Если я хочу изобразить алчность или другое, — или резвость, или сострадание, — я ведь должен расшевелить в себе, вытянуть, выпрямить росток этой страсти. Росток, если она во мне уже не цветет! И, шевеля его, я приведу в движение все дурное — все сплетения души. И значит, вновь — возврат внимания в себя, в мир внутренний. Так вот в чем дело! Сама профессия моя — профессия писателя — такова, что внимание не может принадлежать только внешнему миру.
— Силен тот, чье внимание устремлено в мир внешний.
Я всем завидую и признаюсь в этом, потому что считаю, что скромных художников не бывает. И если они кажутся скромными, то притворяются и лгут, и как бы своей зависти ни скрывали за стиснутыми зубами — все равно прорывается ее шипение. Каковое убеждение чрезвычайно твердо во мне — и никак не угнетает меня, а, наоборот, направляет мою мысль на спокойное рассуждение о том, что зависть и честолюбие суть силы, способствующие творчеству, и стыдиться их нечего, и что это не черные тени, остающиеся за дверью, а полнокровные могучие сестры, садящиеся вместе с гением за стол.
Я сказал профессору, что социалистическая система как раз замечательна тем, что в ней впервые человек становится самим собой.
