Время от времени, хотя и очень редко, нам выпадает счастье набрести на такого человека, которому мы нравимся не вопреки нашим недостаткам, а вместе с ними, такие любят нас одновременно безжалостной и братской любовью, чистой, как хрустальная скала, как майская заря, как красный цвет Веласкеса.
Думаю, меня слегка пугает любовь других ко мне и моя любовь к другим, и я боюсь проживать ее до конца, целиком, отдаваться этому и бороться за это, пока хватает сил, а когда сил не остается, находить в себе еще силы, чтобы продолжать битву.
По ночам в Лиссабоне кажется, будто живешь внутри романа Эжена Сю, где целая страница отведена Тежу, а улица Барона Саброза — растрепанная закладка, отмечающая место, докуда он дочитан,
ему отчаянно захотелось вернуться к началу, на старт, где обещания победы не просто уместны, но категорически приветствуются: область вовеки неосуществленных планов всегда казалась ему родиной, родным кварталом, домом, в котором он знал на память каждый уголок, каждую скрипящую доску.
когда мы молча глядим друг на друга, будто чужие, неотменимо далекие, что ты на самом деле думаешь обо мне, о моем невысказанном желании вернуться в твою утробу, чтобы выспаться там медленным каменным сном без сновидений, сделать паузу, улечься, как булыжник, забыв о пугающей гонке, будто навязанной извне, заставляющей мчаться в тоске и тревоге туда, где мерещится несуществующий покой. Я убиваю себя, мама, и никто, или почти никто, этого не замечает, болтаюсь на ниточке улыбки, а внутри у меня сыро от слез, как в пещере, где каплями стекает по стенам пот гранита и стоит невидимый туман, в котором я прячусь.
К нам сюда, думал психиатр, стекаются потоки бесконечной обездоленности, реки абсолютного одиночества, и мы ни за что не признаемся себе, что эти скорбные реки текут и в нас самих, что мы сами втайне испытываем те же постыдные чувства; обнаружив у других, мы зовем их безумием, хотя безумие это — наше собственное, и мы отгораживаемся от него, выдумывая ему наименования, сажая его за решетку, пичкая таблетками и каплями, отпуская домой на выходные, всячески направляя в русло «нормы» и тем самым чаще всего превращая его носителей в набитые соломой живые чучела.
Я люблю тебя до того сильно, что разучиваюсь любить, я так люблю твое тело и то, что есть в тебе помимо тела, так люблю, что не понимаю, почему мы теряем друг друга, если я сталкиваюсь с тобой на каждом шагу, ведь всякий раз, когда я целовал тебя, я целовал не только плоть; если наш брак зачах от молодости, как другие — от старости, если без тебя мое одиночество набухает от твоего запаха, от широты твоих планов и от крутизны твоих ягодиц, если я задыхаюсь от нежности, о которой не в силах говорить, то здесь и сейчас, любимая, я прощаюсь с тобой и зову тебя, зная, что ты не придешь, и желаю, чтобы ты пришла, не менее страстно, чем, как говорит Молеру [35], слепой ждет, когда наконец почта доставит ему давным-давно заказанные глаза.
Он недоумевал, почему, помимо его привычных гримас и жестов, природа не озаботилась передать дочерям в качестве бонуса стихи Элиота, которые он помнил наизусть, силуэт велосипедиста Алвеша Барбозы, мчащегося по улицам Пеньяш-да-Сауди, и обретенный им, отцом, опыт страданий. И за их улыбками он с тревогой угадывал тень будущих передряг, как на собственном лице, присмотревшись к его отражению в зеркале, видел за утренней щетиной призрак смерти
цыгане впаривали настенные часы не менее решительно, чем мамаша, лопатой запихивающая еду в глотку непослушным отпрыскам, и японцы разглядывали этот странный сундук, набитый минутами, снабженный маятником за стеклянной дверцей, напоминавшим сердце Христа, отштампованное на бумажных образках, со смесью удивления и ужаса, с которым смотрели бы на доисторического предка, лишь отдаленно смахивавшего на хромированные НЛО, посылавшие световые сигналы с их тонких запястий.
Она принадлежала к особой разновидности португальцев, переплавляющих события жизни в пугающую цепь уменьшительно-ласкательных суффиксо
