2

Я бы хотела, чтобы наша семья была дружной. Но такой она никогда не была. Наверное, это одна из причин, по которой я с детства была нелюдимой. Не главная причина, ведь Элеонора как раз всегда была общительной. Но в том, что раздоры в нашей семье повлияли на мой характер, я не сомневалась. Как и в том, что мать любила только свою дочурку Эльку. В детстве я видела прямое доказательство этого в выборе наших имен: мне она дала простое имя, а моей младшей сестре – «красивое». Позже я нашла объяснение нелюбви матери ко мне: я похожа на папу. Эля же похожа на нее. К счастью, только внешне.

Моя мать была убеждена, что ее жизнь не удалась. Не удалась как раз из-за мужа. Дети войны, родившиеся в самом ее начале, мои родители могли бы добиться многого на послевоенном малолюдье. Тем более что их юность пришлась на «оттепель», наступившую после смерти Сталина. Впрочем, в понятиях матери добиваться всего и возможного, и невозможного должен был ее муж. Она соединила с ним свою жизнь в расчете, что у него это получится. И просчиталась.

Отец не сделал сверкающую карьеру на автозаводе ЗИЛ, куда поступил после института. Правда, он там добрался в быстром темпе по служебной лестнице до начальника цеха. Но произошла серьезная авария, и папа был сброшен с этой высоты. Несправедливо сброшен, как крайний. Тут у него обнаружилась слабина, не совместимая с карьерным ростом: он не смог принять подлость вышестоящих за должное.

Человек, столь наивно верящий в справедливость, как мой отец, рано или поздно сломается. Папа сломался рано. Он запил и превратился в заурядного алкаша. Мать не могла ему этого простить. А потому не могла его поддержать. Да и думала ли она о том, что своего избранника надо уметь и поддерживать? Вряд ли. Она просто выгнала отца из дома. В тот же год, когда его сломала несправедливость, и выгнала. Мне было восемь лет, а Эле пять.

Мы с сестрой и отец стали жить в удаленных друг от друга мирах, между которыми отсутствовало сообщение. В доме даже не было его фотографий. Раз я спросила мать, где они. Она сказала, что выбросила их. Но это оказалось враньем. Потом я случайно нашла тайник Ольги Марковны. Кроме всего прочего там обнаружились наши семейные карточки, на которых мы были все четверо, и несколько писем отца, посланных ей после разрыва. На конвертах был обратный адрес. В тот же день я отправилась к отцу.

* * *

Мне уже было двадцать три года, и я давно знала, что время и жизненные обстоятельства могут сильно менять людей. Но к превращению моего отца, каким он был на фотографиях, в старика, открывшего мне дверь в свою комнатенку, я была совершенно не готова.

Ему тогда не было и шестидесяти, а выглядел он за семьдесят. Эти его огромные глаза… Тела у него убавилось, а глаз – прибавилось. Из них потекли слезы, когда он увидел меня.

Мне всегда не нравилось равнодушие моей матери к тому, что стало с отцом ее детей. Она больше не желала признавать его в этом качестве и требовала того же от всех, и прежде всего – от нас с сестрой. Это требование было абсолютным, а его игнорирование автоматически становилось предательством. Кстати, еще вопрос, сломало ли папу его увольнение или лишь надломило. Может быть, из-за увольнения он только надломился, а сломался, когда мать прогнала его и запретила показываться на глаза своим детям. Так я стала думать, когда выросла.

Я решила скрыть от матери встречу с отцом, но не смогла. Когда же она узнала, что я его разыскала, да еще обнаружилось, откуда у меня его адрес, она отказалась от меня так же безжалостно, как и от него.

А хотя что такого произошло, если посмотреть со стороны? Обнаружилась несовместимость взглядов на жизнь дочери и матери. В результате дочь ушла из дома и стала жить своей жизнью. Давно было пора. Дочь уже стала совершеннолетней. Да и с ее гонором ей было даже как-то неприлично все еще жить с мамой. Так что, по логике вещей, все было в порядке.

Но у вещей одна логика, а у чувств – другая. Звонок матери как таковой был и оставался для меня оглушительнее, чем новость о сестре, и потому по дороге к Ольге Марковне я думала о ней, а не об Элеоноре. А точнее, о моих детско-юношеских обидах, связанных с моей родительницей, которые растревожил наш с ней разговор. Исчезновение моей младшей сестры могло в тот момент означать все что угодно. Да, с Элей могла случиться беда, но ведь не обязательно. А может быть, я просто была зациклена на себе до такой степени, что оказалась не в состоянии адекватно воспринимать события, касавшиеся сестры.

Но это то, что приходит мне в голову только теперь. А тогда, перескакивая с матери на меня и обратно, мои мысли были далеки от подобного самоанализа. Для этого требовалось отстраниться от собственного «я», но такого навыка я не приобрела.

Кроме собственного «я», у меня ничего и не было. Я этим своим «я» особенно дорожила как раз из-за разорванных отношений с матерью. Оказавшись предоставленной самой себе и не получая ни от кого поддержки, я стала неплохой амазонкой. Все только сама. Выбор такого жизненного принципа наделил меня уверенностью, что у меня никогда не будет ни причины, ни желания думать, наподобие моей матери, что кто-то загубил мою жизнь. Свою жизнь я делала сама. И у меня это неплохо получалось.

Если же я вспоминала об Эле, то это были вздохи типа «ну когда же эта канарейка наконец поумнеет». Канарейка – это потому что Элеонора пела в ресторанах, такой она выбрала себе род занятий. И еще моя младшая сестра была дурехой. К ней часто клеились странные типы, и она не считала нужным быть с ними осторожной.

3

Дом на Комсомольском проспекте, который я знала лучше, чем свой теперешний, показался мне посеревшим. Двери подъездов были прежде темно-коричневые, сейчас – цвета кофе с молоком, и такая мелочь, как ни странно, вызвала у меня не пропорциональное ей чувство отчуждения.

Я не стала звонить в домофон нужного мне подъезда, а дождалась, пока из него выйдет кто-то из жильцов. Вышла юная мать с малышом, которого она держала за ручку. Я придержала для нее дверь, а потом вошла в подъезд.

Дверь квартиры на шестом этаже, от которой у меня когда-то был свой ключ, стала неузнаваемой. Черная дерматиновая обивка, два замка, кнопка звонка – все это было новое. Я позвонила. Ольга Марковна увидела меня через глазок и открыла дверь.

– Проходи, – сказала она мне и посторонилась.

Я споткнулась о порог. Я забыла о его существовании, увидев перед собой незнакомую мне женщину: Ольга Марковна была яркой, эта же – выцветшей. Если только что моя тревога за Элю лишь попискивала, то теперь, увидев нашу с ней мать, она зазвучала, как пожарная сирена. Тусклые глаза Ольги Марковны, ее бурое лицо, ее неряшливость были сигналами другого порядка, чем крики и плачи в прежних драмах.

И еще она оказалась ниже меня ростом, даже когда я сняла в прихожей свои туфли на каблуках, и это потрясло меня больше, чем ее лицо. Объективный наблюдатель соединил бы изменение роста с согнутой спиной, втянутой в плечи шеей и опущенной головой, но объективной я не была, когда следовала за своей матерью в комнату, служившую гостиной. Мы сели на диван, каждая из нас с краю, и Ольга Марковна, не дожидаясь моих расспросов, заговорила:

– Эля уехала в Сочи на месяц. Месяц уже прошел, а она не дает о себе знать. Она попала в какую-то историю…

Тут Ольга Марковна запнулась, помолчала и снова сказала:

– Сочи – очень криминальный город.

– Эля уехала туда одна?

– Нет. С каким-то другом.

– Что за друг?

– Я его не знаю.

– И не знаешь, как его зовут?

– Последнее время ей звонил какой-то Вадим. Может быть, она поехала с ним. А может, и с кем-то еще…

Отпуск в Сочи… Меня обдало кисловатым дуновением прошлого. Бывало, отправив нас с Элькой в летний лагерь, Ольга Марковна ехала в отпуск на Черное море, и чаще всего – в Сочи. И вот теперь туда двинула Элеонора. Тоже в отпуск. Я не помнила, чтобы Элеонора мне что-то когда-то говорила о своих отпусках. И о своей любви к Сочи.

