Если московские купцы назначают очень высокие цены своим мехам, приобретенным ими очень дешево, то и иностранные купцы, чтобы не быть в убытке, дают им в обмен на эти меха дешевые товары, назначая им высокие цены; но в этой мене московский купец выигрывает столько, что может продавать иностранные товары, выменянные на меха, по такой низкой цене, по какой не мог бы продавать их иностранный купец, привезший их в Москву.
Отсутствие прямых и правильных торговых сношений производило иногда странные явления в торговле с иностранцами. Своевременный привоз даже дешевых товаров непомерно обогащал продавцов; но не легко было рассчитать эту своевременность. Часто случается, пишет Герберштейн, что является сильный спрос на какой-нибудь товар, и кому первому удавалось привезти его, тот получал непомерные барыши; но потом, когда другие купцы навозили много этого товара, он так падал в цене, что первые купцы, которые продали свой товар по высокой цене, опять скупали его по гораздо меньшей цене и возвращались на родину с большими барышами.
Псков и в конце XVI века был наполнен иностранными купцами, по выражению Вундерера. О значении Пскова для прибалтийских городов можно составить себе понятие из того, что писал в Любек в 1593 г. ревельский совет; он писал, что торговля с Русскими через Псков всегда составляла для жителей Ревеля и других ганзейских городов один из главных источников пропитания и благосостояния.
К менее значительным по величине городам причисляются в XVI в. Вологда и Ярославль; последний Флетчер называет самым красивым по местоположению. Вологда имела крепость; но оба эти города были гораздо важнее в торговом отношении.
его продолжают называть знаменитейшим и богатейшим городом Московского государства после столицы. К нему с большею справедливостью, нежели к Москве, можно было приложить замечание Иовия об удобствах водных сообщений, и англичане не без основания называли его лучшим торговым городом в государстве: хотя государь, пишет Ченслер, утвердил свой стол в Москве, но положение при реке, открывающей путь к Балтийскому морю, дает Новгороду первенство пред столицей в торговле, привлекая к нему больше купцов.
Герберштейн называет Вятскую область убежищем беглых рабов; но мы знаем, что вообще люди, «которые из городов и сел выбиты», безземельные и бездомные, которых было не мало в Московском государстве, стремились преимущественно в другую сторону, к степным окраинам государства.
Таким образом, черты, которыми описывали московское управление иностранцы XVI в., повторяются в описаниях и XVII в., с тою разницей, что последние больше говорят о строгости, с которой преследовались злоупотребления. В этих описаниях ясно видна борьба двух противоположных стремлений, господствовавших в московском управлении того времени: с одной стороны, правительство старалось ввести понятие о службе государству, как об общественной должности, с другой – старый обычай заставлял смотреть на нее только как на источник кормления. Само правительство, не вполне освободившись от влияния этих старых обычаев, делало иногда уступки в их пользу. Это видно и на важном нововведении, сделанном в чисто государственном духе, на утверждении воеводств: воеводы не получали корма, собирали судебные пошлины в казну, а не на себя; но служилый человек, просясь на воеводство, обыкновенно писал в челобитной: «Прошу отпустить покормиться», – и правительство принимало такие просьбы, не видя в этом противоречия с характером воеводского управления; а известия XVII века показывают, что приведенные слова не были одною только формой, удержавшейся, по преданию, от прежнего времени. Но если органы управления, под влиянием старого обычая, не во всем точно отвечали новым стремлениям и началам, которые проводило государство, то по крайней мере взгляд общества на разные общественные явления делается несколько яснее и строже. Олеарий и здесь не изменяет своему правилу отмечать явления, которых не находили или не замечали предшествовавшие ему путешественники в Московию. Наказания батогами, кнутом и т. п. прежде не считались позорными; в обществе не чуждались людей, побывавших за преступления в руках заплечного мастера; наказание кнутом за неуголовные преступления считали даже царской милостью, и наказанные благодарили за него царя; кто попрекал их кнутом, тот сам подвергался за это такому же наказанию. Последнее продолжалось и в XVII в., но в обществе, как видно из слов Олеария, уже не так снисходительно смотрели на людей, побывавших под кнутом или батогами. Подобная же перемена произошла, по словам Олеария, и во взгляде на исполнителей наказаний. Должность за
Когда дело не уяснялось допросом, и обе стороны представляли равносильные доказательства, ответчик или истец говорил: «Поручаю себя правде Божией и прошу поля». Тяжущиеся могли выходить на поединок со всяким оружием, кроме пищали и лука.
