноглазого, с его бычьей шеей и мрачным взглядом, брендовыми рубашками, сказочной обувью и дивным парфюмом…

И может быть… он ей поможет?

* * *

— … Коля, я же говорила тебе, смотри — ничего тут сложного нет, все просто: один куст — одно ведро земли. Два куста — два ведра земли. Понятно?

— Я… понял.

— Так если понял, почему тут всего лишь одно ведро высыпано?

— Я… делал.

— Что ты сделал?

Молчит Коля. Тыльной стороной грязной руки потирает лоб — пачкает и его сероватую кожу, и шерсть серой вязаной шапочки. Смотрит на куст спиреи, землю под которой Лена взялась сегодня улучшать, серыми пустыми глазами. Лена кусает губы и тоже смотрит на куст. Ну как ему втолковать. Один куст — одно ведро земли из компостной кучи. Два куста… Я это уже говорила. Они стоят в саду возле куртины кустарников недалеко от дома-дворца; в обязанности Лены входит наводить ботаническую красоту не только в оранжерее.

— Коля…

Он поднимает голову, но смотрит он куда-то мимо нее.

— Коля, послушай меня… Надо еще землю носить, понимаешь? Мало земли. Мало, слышишь? Коля, куда ты смотришь?

Коля вдруг приходит в странное оживление: весь трясется и кривит рот. Лена догадывается оглянуться: что его привело в такой ажиотаж? Тут она вздрагивает, вдыхает глубоко и забывает выдохнуть — Олег, в распахнутой черной кожаной куртке, подходит к ним со стороны дома, он уже близко, и в этот момент Коля, дурак такой, толкает ее в грудь локтем, криво выбрасывая свою руку вперед — так он спешит обменяться с Олегом рукопожатием; Лена от толчка испуганно выдыхает… Олег подходит ближе, коротко взглядывает на Лену, берет руку инвалида:

— Привет, Коль… ты что тут делаешь?

Инвалид, трясясь, разражается серией обрывков фраз, из которых следует, что она — тычет рукой в Лену и в землю, — непонятно чего требует. Олег внимательно смотрит на него во время всей его длинной речи и изредка cлегка кивает. Потом громко говорит ему:

— Коля, тебя Константин зовет! — И машет рукой по направлению к дому-дворцу. Коля, торопясь, немедленно уходит в указанном направлении, а Лена, без единой мысли в голове, пытается выровнять дыхание и хлопает глазами, таращась на Олега. Тот смотрит в спину инвалиду, потом переводит свои чудные чёрные глаза на нее и говорит:

— Ему объяснять бесполезно. Он не будет тебя слушать.

Лена, обрадованно, что он с ней заговорил:

— Но я совсем ему простое дело дала — землю носить. Только сказала, что если два куста — то и земли надо два…

Тут она осекается, внезапно осознав двойной смысл фразы:

— То есть… именно меня? А что со мной такое?

— Ничего. Ты — женщина.

— Э… — Лена ошарашенно смотрит на куст спиреи. Потом вспоминает о «люминевой» пластине в голове Коли:

— А что у него с головой?

— Авария.

— Ну тогда здорово ему досталось, несчастный… — искренне говорит Лена.

— Его бы в наморднике держать, и на цепи, — спокойно заявляет Олег, — было бы всем проще. Слушай. У него иногда припадки бывают. Буйный он, на всю голову. И баб совершенно терпеть не может. Такой он. Не проси ты его поработать. Но ты не бойся, он тут один такой, все остальные спокойные.

— Я не боюсь, — поспешно сообщает Лена, а Олег криво усмехается и говорит сквозь зубы:

— Ну да…

Она смущается и неожиданно для себя выпаливает:

— А кем он был до аварии?