Сама бы я никогда не поехала в Сочи. Да еще на месяц. Курортный город, полный слоняющихся людей, жара, гомон, потные тела – стоило мне только об этом подумать, как становилось тошно. Хотя, впрочем, почему потные тела? Сейчас начало июня, значит, Элеонора уехала в Сочи в апреле, жары там еще не должно быть.

– Почему Сочи? Что там делать целый месяц весной? – спросила я Ольгу Марковну.

– Да ничего не делать. Отдыхать. Я же сказала, она поехала в Сочи в отпуск, отдыхать.

Неужели моей сестрице-певице в этот раз не хватило заработков на что-то поинтереснее? Банальность отпуска в Сочи меня озадачивала.

Ольга Марковна на меня не смотрела и продолжала держаться со мной как с посторонней. Все выглядело так, будто она по обязанности вводила меня в курс дела, касавшегося моей сестры. И я тоже стала вести себя по-деловому: ничего личного не спрашивала, интересовалась только фактами. И выяснилось следующее.

Элеонора перед этим своим отпуском стала вдруг целыми днями где-то пропадать. Мать пыталась узнать, что с ней происходит, но сестра отказывалась давать ей объяснения. Это тоже было для нее необычно: она привыкла с детства делиться с матерью. Ольга Марковна стала думать, что у Эли кто-то появился. Это мог быть тот самый Вадим. Мать знала о нем, поскольку он раза два звонил в отсутствие Элеоноры ей домой и просил Ольгу Марковну передать дочери, чтобы она ему перезвонила.

– А почему этот Вадим звонил Эле домой? Почему не на мобильник?

– Мобильник она последнее время часто отключала.

Я от неожиданности хмыкнула – неужели моя сестренка взяла пример с меня? Я этот аппарат не жаловала, и Элеонора об этом знала. Потому и звонила мне чаще на работу в мои присутственные дни, чем на мобильник. Я попыталась вспомнить, когда это было в последний раз, и не смогла. Похоже, что это было давно, где-то месяца два назад.

– С чего это вдруг она стала часто отключать свой мобильник? – спросила я.

– Не хотела постоянно находиться под излучением, – был ответ.

Я оторопела.

– Под каким излучением?

– Как под каким? Под излучением от мобильника. Об этом и в газетах пишут, и по телевизору говорят. От мобильников исходит нехорошее излучение…

Тут мать поджала губы и посмотрела куда-то вверх, что всегда означало: как можно такого не знать? Я же почувствовала что-то нехорошее в страхе Элеоноры перед излучением от мобильника, но отмахнулась от этого чувства и стала выстраивать факты в ряд.

20 апреля сестра объявила матери, что уезжает на следующий день в Сочи. Уезжает на месяц, чтобы от всего отдохнуть. Мать стала расспрашивать, с кем она едет, где собирается остановиться и тому подобное. Эля сказала, что едет с другом и что они найдут жилье на месте. В апреле это еще не сложно. Когда Ольга Марковна поинтересовалась, что это за друг, Эля ей нагрубила, и разговор закончился ссорой. Ссора была крупногабаритной.

– Эля кричала на меня, оскорбляла. Она уехала, даже не попытавшись помириться со мной, – все с той же монотонностью продолжала рассказывать Ольга Марковна. Я не могла себе представить свою младшую сестру фурией и отнеслась к словам матери сдержанно. Она всегда преувеличивала.

Что же получалось? Элеонора матери из Сочи не звонила. Это можно было понять: они поссорились. Конечно, не звонить целый месяц – это чересчур, но на то могли быть свои причины.

Ольга Марковна не поддавалась тревоге за дочь, пока шел ее отпуск. Она, говоря ее словами, выдерживала характер и ничего не предпринимала. Но когда отпуск Элеоноры по идее должен был уже кончиться, а она не появилась, Ольге Марковне стало не по себе. Она обзвонила все больницы и морги города Сочи. Там об Эле не слышали. Потом она позвонила Элиным знакомым, чьи телефоны ей были известны. Никто не сказал ей о дочери ничего вразумительного. Правда, дозвониться до Феди Ольге Марковне не удалось до сих пор. Федя был партнером моей сестры в ее выступлениях в ресторанах.

– А его мобильного номера у тебя нет? – спросила я.

– Только домашний.

– Может быть, Эля поехала в Сочи с Федей? – предположила я.

Тут мать впервые задержала на мне взгляд. У нее в глазах читалось недоумение.

– О чем ты говоришь?! С этим сморчком? – воскликнула она раздраженно.

Эля и Федя когда-то входили в некогда популярную группу «Мы». Он был гитаристом, она певицей. Когда «Мы» перестала существовать, они стали дуэтом «Оказия».

– Сморчок не сморчок, какая разница? Она с Федей уже столько времени вместе работает, они старые друзья. Может быть, Эля поссорилась не только с тобой, но и со своим хахалем и попросила Федю поехать с ней в Сочи, потому что никого другого было не найти. Отпуск у них общий, вот они вместе и поехали в Сочи.

– Ну зачем ты так – «с хахалем»?! – воскликнула с досадой мать.

А я уже привыкла так называть мужчин своей влюбчивой сестрицы. К их поочередному появлению в ее жизни и последующему исчезновению я не могла относиться серьезно.

– Больше не буду, не злись, – пообещала я.

– Ты сама-то не злись, – уже спокойно сказала мать. – С Федей Эля тоже поссорилась. Потому она и была перед отъездом такой сверхраздражительной. Что-то там между ними произошло, и эта их «Оказия» распалась.

– Так какой же тогда это отпуск? Выходит, ей и необязательно было возвращаться ровно через месяц…

– Она сказала, что уезжает только на месяц, – сердито перебила меня Ольга Марковна.

– Что могло произойти у нее с Федей, как ты думаешь?

– Да кто их знает. Они и раньше ссорились. Федор тоже может характер показать.

– А что, если Эля нашла в Сочи какую-то халтуру и поет теперь там?

– Но почему же она тогда оттуда никому ни разу не позвонила? Даже Светику в ее день рождения.

Я не стала притворяться, что не знаю, кто такая Светик, и спросила только, когда у нее день рождения. Оказалось, что 28 мая.

Светик – крестница Элеоноры, и она очень ее любила. Спроси мою сестру, как ее дела, и она, сообщив свои новости, непременно добавит что-то о Светике. Когда та болела, Эля сидела с ней днем, в свое свободное время, чтобы ее лучшая подруга Аня, мать Светика, могла работать.

– Когда 28 мая вечером позвонила Аня и спросила, где Эля, я поняла, что случилось что-то плохое, – сказала мать.

– Почему так сразу – что-то плохое?

– А потому что она не позвонила Светику. И еще эта эсэмэска…

– Какая эсэмэска?

– Она отправила эсэмэску на номер Ани. Зачем она, спрашивается, послала эсэмэску в день рождения Светика вместо того, чтобы ей позвонить? Светик и читать еще не умеет.

– Да, это странно, – признала я.

– А в конце поздравления еще и эта странная приписка: «Мой привет вам обеим и моей маме», – добавила Ольга Марковна. – Звонить мне она не звонит, а вот привет через Аню передает. Как это понять?

– Аня попыталась связаться с Элей, когда получила эту эсэмэску?

– Попыталась, но Эля свой мобильник уже выбросила.

– Как так?

– А так. Позвонишь ей, а в ответ слышишь: «Номер не существует».

– Она, наверное, просто поменяла симку.

– И это единственное, что ты можешь сказать?

Я и правда не знала, что на это сказать. И в самом деле, почему Элька не позвонила Светику, как всегда, если у нее под рукой был мобильник?

Мать отвела от меня взгляд и сообщила мне, что думает сама об этой странной эсэмэске:

– Объяснение может быть только одно: звонить она сейчас не может, а эту эсэмэску отправила тайно. Ее где-то кто-то удерживает силой. Другого объяснения быть просто не может.

– Ну почему же не может… – начала было я, но Ольга Марковна меня слушать не захотела.

– Так что на следующий день я пошла в наше отделение полиции, чтобы подать заявление, – продолжала она. – Но они там, как услышали об эсэмэске, отказались его принять. Для них это доказательство, что Эля жива и здорова. А не дает мне о себе знать, потому что не хочет со мной общаться. Они знают о нашей ссоре. Когда я сказала, что у меня пропала дочь, они первым делом и спросили, была ли у нас ссора. А раз была, то им и дела нет, что с Элей сейчас происходит.

Здесь она снова перевела на меня свой неживой взгляд и спросила:

– Может быть, ты добьешься, чтобы полиция объявила всероссийский розыск? Ты ведь можешь что-то организовать через свою газету? Я могла бы послать вам письмо как читательница, а твоя газета сделала бы официальный запрос по поводу отказа полиции начать розыск Эли. Так ведь это у вас происходит, если полиция не хочет ничего делать?

Так вот зачем она меня искала.

– Я уже там не работаю, – сказала я.

– Но связи-то у тебя остались?

Женщина тридцати шести лет свободной профессии и богемного образа жизни, за полтора месяца ни разу не позвонившая своей матери, с которой она, надо сказать, поссорилась, и поздравившая любимую крестницу с днем рождения не по телефону, а эсэмэской, – это не тот случай, когда газеты поднимают шум. Но я не стала этого говорить. Я пообещала связаться с одной из своих бывших коллег. Перед уходом я взяла у Ольги Марковны домашние телефоны Феди и Ани – так, на всякий случай.

4

Когда я вернулась в контору, Валя сообщила мне о звонке Кира. Том самом, которого я ждала.

– Он очень удивился, когда узнал, что ты ушла на обед.

Конечно, удивился, ведь мы должны были обедать вместе.

Я ввела Валю в курс дела, ради которого все бросила два часа назад.

– Что ты сама обо всем этом думаешь? – спросила она меня.

– Эля всегда боялась волновать мать из-за ее гипертонии. Это ненормально, что она передает ей приветы через Аню, а не звонит, даже если была ссора.

– Но она же изменилась, как говорит твоя мать.

– Но не до такой же степени, – ответила я с полной уверенностью. – Да и эта эсэмэска Светику. Тоже странно. Когда люди вдруг посылают эсэмэски с поздравлениями, а не звонят?

– Ну, например, когда нет настроения звонить. Или когда находятся где-то, откуда звонить нельзя.

Вот именно.

– Мать боится, что Элеонора попала в плохую историю и ее теперь где-то удерживают силой, – сказала я.

Валя бросила на меня взгляд, в котором была то ли растерянность, то ли испуг.

Я рассказала ей об идее Ольги Марковны привлечь к поиску Эли «Нашу газету». Валя тоже там раньше работала. Она уволилась уже после меня. Уволилась, в отличие от меня, без скандала и до сих пор поддерживала отношения с нашими бывшими коллегами.

– Как ты себе это представляешь? – спросила она.

– Ну, например, опубликовать заметку в криминальной хронике об исчезновении певицы Элеоноры Белугиной, которая уже больше месяца не выходит на связь. С призывом к тем, кто что-то о ней знает, связаться с редакцией.

Валя посмотрела на меня с недоумением и сказала:

– Но ты же знаешь, что это будет неэффективно.

– Я хочу это устроить для матери. Это даст ей надежду.

– Призрачную надежду. И только на короткое время. А потом придет разочарование. И она почувствует себя еще хуже.

Конечно же, Валя была права, но что-то мешало мне быть разумной.

– Это будет потом. А сейчас ей станет легче. Нужно что-то сделать прямо сейчас. Чтобы что-то происходило.

– Что-то? А что именно – не важно? – спросила Валя строго, как учительница младших классов, есть у нее такое в характере.

– Все важно и все не важно, – выдала я ей одну из своих дежурных философем. Просто от усталости, накопившейся за последние два часа.

* * *

Мы с Валей трудились в отделе переводов большой нотариальной конторы «Дубравин и K°» в центре Москвы, которую называли между собой «Дубравой». Валя устроилась туда первой. Променять журналистику на прежде отвергнутые ею переводы деловых бумаг от нее потребовали семейные обстоятельства. А сделал возможным – диплом иняза, который также был и у меня.

Иняз нас и свел: Валя и я были однокурсницами. Хотя мы обе учились на английском отделении, группы у нас были разные, и особых отношений у нас во время учебы не возникло. Сблизились мы, когда обе стали работать в «Нашей газете».

Мы были чуть ли не во всем разные, но шли по тем же дорогам жизни. После школы и она и я задумали стать переводчицами. Нам обеим хотелось ездить с делегациями по миру, работать на международных конгрессах или в интернациональных организациях. Но такие радости были предназначены не для нас. Нам с нашими связями надо было бы довольствоваться чем-то вроде обслуживания мелкого и среднего бизнеса в его поиске рынка сбыта за рубежом. Такая перспектива у нас обеих вызывала тоску.

И надо же было так получиться, что и у Вали и у меня был свой человек в «Нашей газете»: у нее – дядя, у меня – сестра школьной подруги. Их рассказы незаметно взрастили в нас желание находиться в более интересном социуме, чем фирмы грубоватых отечественных предпринимателей. И в результате мы оказались вместе в «Нашей газете». Валю взяли в международную редакцию, где работал ее дядя, меня – в редакцию «Общество», где внезапно появилась вакансия, о которой я узнала от сестры моей подруги. Бывало, Валя и я оказывались за одним столом в кантине или сидели вместе на собраниях. И как-то сама собой у нас образовалась устойчивая симпатия друг к другу.

Когда меня уволили из «Нашей газеты», Валя связалась со мной и расспросила о моей новой жизни. Она только начала сотрудничать с «Дубравой» и, услышав о моих мытарствах после увольнения, предложила мне стать ее партнером.

Для дирекции «Дубравы» Валя тоже была партнером. С ней заключили контракт по обеспечению срочных переводов, которые могли понадобиться их клиентам. Поскольку необходимость в таких переводах была спорадическая, от Вали требовалось обосноваться в одной из комнат «Дубравы» и находиться там в состоянии готовности на случай неотложных заказов. Она могла располагать этим помещением бесплатно и работать там с заказами своих собственных клиентов в отсутствие поручений от Дубравина и других нотариусов.

Я перебивалась в то время случайными заработками, и мне такое существование уже порядком надоело. Предложение Вали было как нельзя вовремя, и я согласилась. Предполагалось, что это станет временным решением моей проблемы с трудоустройством. Но уже скоро мне стало все равно, чем заниматься, и я перестала искать другую работу.

Валя получила в «Дубраве» комнату, где могло поместиться только два рабочих стола. Мы делили ее с Валей уже четыре года. Наше личное отношение к работе было разным: Валя ею дорожила и выкладывалась полностью, я же отрабатывала то, что от меня требовалось, и не больше. Работа была скучной, но зато не надо было лезть из кожи для выбивания информации у неразговорчивых собеседников, как это часто бывало в журналистике.

5

Перед уходом домой я позвонила Киру. Я сказала ему только, что должна была отлучиться в обед из-за неожиданных личных обстоятельств – не хотелось при Вале снова рассказывать о встрече с матерью и ее беспокойстве за Элеонору. Моя лаконичность Киру не понравилась. Я это поняла, когда спросила у него, во сколько он будет у меня, а он мне сказал, что уже успел изменить свои планы на вечер.

– Если у меня еще останется энергия, я позвоню тебе и пожелаю спокойной ночи, – сказал он.

Мы с Киром обычно бывали вместе в середине недели. Наши встречи, как правило, начинались во вторник с обеда где-то поблизости от моей работы. Потом мы расходились по своим делам, а вечером отправлялись вместе к Киру или ко мне и часто уже не расставались до четверга. По средам мне не надо было присутствовать в «Дубраве», и Кир старался оставлять этот день недели свободным. В выходные мы встречаться не могли. Кир – фотограф, и его главный заработок – семейные события, происходящие в субботы и воскресенья: свадьбы, юбилеи, крестины.

У нас с Киром LAT-отношения. Living apart together означает в дословном переводе «жить раздельно и вместе». В России такие отношения, как известно, называют «гостевым браком», но мне это выражение не нравилось.

– Верно, это никакой не брак, а качественные отношения с предельным гостеприимством, – сказал мне как-то на это Кир.

Связи, не ограничивающие личную свободу, и своя территория, где всем распоряжаешься только ты сам, – наша общая с ним потребность. Нам хватало быть вместе два-три дня в неделю, и так это продолжалось уже несколько лет.

* * *

«Энергии» у Кира для меня не осталось, и в тот вечер он мне не звонил. Все же был задет. Почему я не предупредила его, что наш обед срывается, прежде чем отправиться к матери? Я не подумала о нем. Такова реальность: мы с Киром не всегда думаем друг о друге. Это оборотная сторона личной свободы, которая нам обоим дороже всего.