Улавливая, как меняется в лице Олег, Лена понимает, что сморозила что-то не то, лишнее. В ужасе судорожно пытается придумать, чем бы исправить положение, но Олег говорит медленно и внушительно:

— Нужно землю таскать — возьми кого-нибудь другого. Его не бери. Никогда. Если не слушают тебя — говори мне… Если будет приставать кто — тоже говори…

Лена торопливо кивает ему, робко улыбаясь, заглядывает в его черные блестящие глаза, смотрит на красивые его брови — «соболиные», всплывает в ее памяти слово из русских сказок, — смущается, переводит взгляд на его широкую грудь, где под тонкой тканью выпирают мощные грудные мышцы, и вмиг пустеет в ее голове.

— А кем был, — продолжает Олег, — так тут все спортсмены. Бывшие…

Лена осмеливается посмотреть ему в лицо, и видит, что он улыбается, и снова смотрит, затаив дыхание, в эти странные, такие глубокие, такие мрачно-притягательные глаза. Потом собирается и вспоминает: спортсмен, бывшие, и он тоже… Она говорит уважительно, сама не веря своей смелости — разговаривать с Ним, боже мой:

— Вы и сейчас похожи на спортсмена.

Олег хмыкает и не без интереса спрашивает:

— Какого?

— Ну… не знаю. На какого-то борца.

Он задирает вверх одну красивую бровь и снова разглядывает Лену с головы до ног, отчего ей мигом становится душно.

Голос его звучит непривычно мягко, даже ласково и слова текут как-то медленно:

— Ну, а ты… чем… занимаешься?

— …Я?.. эээ… я — аэробикой…

Он повторяет:

— Аэробикой… — и кивает понимающе. Сжимает снова губы, пряча улыбку, и говорит:

— Ну и как? На поперечный шпагат-то садишься?

Лена, которая совсем недавно освоила, наконец, эту гимнастическую фигуру, радостно ему улыбается:

— Нет… На продольный только… пока…

И смущается снова, так как видит, что в черных глазах загорается непонятный ей огонек. Лена не знает, что и подумать. А что она такого сказала? А это он про какую борьбу? Женскую? А такая есть? Взгляд у него какой… Боже, он такой красивый.

Олег становится чуть серьезнее и тон у него появляется почти отеческий:

— Ну, как тебе здесь?

— Мне? Мне очень хорошо, то есть нравится, очень, — торопливо отвечает Лена. Олег снова улыбается, и она совсем заливается краской. Молчит, боится и дышать… но вдруг вспоминает первый разговор — о розах — и ей сразу становится легче. Она говорит:

— Приходите в оранжерею, там завтра или послезавтра одна роза собирается зацвести. Она — почти черная… В оранжерее таких еще не было, недавно привезли, и вообще таких в городе нет, только здесь… она редкая, пока что…

Поскольку Олег слушает ее внимательно и не перебивает, Лена смелеет:

— А вам розы вообще нравятся?

— Розы? — переспрашивает он, задумывается на секунду; потом округляет свои чудные черные глаза, и пылко заявляет, энергично крутя круглой головой и широко улыбаясь: — Еще как!

Лена тихо смеется, довольная, что он шутит. Когда она замолкает, наступает звенящая тишина, потому что они смотрят друг на друга во все глаза, глаза в глаза, и Лена быстро тонет в их горячей темноте, а Олег вдруг неожиданно выпаливает:

— Черная, говоришь… а такая бывает?

— Нууу… — Лена возвращается в реальность и в ней просыпается на один краткий миг ученый ботаник. Думая, как бы не налажать, она закусывает губу, — вообще… в морфологии растений черного цвета не бывает, они все или темно-красные, или темно-синие, темно-коричневые. Но вот Блэк Баккара — она очень темная. И дорогая. И редкая. И в Сибири точно не растет… — Лена улыбается и ловит ответную улыбку, когда Олег негромко говорит:

— Приду. Посмотреть. На розу. Питерскую. Не сибирскую…

Черные глаза его светятся ласково, но от дома-дворца раздается громкий свист и оклик, — там стоит Кабээс, призывно размахивающий руками (интересно, пахнет ли от него водкой?), и Коля, с улыбкой от уха до уха… Олег сразу неуловимо меняется в лице и поворачивается — уходить, и кивает ей на прощание, и Лена радостно кивает ему в ответ. Она улыбается. Улыбается, глядя на его широкую спину и крепкую шею, удаляющиеся от нее. И даже тогда, когда ей приходится таскать самой землю для кустов, все равно она — улыбается.