Другой возможности для нашей встречи на этой неделе не предвиделось. Я знала, что в следующие дни у Кира будет масса дел, а в пятницу он начнет работать на свадьбе где-то под Коломной и вернется в Москву лишь в воскресенье вечером.

На душе было муторно. Звонить Киру самой в таком настроении мне не хотелось. Я переложила тресковое филе, купленное вчера для нашего ужина, из холодильника в морозильник и сделала себе бутерброд с сыром. Есть не хотелось, но если что-то жуешь, то не так одолевают мысли. А моя голова от них гудела.

Впрочем, «мысли» – это слишком красиво сказано. В голове работал кассетный магнитофон наподобие того, что был у меня в детстве, и он прокручивал заезженную пленку с разговорами кончавшегося дня. Эта пленка порядком стерлась, какие-то фрагменты из ее звукового ряда выпали, а те, что остались, были полны помех. Но тем не менее время от времени я делала открытия.

Среди них было, например, такое: мать даже не спросила меня, звонила ли мне Эля из Сочи. Неужели думает, что мы из-за ее бредового запрета до сих пор никак не общаемся друг с другом? Но гораздо больше меня напрягало другое: Элеонора не сообщила мне о своем отпуске. А ведь могла бы позвонить перед отъездом и предупредить, что ее не будет в Москве целый месяц, мало ли что… Тут я даже обнаружила у себя что-то вроде обиды. Я-то думала, что что-то значу для своей сестрицы.

Уже скоро после моей ссоры с матерью Эля стала мне звонить. Встречаться она мне не предлагала, и мы с ней с тех пор ни разу не виделись. Наш контакт поддерживался по телефону и был односторонним: звонила всегда Эля. И, задумавшись о ее звонках, я сделала еще одно открытие: последние полгода они были очень редкими. Раньше Эля звонила мне по меньшей мере раз в месяц, последнее же время такой регулярности не наблюдалось.

Эта перемена заставила меня задуматься о сестре. Раньше я этого не делала. Кем была для меня Эля? Младшая сестра, и только. В детстве я должна была за ней присматривать, помогать ей с уроками, играть с ней. Элька-школьница училась хуже меня, говорила много глупостей, была толстухой да еще и трусихой. Мне было с ней скучно.

Моя сестра всегда смотрела на меня снизу вверх, и это осталось, даже когда наша разница в возрасте перестала что-то значить. Это если одной семь, а другой четыре, разница в три года ощущается пропастью, но не тогда, когда одной двадцать три, а другой двадцать, как это было, когда я ушла из дома. И тем более не сейчас, когда нам обеим под сорок. Тем не менее у меня все еще оставалось чувство, что я нахожусь от Эли далеко впереди, и было похоже, что и она это чувствовала. Ей это не мешало. Она дорожила нашими отношениями, она их поддерживала несмотря на отсутствие моих ответных действий.

Почему Эля стала мне так редко звонить? Что произошло? Я снова пыталась вспомнить, когда именно был ее последний звонок и о чем мы говорили, но смогла лишь установить, что это должно было быть в феврале – значит, где-то три с половиной месяца назад. А я и не заметила, что это было так давно.

Я решила позвонить Феде и набрала его номер – а вдруг? Никаких сюрпризов: длинные гудки. Тогда я позвонила Ане, которую помнила еще ребенком, – они с Элей дружили с первого класса. Мать не знала, в каких ресторанах пела Эля последнее время, это ее не интересовало, а вот Аня могла знать. Она могла знать и еще что-то, о чем не сказала Ольге Марковне. Ей не сказала, а мне, может быть, скажет. Эти двое, Аня и Федя, были на данный момент единственными, кто мог бы прояснить Элино поведение в последнее время. Свободного гитариста Федю требовалось еще разыскать, и это будет трудно, поскольку я его едва знала, другое дело – Аня. Она, незамужняя мать пятилетнего ребенка, была привязана к дому. Там она и была, когда я позвонила ей в тот вечер.

* * *

То, что Эля поссорилась и с Аней где-то незадолго до отъезда в Сочи, было первой неожиданностью, которую я услышала от подруги своей сестры.

– Я ей всего-то и сказала, что раз она в своих ресторанах якшается с биржевиками, то могла бы подтолкнуть кого-нибудь из них к мысли оплатить ее клип. Что ей в этом не понравилось, непонятно. Она давно хотела сделать клип и без конца жаловалась, что проводит вечера с миллионерами, а домой идет с копейками. Я ей всего лишь ее собственные слова повторила, а она раскричалась. После этого я ей, конечно, звонить не хотела. Все ждала, что она сама объявится. Но она так и не объявилась, пока не пришел день рождения Светика.

«Так вот почему эсэмэска вместо звонка», – подумала я. Но тогда возник другой вопрос: почему столько ссор? Что происходило с Элей? Это такой стресс? Когда у человека стресс, всякое бывает.

– Вы ведь тоже были в ссоре, верно? – вдруг спросила Аня.

Я не сразу поняла вопрос.

Оказалось, что Эля заявила Ане, что порвала со мной отношения.

– С чего это вдруг она тебе об этом сказала? – спросила я Аню, еще не принимая ее слова всерьез. Это ведь не обязательно были слова самой Элеоноры. Да если бы даже и так, мало ли что говорят люди, если их что-то разозлило.

– Потому что в нашей слепоте мы с тобой похожи друг на друга. И теперь она не желает никаких отношений с теми, кто ее не понимает, – сказала Аня.

Я не могла вспомнить в своем телефонном общении с Элеонорой нечто такое, что как-то соотносилось бы с этим заявлением. Однако тот факт, что от Эли ничего не было слышно больше трех месяцев, наводил на мысль о ее обиде, о которой я не догадывалась.

Эта обида и правда могла быть. Я и в самом деле, того не подозревая, могла в чем-то не понимать Элеонору. Уже хотя бы потому, что слушала ее вполуха и особо не вникала в услышанное. Но если бы она вдруг стала мной недовольна, я бы заметила. Недовольство мною я всегда замечаю. Наш же последний телефонный разговор меня ничем не насторожил. Он был таким обычным, что я его совершенно забыла. Я даже не помнила, звонила ли Эля мне по какому-то поводу или просто так.

Новость о разрыве Элеоноры со мной привела меня в растерянность, и я закончила разговор с Аней, забыв спросить ее о Вадиме и ресторанах. И об эсэмэске я ее не расспросила, хотя и собиралась. Пришлось звонить ей еще раз. О Вадиме Аня от Эли не слышала. Назвав мне ресторан «Макинтош», единственный Элин «концертный зал», о котором она знала, Аня добавила к своему рассказу о моей сестре еще одну подробность: последнее время по воскресеньям Эля брала уроки пения у какого-то популярного учителя и очень ими дорожила.

У Ани сохранилась эсэмэска, которую ей прислала Элеонора, и она мне ее зачитала. В ней не было ничего другого, кроме как поздравления Светику и привета своей матери, о чем я уже знала от Ольги Марковны. Обычные выражения, никаких мелочей, подтверждающих авторство Элеоноры. Эту эсэмэску мог отправить и кто-то другой с ее телефона. Но кто, кроме нее самой, мог знать о дне рождения Светика?

Дополнительные уроки вокала – это я могла понять. Похоже, Эля снова задумалась о своей карьере. У нее не было музыкального образования. Она певица-самородок, ну а точнее, неудачливая актриса с неплохим голосом, запевшая только потому, что влюбилась в ударника популярного тогда ансамбля «Мы».

Из-за своих уроков пения Эля перестала приходить к Ане и Светику на обед по воскресеньям, как это уже давно вошло у нее в привычку. Последний раз подруги виделись где-то в марте, однако со Светиком моя сестрица общалась вплоть до отъезда в Сочи: она навещала свою крестницу в детском саду. И поэтому отсутствие Элиного звонка Светику в день рождения оставалось необъяснимым. Во всяком случае, необъяснимым какими-то нормальными причинами.

* * *

После разговора с Аней у меня появились две дополнительные зацепки: уроки пения, о которых не было никаких данных, и ресторан «Макинтош», куда я могла отправиться немедленно. Недолго думая, я взяла свой ноутбук и нашла адрес этого заведения. Оказалось, что «Макинтош» находится в Сокольниках.

О такси думать не приходилось. Тот, кто знает Москву, не ездит по вечерам через весь город с риском зависнуть где-то в пробке. Да я была и вовсе не прочь оторваться от дивана и пройтись минут двадцать до ближайшей станции метро. А затем пересечь под землей свой населенный пункт, где количество жителей и автотранспорта стало не пропорционально количеству улиц, выйти на поверхность и снова размять ноги – все это представлялось мне почти что приключением. Приключений мне последнее время не хватало.

Но, выйдя на улицу, я обнаружила, что переоценила меру своей предрасположенности к приключениям. Мой сенсор авантюризма, когда-то хорошо улавливавший необычное, теперь забился пылью моих пустынных будней и плохо работал. Все, что я видела по дороге в «Макинтош», наводило на меня тоску. И уже скоро я ругала себя за то, что отправилась туда.

Можно было просто позвонить в этот ресторан, но я подумала, что добьюсь большего, если появлюсь там собственной персоной. Зря я на это рассчитывала. «Макинтош» оказался пафосным заведением. Там у дверей стоял одетый в ливрею портье. Я еще не успела открыть рот, как он меня спросил: «У вас заказано?» Узнав, что я интересуюсь «Оказией», портье сказал мне, что такой дуэт у них не поет. Я потребовала администратора, уже понимая, что это будет пустой номер, и оказалась права. Нервный молодой менеджер, который был вызван ко мне, лишь подтвердил, что никакая «Оказия» у них в этом году не выступала. И я ушла из «Макинтоша», потеряв самый большой из имевшихся у меня шансов что-то узнать о своей сестре.

* * *

Домой я вернулась около одиннадцати и была злой. Больше всего меня злила собственная глупость. И в самом деле, зачем было ехать в этот вычурный «Макинтош»? Что я могла там узнать, чтобы понять, почему ничего не слышно от моей сестры, тупо уехавший на отдых в кондовый Сочи? Я вела себя глупо, кричала на портье и менеджера. Это со мной менеджер стал нервным.

А пожилой портье вел себя со мной снисходительно, что еще хуже. Эдакий патриарх, возвышавшийся над дурой-девчонкой. Хотя, возможно, мне так казалось. Я с детства страдаю комплексом неполноценности, и если кто-то его задевает, то начинаю рефлексировать и долго не могу остановиться. Так было и в тот вечер.

Я лежала на диване, отдавшись… как бы выразиться помягче… недобрым мыслям об Ольге Марковне, которые забурлили во мне из-за ее нового появления в моей жизни. Из психологической литературы, которой я одно время увлекалась, мне было известно, как много значат отношения с матерью в детстве. С матерью мне не повезло. И после «Макинтоша» я не могла относиться к этому обстоятельству спокойно.

Я вышла из детства с вмятинами в моем сердечке, оставшимися от ее прессований, и с ранами, не заживавшими после ее педагогических атак на мое чувство собственного достоинства, которое она называла не иначе как «самомнение». Эти раны отзывались болью на каждое прикосновение. Кто только их не бередил: надменные кассирши в супермаркетах, высокомерные медсестры в районной поликлинике, вся начальствующая сволочь в госучреждениях, их стервозные секретарши… Даже если ты появляешься в телевизоре и тебя узнают на улице, тебе обязательно где-то попадется обслуживающий персонал или офисные инфузории, которые будут смотреть на тебя сверху вниз.

Мое «самомнение» не умело такое переносить. Оно сжималось и пряталось. Свойственный мне эгоцентризм не способствовал укреплению чувства собственного достоинства. Я думаю, их друг с другом ничто и не связывает.

Когда мне давали понять, что я никто, ноль, пустое место, мне помогала злость. Злость заводила меня, я чувствовала себя с ней сильной: ничтожество заныло бы, зарыдало, я же – стервенею и отвечаю ударом на удар.

Злость завела меня и в тот вечер, когда я вернулась из «Макинтоша». Я чувствовала себя смертельно усталой, но снова взяла свой ноутбук, нашла сайт со списком ресторанов Москвы, открыла там рубрику «Рестораны с живой музыкой» и стала звонить во все эти заведения с вопросом: «У вас выступал дуэт “Оказия”?» Заключение было готово около часа ночи: «Оказия» была известна только в двух ресторанах – «Муромце» и «Зеркале». Подробности можно было узнать только завтра.

Затем я набрала домашний номер Кира. Как обычно, отозвался автоответчик, что еще не означало, что хозяина не было дома.

– Кир, зря ты так со мной, – начала я после стартового сигнала. – С Элей, кажется, что-то случилось, и я ездила в обеденное время к матери. Я хотела рассказать это тебе позже. Жаль, что между нами автоответчик.

6

Кир позвонил мне на следующий день утром. Выслушав о моем вчерашнем исследовании ресторанов, он сказал:

– «Муромец» я знаю. Я снимал там недавно одну веселую свадьбу. Официант Толик меня еще не забыл.

– Я могу позвонить ему от тебя? Вдруг он скажет мне что-то дельное.

– Лучше будет съездить к нему вдвоем. В обед у меня не получится, а вот часа в четыре я смогу. Тебе это время подходит?

Кир знал, что я буду дома, но заехать за мной не предложил. Я это спокойно проглотила.

* * *

Мне надо было заниматься переводами, но вместо этого я позвонила в «Зеркало», чтобы разобраться и с этим рестораном. Трубку взяла девица с начальственным голосом. Дуэт «Оказия» они уже давно не приглашали, сообщила она и тотчас же от меня отключилась.

Вслед за этим я еще раз набрала Федин номер.

В трубке раздались гудки. И вдруг женский голос:

– Алле.

Я попросила к телефону Федю.

– Его нет, – ответила женщина.

– Когда он будет?

– А кто его спрашивает? – поинтересовалась она, заикнувшись на последнем слове.

– Я его знакомая… даже больше, – заторопилась я с ответом, боясь, что она вдруг повесит трубку. – Я сестра его партнерши.

И дальше я выложила ей напрямую, почему мне так нужен Федор.

– Как видите, мне срочно надо с ним переговорить, – подвела я итог. – Скажите главное: он в Москве?

– Нет, он уехал, – холодно ответила женщина, и меня опять обожгло паническое чувство: сейчас она бросит трубку! Люди у нас вообще привыкли бросать трубку, нисколько не думая о своих собеседниках. Такое поведение настолько распространено, что я на него не обращала внимания, пока мне раз в сердцах не указал на данную особенность нашей культуры общения один мой коллега-венгр. На пользу мне это не пошло: теперь я только еще больше нервничаю, если веду разговор, важный для меня и ненужный собеседнику.

– Куда? – как можно спокойнее спросила я.

– Я не знаю. Я сним-м-маю его квартиру и ничего о нем не знаю. – Она была заикой, но ее голос при этом звучал твердо.

– Надолго он уехал?

– И этого я не знаю. И вооб-б-ще, я…

– Пожалуйста, не отключайтесь, – перебила ее я. – Вы моя последняя надежда.

– Я ничем не м-м-могу вам пом-м-мочь, – невозмутимо сказала на это «моя последняя надежда».

– Когда вы его видели?

– Ну а это-то тут при чем?

– Тогда просто скажите, как мне с ним связаться…

Я едва успела это договорить, как услышала «до свидания!» и частые гудки. Я упрямо набрала Федин номер еще раз. Заика не взяла трубку.

Настроение и без того было не очень, но после этих двух звонков стало еще паршивее. Я всюду натыкалась на стены, которые мне было не пробить. Стены из самого непробиваемого материала – повального людского равнодушия к чужим проблемам. Мне стало душно и захотелось куда-то убежать. Но бежать было некуда. И постыдно. У меня пропала сестра, и я должна была ее искать. Должна. Так я сказала той части себя, которая всегда отовсюду хочет убежать.

* * *

В четыре часа я была в «Муромце». Огромное помещение выглядело неуютным. Сюда приходили компаниями умеренно богатые предприниматели из простых, которых не соблазняли устрицы и артишоки. Все было так, как они это любили: сытная русская кухня с популярными разносолами и качественной водкой в сочетании с тем, что они считали «шиком»: накрахмаленными скатертями, позолоченными приборами и хрустальной посудой. Быть среди своих считалось здесь самым главным.

В четыре часа посетителей почти не было, только мы с Киром и две пары крепких мужиков в дорогих костюмах, поглощенных своими разговорами. Толик, знакомец Кира, был одним из трех официантов, которым практически нечего было делать. Кир подозвал его через метрдотеля, встретившего нас в дверях зала, и Толик отвел нас к одному из своих столиков.

– «Палицу»? – спросил он Кира, когда мы уселись.