* * *

Прошло две недели после их последней встречи с Олегом. Он куда-то пропал и не появлялся. Но надежда Лены за это время только укрепилась. Работа в оранжерее спорилась, розы игриво цвели, папоротники сурово кустились, тренировки по аэробике (а после них — безудержный веселый флирт с ребятами-качками из соседнего спортзала) приносили радость и даже погода была хорошей не по-питерски, — солнечной и тихой.

…В тот вечер она смотрела на свое отражение в стекле оранжереи. Конечно, угадывались лишь нечеткие очертания, но она и так знала свое лицо наизусть.

И она улыбалась.

Почти красавица. Волосы цвета «золотистый блонд». Слегка сами вьются, а если завить, ложатся крупными блестящими локонами. Отрастила длинные, до середины спины. Личико полудетское, небольшое, с узким подбородком, маленьким аккуратным носиком, пухлым розовым ртом. Раньше-то она все переживала, что слишком инфантильно выглядит, несерьезно, по-детски. Как куколка. Но кажется, Олегу-то она как раз немного… симпатична. Ну, увидим. Раньше ей и в голову не приходило, что она может смахивать на ангела. Она хорошо запомнила наставления гримерши: в макияже — никаких резких цветов или цветовых переходов, никаких «стрелок» и подводок, только нежные оттенки, вечером — с эффектом мерцания. И вот, как все-таки удачно этот профессиональный макияж подчеркивает глаза. (Алина, глядя на нее озадаченно, сказала: «Вид все-таки какой-то стал у тебя… блядовитый. Хотя тебе идет»). Темно-каштановые брови с изящным изломом идеально вычерчены. Ну, ладно, выщипаны и подкрашены. Но — хорошо. Да, хорошо. Просто идеально. С таким макияжем и цветом волос стало заметнее, что по краю серо-зеленой радужки идет у Лены кольцо потемнее, более глубокого зеленого цвета. Из-за этого большие ее глаза кажутся загадочнее, таинственнее. «Ангел с глазами демона», сказала Элька, гример. Ну, она театралка, они все такие… экзальтированные.

Она все время вспоминала девок, которых привозил в усадьбу Олег; сдерживая ревнивые порывы, анализировала, как в лаборатории, усваивала как теорию: Олег любит длинные распущенные локоны, Олег любит роскошные декольте, Олегу нравятся туфли на высоком каблуке, в которых девичьи ноги кажутся такими длинными, такими стройными (плевать-то, что девки все были на каблучищах выше его — такой мужик вполне может себе позволить). Раньше облик подобной «девы солнца» вызвал бы у Лены Феоктистовой только иронию или жалость, теперь же приходилось ему соответствовать. В этом было что-то от приключения. Было интересно. Что-то будет. Она улыбалась.

Утром собирался быть жаркий день и она одела ярко-желтую майку с глубоким вырезом на голое тело. Посмотрела в ней на свою грудь — анфас, профиль. Ну, секси, вполне. Улыбнулась опять своему отражению. Закинула голову, тихо хохотнула.

Такая она себе очень нравилась.

Днем, в обеденный перерыв, Лена и горничная Женя пришли в столовую позже всех, рабочие, Петя и Коля, уже поели, но их было не выгнать: они пялились на Лену, Петя умильно ей улыбался, и Женя поругалась с ним из-за места за столом. Вообще же перемены во внешности Лены оценили все — горничные Женя и Вика начали еще больше кудахтать над «деточкой»; Кабээс смотрел удивленно и благожелательно, да и разговаривал с ней теперь на полтона ниже, а то он орет всегда на всех; редкие го