Получив подтверждение, Толик перевел взгляд на меня:

– Все наши дамы без ума от «Сударыни». Попробуете?

Уже одни эти названия… Кир не стал ждать, пока я преодолею свое отвращение к купеческому китчу, который любили в этом кабаке, и ответил за меня:

– Попробует.

«Палица» и «Сударыня» были здесь два популярных коктейля: незамысловатая смесь водки и настоя каких-то трав, с той лишь разницей, что в мужскую «Палицу» добавлялась еще перцовка, а в дамскую «Сударыню» – вишневый сироп. Питье взбудораживало мгновенно, но по вкусу это была отрава.

– Пообщаться бы надо, – сказал Кир Толику, когда тот в очередной раз подошел к нашему столику.

– Насчет чего?

– Личное дело. Мне надо у тебя кое-что спросить.

– Спрашивай, но только коротко. Ты же знаешь, хозяин запрещает нам вести посторонние разговоры с клиентами.

Но разговор не мог быть коротким, и Кир договорился с Толиком встретиться через пять минут в туалете.

Когда я осталась за столиком одна, то попробовала представить себе это помещение по вечерам, битком набитое посетителями типа тех, кто сидел сейчас в зале, а перед ними Элю. В каких нарядах она являлась этой публике? Что пела? Стояла перед ними или ходила с Федей по залу? Я не знала этот мир с его устоями, обычаями, иерархией, брендами и величинами. Не знала и не хотела знать. Я вообще не любила ходить по ресторанам, где пели и плясали.

– А твоя сестра с характером, – сказал, вернувшись, Кир.

– Элька с характером?! Такое я о ней еще не слышала.

– Ну тогда ты плохо знаешь свою сестру.

– Что ж, вразуми меня. Толик, надо понимать, знает ее много лучше.

– А вдруг?

Кир рассказал мне, почему дуэт «Оказия» перестал петь в «Муромце». Одним из постоянных клиентов ресторана был скандальный депутат Мосгордумы Заборов, и он отмечал здесь с большой компанией где-то в середине февраля свой день рождения. Там была его сестра Лариса, тоже известная в «Муромце» личность. Компания гуляла, «Оказия» пела. И все шло обычно, пока Лариса не стала дразнить певцов. Похоже, она перебрала с коктейлями. Элеонора сначала это терпела, а потом вдруг оборвала пение и крикнула Ларисе: «Хватит!» И крикнула она это так громко, что компания депутата Заборова замерла от неожиданности. Моя же сестрица спокойно пошла к выходу. Директор «Муромца» в тот же день отказался от услуг «Оказии».

– Федя ушел вместе с ней?

– А с Элеонорой был не Федя. С ней был некто Борис.

– Какой такой Борис?! Она же все время выступала с Федей!

– Значит, перестала. Толик сказал, что последнее время она выступала с Борисом.

– Получается, «Оказия» тогда уже не существовала?

– «Оказия» существовала, но это была уже другая «Оказия», – сказал Кир.

Значит, у Элеоноры был теперь новый партнер, соображала я. Он же, кстати, мог стать и ее новым хахалем. Вторым новым хахалем, если принимать в расчет и Вадима, который звонил ей домой.

– Хозяин был в ярости на Элеонору, – продолжал Кир. – Не помогло даже то, что он до этой истории ей весьма симпатизировал.

– И здесь все об этом знают?!

– А ты думала! Такие особенности отношений всегда все знают. Хозяин и в прошлые годы давал «Оказии» выступать в «Муромце», так что Элеонора здесь не новый человек.

– Тут что-то не так, – сказала я. Я не могла себе представить, чтобы моя младшая сестра вела себя подобным образом. Она была по натуре нерешительной рохлей. – Не подсочинил ли что-то твой Толик?

– Ну, это вряд ли. Зачем?

– Или он что-то путает. Столько времени уже прошло. Неужели он до сих пор так хорошо помнит эту дурацкую историю, к которой сам не имеет никакого отношения?

– Ну не скажи. Он в тот вечер работал и все видел своими глазами. И был, как и все, очень удивлен. Ресторан есть ресторан, клиенты и не такое выкидывают. Надо иметь чувство юмора. У твоей сестры с ним, наверное, плохо?

Обсуждать с Киром Элино чувство юмора мне хотелось меньше всего.

– Есть еще какие-то подробности? – спросила я.

– А этого тебе мало?

Меня же что-то зацепило в бунте моей покладистой сестры.

– Тут что-то не так, – опять сказала я. – Может быть, Эля разозлилась на сестру Заборова, потому что они откуда-то знают друг друга и у них какие-то свои отношения?

– Ну, допустим. И что? Что тебе до этого?

Связи с теперешним исчезновением Элеоноры я и сама не видела. Но это никак не влияло на смутное беспокойство, возникшее из-за рассказа Толика.

– Странно также, что Эля ничего мне не говорила о смене партнера, – произнесла я.

– А что, вы часто говорили о ее ресторанах? Когда ты, кстати, расспрашивала ее последний раз о работе?

О работе я Элю никогда не расспрашивала. А что говорила мне о ней в последнее время она сама? Я попыталась хоть что-то вспомнить, но не смогла. Но я вряд ли бы забыла, если бы она мне что-то рассказывала о проблемах в ее ресторанах. Ведь что оказалось: «Оказия» перестала выступать во всех заведениях, о которых я смогла узнать. При этом изменился ее состав: теперь это не Эля с Федей, а Эля с неким Борисом.

По всей вероятности, Элеонора поссорилась с Федей, соображала я. Он на нее разозлился и вышел из «Оказии». Эля тогда нашла Бориса и стала выступать с ним, но что-то не сложилось. Она стала взвинченной, вспыльчивой. Это говорит и мать. Возможно, скандалу в «Муромце» предшествовали подобные инциденты в других местах. Кому нужны дуэты с раздражительной певицей, огрызающейся на своих слушателей? Вот их отовсюду и вытурили.

Впрочем, все могло быть и не так драматично. Новый партнер – новые планы. Может быть, как раз поэтому Элеонора вдруг занялась совершенствованием своих вокальных способностей? Но в это мне плохо верилось.

Вспомнилось, как Эля объявила мне о первом контракте «Оказии» с какой-то убогой забегаловкой. Объявила радостно. Я спросила: «И чему тут радоваться?!» Почти все забыла из тех лет, а это помню. Эля не обиделась. Она сказала тогда: «Да, это халтура. Но она временно». Когда временное переходит в постоянное? И как это заметить?

– Я хочу связаться с Борисом, – сказала я Киру. – Здесь можно получить его координаты?

– Ну, вообще-то я спросил адрес Федора, как ты просила. Его здесь знают по выступлениям прошлых лет, и его адрес, возможно, еще остался в архиве.

Тут к нашему столику подошел Толик.

– Вижу по твоему лицу, что ты не с пустыми руками, – сказал ему Кир.

– Не с пустыми. Но у меня в руках не то, что ты ждешь. Адреса Федора у секретарши больше нет. А вот адрес Бориса Кафтанова она мне дала. И его телефон.

Толик передал Киру листок с контактными данными нового партнера Элеоноры и отошел от нас. А Кир передал этот листок мне.

– Здесь что-то не так, я это чувствую, – снова сказала я. – Все, что рассказывал Толик, невероятно странно.

На лице у Кира появилась улыбка, которая мне всегда нравилась.

– Невероятно или странно?

Я достала из сумки свой мобильник и набрала номер Бориса Кафтанова. Раздалось приглашение автоответчика оставить свое сообщение. Такого желания у меня не было.

– У Элеоноры новый партнер, а мать этого, похоже, не знает. Это как? – спросила я Кира.

– Бывает, – сказал он и полез в карман за своим мобильником.

– Федор куда-то уехал, Борис недоступен. Может, Борис тоже уехал? И уехал с Элеонорой?.. Понятия не имею, что делать дальше.

Кир читал в своем мобильнике полученные эсэмэски и больше не обращал на меня внимания. Его безучастие меня озадачило.

– Ты все еще на меня злишься? – спросила я его.

Он перевел свой взгляд на меня. Его усмешка выглядела напряженной.

– Я никогда ни на кого не злюсь, – услышала я от него в очередной раз. Он всегда так говорил, когда злился. – Мне, кстати, уже пора, – сообщил он и, развернувшись, подозвал взмахом руки Толика.

* * *

Кир рассчитался, и мы пошли к выходу. Инцидент с сестрой депутата Заборова не выходил у меня из головы. Мне все никак не верилось, что Эля стала бы бунтовать и рисковать заработком в последнем из оставшихся у «Оказии» ресторанов из-за такой ерунды, как шуточки пьяной женщины. У этого глупого бунта должна была быть все же какая-то другая причина.

Мы подошли к машине Кира, припаркованной у «Муромца».

– Тебя подвезти? – спросил он.

– Спасибо, не надо. Подвези лучше сегодня вечером себя ко мне.

Он только улыбнулся. Улыбка была хорошей. К сожалению, она ничего не значила. В тот день Кир ко мне не приехал.

7

До нового партнера Элеоноры мне не удалось дозвониться и в четверг. Я решила заехать к нему после работы по дороге домой – так, на всякий случай, вдруг застану. А если нет, то можно будет спросить соседей, давно ли они его видели. И тогда, возможно, прояснится, мог ли он отправиться вместе с Элеонорой в Сочи.

А в то, что такое могло произойти, я верила все больше. Вырисовывалась вполне убедительная картинка: общие выступления стали сближать Элеонору с Борисом, между ними закрутилось-завертелось, и моя влюбчивая сестрица в очередной раз потеряла голову. Когда у них в Москве не стало работы, они решили вместе отправиться на море. И поехали в Сочи. Ну а там мог случайно подвернуться хороший заработок, и они, потеряв все в Москве, решили не возвращаться домой – вот что-то в этом роде.

* * *

Пятиэтажка из красного кирпича. Давно не крашеная дверь нужного мне подъезда не была закрыта – домофон не работал. Я поднялась к квартире Кафтанова на четвертом этаже и, собравшись с мыслями, нажала кнопку звонка. Скоро я услышала за дверью шаги, и она приоткрылась, насколько позволяла цепочка. В проеме я увидела женщину.

– Я к Борису Кафтанову, – сказала я ей.

– А вы кто?

– Сестра Элеоноры Белугиной. Мне надо поговорить с Борисом.

Взгляд женщины стал пристальней.

– О чем? – спросила она.

– Это касается Элеоноры. Борис дома?

– Его нет.

Тут раздался плач младенца, и женщина захлопнула дверь. Я осталась стоять, соображая, как мне поступить. Похоже, это была жена Кафтанова. У них с Борисом есть ребенок. Было похоже, что Борис и в самом деле уехал с Элеонорой в Сочи. Поэтому его жена не хочет со мной разговаривать. Так мне это все увиделось.

Хорошо, что я замешкалась. Вдруг звякнула цепочка, и дверь открылась во всю ширь. Передо мной стояла полная молодая женщина с распущенными волосами и младенцем на руке. Улыбнувшись мне, она пригласила меня войти. «Наверное, Борис все же не с Элеонорой», – подумала я.

* * *

В большой комнате, где всюду были детские вещи, я рассказала жене Бориса Кафтанова Наташе о своих поисках Элеоноры под внимательным взглядом двух пар карих глаз – годовалая дочка Кафтановых так и осталась на руках у матери.

Мне было немного неловко от несоединимости моего рассказа с обстановкой, в которой он звучал, но я не поддавалась желанию поскорее избавиться от расспросов любопытной Наташи в надежде, что мое терпение будет вознаграждено. Эта надежда оправдалась.

Узнав то, что ей хотелось, Наташа посадила дочку в бокс и взяла свой мобильник. Связавшись с мужем, она повторила ему полностью услышанное от меня. Я было попросила передать телефон мне, но получила сигнал подождать. Когда же Наташа стала слушать своего мужа, время от времени говоря «да», «да-да» и «хорошо», я поняла, что с Борисом мне поговорить не удастся. Так и получилось. Все, что Кафтанов захотел мне сказать, он передал через Наташу.

Где сейчас находится Элеонора, Борис не знал. Он выступал с ней вместе лишь с января, и было это всего три месяца. А получилось все так. Перед Новым годом у Федора появились новые планы, и он попросил своего друга Борю, тоже гитариста, присоединиться к «Оказии». И не только Борю. С той же просьбой Федор обратился еще и к другим музыкантам. «Оказия» стала вокально-инструментальной группой и начала выступать в меняющемся составе большей частью на корпоративах.

Однако в ресторанах, где «Оказию» знали как дуэт, Элеонора выступала только с Борисом. И так это продолжалось до конца марта, когда Элеонора объявила, что оставляет группу. Ну а без нее «Оказия» выступать не могла и перестала существовать.

Борис знал о Федоре лишь то, что его сейчас нет в Москве. В сущности, не больше, чем я. После того как Мочкин ввел его в «Оказию», контактов у них друг с другом не было. Но связь с Элеонорой, как думал Борис, Федор все еще поддерживает. Он сказал Наташе, чтобы она дала мне мобильный номер Мочкина из их семейной телефонной книжки. Борис и Федор знали друг друга с детства. Они ходили в одну и ту же школу, и оба научились играть на гитаре.

– Выходит, Федор тоже жил где-то здесь? – спросила я.

– Почему жил? По-моему, он и сейчас здесь живет.

– И вы знаете его адрес?

Адрес Феди был уже не важен, ведь я могла теперь связаться с ним по мобильному номеру. Я захотела получить его на всякий случай. И получила.

* * *

За домом, где жил Борис Кафтанов, был скверик. Устроившись там на лавочке, я набрала на своем мобильнике номер Федора. Но в ответ услышала сообщение, что этот номер не существует. Я позвонила на всякий случай еще раз – та же история. «Может быть, я неверно записала Федин телефон», – подумала я. Я позвонила Наташе и попросила ее еще раз продиктовать мне номер Федора. Ошибки в моей записи не было. Наташа удивилась вместе со мной.

– Может, он недавно поменял симку? И Борис об этом не знает? – предположила я.

– Вполне может быть. Насколько я знаю, они последнее время не общались, – сказала Наташа. Сама же она отдельно от мужа контактов с Федором не поддерживала.

– Все-таки это надо уточнить. Борис мог забыть, что у Федора сейчас другой номер. Давайте я сама свяжусь с вашим мужем. Как ему позвонить?

– Связаться с ним будет сложно… – начала Наташа.

– Но вы же с ним только что говорили.

– Случайно повезло. Обычно его телефон офлайн, – сказала она и объяснила, что ее Боря сейчас халтурит где-то в Карелии и не хочет, чтобы ему туда звонили.

– А вдруг и Элеонора там. Тоже халтурит. Может быть такое? – на голубом глазу спросила я простодушную Наташу.

Она засмеялась.

– Это другая халтура. Он там с друзьями что-то строит в одном из дачных поселков, чтоб подзаработать. Спрос на музыку летом плохой.

– Тогда попросите Борю мне позвонить. Если бы не особые обстоятельства, я не стала бы к нему обращаться.

Наташа мне это пообещала.

* * *

У меня теперь был Федин адрес. Я похвалила себя за то, что сообразила взять его у Наташи, и пошла искать дом Мочкина, находившийся где-то рядом. Вдруг мне неожиданно повезет и с жиличкой Федора, как повезло с Наташей и Борисом Кафтановыми, и я наконец смогу нормально с ней поговорить.

На данный момент Федор был единственный, кто мог знать об Элеоноре что-то важное. Они оставались в контакте. Вполне вероятно, что Элеонора созванивались с ним, когда задумала уйти из «Оказии». Этот дуэт возник по инициативе Мочкина, и было логично предположить, что Элеонора как-то обсуждала свое решение с бывшим партнером и старым другом.

* * *

Опять красный кирпичный дом, где давно не было капитального ремонта. Но в подъезде Федора домофон работал. Пользоваться им я не стала и зашла в подъезд, когда из него кто-то вышел.

Квартира Федора оказалась на втором этаже. Я нажала кнопку звонка.

– Кто это? – спросил через дверь старческий голос. Глазка не было.

Старческого голоса я не ожидала. Но мало ли.

– Я к Феде, – сказала я как можно решительнее.

– Его нет, – последовал ответ.

Значит, это и в самом деле была Федина квартира.

– Мне надо передать Феде… ноты, – объявила я с бухты-барахты.

Выдумка сработала, и дверь распахнулась. Я увидела перед собой старушку – маленькую, полную, в очках-линзах. Она смотрела на меня с любопытством, без задних мыслей, можно сказать, доброжелательно, что теперь редкость, особенно у старшего поколения.

– Давайте свои ноты, – поторопила она меня и только тут заметила, что у меня ничего нет в руках, а сумка, висевшая через плечо, ноты вместить никак не могла.

– Где же они? – растерялась старушка. Ее недоумение тоже было добродушным. Она мне все больше нравилась. Похоже, я стояла перед матерью Феди. Так это и оказалось.

– Можно к вам зайти на минуту? Я вам тогда все объясню.

Старушка посторонилась, и я вошла в квартиру, а потом последовала за ней к одной из двух дверей в коридоре. Одновременно я соображала, что же получается. В квартире две комнаты: одна – Федина, другая – его матери, Софьи Ивановны, куда она меня привела. Свою комнату, надо понимать, Федор в данный момент сдает жиличке, с которой я говорила. Времени на вдумчивый анализ ситуации у меня не было, но я уже успела почувствовать, что здесь что-то не так. Впрочем, как обстоит дело с жиличкой, было теперь не важно. У меня появился источник информации получше – Федина мама.

Ее комната выглядела так, как и у многих ее ровесников: масса вещей и вещичек на всех горизонтальных поверхностях, множество картинок и фотографий на стенах, темная полированная мебель, причем точно такая, как и в квартире, где прошло мое детство. Похожий на мать сын-музыкант глядел на меня с афиши группы «Мы», из-за плеча ударника, в которого влюбилась моя сестра. Тот парень, светловолосый и светлоглазый красавец, имел наглый взгляд. Да и Федя смотрел с афиши далеко не робко. А вот как именно он смотрел – сказать было трудно. Интересный был у Феди здесь взгляд. Повезло тогда группе «Мы» с фотографом.

* * *

Когда мы с Софьей Ивановной уселись за стол напротив друг друга, я призналась ей в истинной цели моего визита. Чем больше подробностей она узнавала от меня о затянувшемся отпуске Эли в Сочи, тем мрачнее становился ее взгляд. В какой-то момент Софья Ивановна вообще опустила глаза и молча меня слушала, по-прежнему никак не выражая своего сочувствия. Я даже на всякий случай уточнила, знает ли она Элеонору. Софья Ивановна подтвердила это с ухмылкой. Похоже, она почему-то недолюбливала мою сестру.

Но придавать этому значения я не стала – какая разница, как относится к Элеоноре Федина мать. Я смотрела, как палец ее правой руки тер и тер левое запястье, и растягивала рассказ в надежде что-то случайно сказать, из-за чего она сама прервет свое молчание. Ничего из этого не получилось, и я тогда спросила ее прямо:

– Где сейчас Федя? Случайно не в Сочи?

Софья Ивановна вскинула на меня взгляд.

– При чем тут Федя?

– Я подумала, а вдруг они сейчас там вместе.

– Федя сейчас выступает в Поволжье.

– Так, может, Эля сейчас тоже там?

– Они уже давно не выступают вместе, – сухо отреагировала Софья Ивановна.

– Ну а вдруг опять начали?

Во взгляде, который бросила на меня Софья Ивановна, можно было прочитать: «Ну что ты ко мне привязалась?!»

– У Феди сейчас другая группа, – сказала она.

– И где они в данный момент?

– В данный момент они на отдыхе, в пансионате.

– Где находится этот пансионат?

– В Пензенской области.

– Федя вам оттуда звонил?

– Да.

– Когда это было в последний раз?

– На прошлой неделе.

Пусть и нехотя, Софья Ивановна продолжала отвечать на мои вопросы, пока речь не зашла о телефоне.

– А с какого номера он вам звонил? – спросила я.

– Не знаю, – ответила она, уставившись в пол.

Этому я не поверила.

– Когда он был в Москве, у него был один номер, а теперь – другой. Когда Федя уехал на гастроли, он завел себе новый мобильник с новым номером, – сказала мне Софья Ивановна.

– Неужели он вам не сообщил свой новый номер?

Софья Ивановна подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза. Взгляд у нее стал колкий.

– При чем тут это – сообщил или не сообщил? Я его телефон вам не дам. Он потому и завел новый мобильник, чтобы его больше не беспокоили.

И здесь то же самое. Похоже, растет число пользователей мобильной связи, которые не хотят быть доступны.

Я вспомнила о жиличке. Утром она была у себя. Может быть, и сейчас она находится здесь?

– Я знаю, что комнату Феди снимает какая-то женщина. Она сейчас там?

– Какая еще женщина? – встрепенулась Софья Ивановна.

Выходит, никаких жиличек в этой квартире нет? Тут я поняла, что меня смущало: я звонила сюда несколько раз и ни разу не вышла на Софью Ивановну.

– Соседняя комната ведь Федина, верно? – на всякий случай уточнила я.

– Была Федина. Федя сейчас снимает квартиру у Белорусского вокзала, – сказала Софья Ивановна, не меняя выражения лица.

Ну вот, все и объяснилось. Значит, Наташа, того не зная, дала мне старый адрес Федора. Его нового адреса, как и нового номера телефона, в их домашней адресной книге не было.

– Вы мне не дадите адрес его съемной квартиры? – попросила я и одновременно открыла сумку, чтобы достать блокнот с ручкой. – Я хочу заехать к женщине, которая сейчас там находится. Вдруг она знает мою сестру.

– Ни адрес Феди, ни его телефон я вам не дам, даже не просите, – решительно заявила Софья Ивановна.

Тут я возмутилась. Она ведь узнала, что у меня пропала сестра и я хватаюсь за всякую возможность что-то о ней узнать.

– Почему так все не по-человечески? – вырвалось у меня.

– Как же вы не понимаете? – удивилась мне Софья Ивановна. – Вы посторонний человек, я вас совсем не знаю. Как же я дам вам адрес своего сына?! Или номер его телефона? Не то сейчас время, чтоб так вот запросто давать адреса и телефоны своих детей. Вон ведь что происходит каждый день – и обворовывают, и убивают. Да и сам Федя мне наказал ничего никому про него не рассказывать.

Я сдалась не сразу. Я задействовала весь свой журналистский инструментарий, чтобы получить у Софьи Ивановны адрес теперешней Фединой квартиры. Есть четыре чувства, которые заставляют людей сказать то, что они не собирались говорить: упреки совести, сочувствие к собеседнику, страх перед неприятными последствиями и усталость. Когда берешь интервью у несловоохотливых носителей информации, так или иначе учишься ими пользоваться. И я неплохо умела это делать, но Софью Ивановну было с места не сдвинуть. Я ушла от нее совершенно выдохшейся. В таком состоянии я всегда принимаю ошибочные решения. Так получилось и в тот раз. И что это мне взбрело в голову по дороге домой заехать к матери?!

* * *

Господи, как же я ненавидела это ее выражение лица, с которым было бы уместнее играть на сцене Медею, чем говорить с собственной дочерью. Я приехала рассказать ей о своих попытках что-то разузнать об Эле, но она не увидела мою усталость и мою подавленность, она видела только конечный результат – неудачу. Мне не удалось выяснить ничего, что бы вывело на след ее любимого чада, и только это имело значение для Ольги Марковны.

Сколько я себя помню, я всегда чувствовала себя лишней дочерью, хотя и родилась первой. Кто бы спорил, растить двоих детей Ольге Марковне было очень трудно. Ей, разведенной женщине, не получавшей алименты от бывшего супруга-пьяницы, хватило бы одного ребенка – такого ребенка, каким была Эля. А я еще своей внешностью постоянно напоминала ей о «ничтожестве, погубившем ее жизнь», каким стал для нее бывший муж, но все же… Другие же могут усвоить, что это родители отвечают за детей, а не дети за родителей.

Эля всегда была ее «эльфиком», «лучиком» и «самым главным в жизни». У этого сокровища обнаружилось «доброе сердечко» и «масса талантов». Эля пела, как щегол, с трех лет и позже почти поступила в школу Гнесиных. Щегол не соловей, но это понимала я, а не Ольга Марковна. Когда мать переводила взгляд с сестры на меня, у нее менялось выражение лица. Я была ее «крестом».

По логике вещей наш разрыв должен был стать для Ольги Марковны облегчением. И вот теперь она опять была вынуждена глядеть на свой «крест». Это добавляло ей страдания. А результаты действий, которые я предпринимала, их не уравновешивали. Мне не стоило заходить к ней без хороших новостей. Хотя это был мой собственный просчет, я стала зла не на себя, а на нее.

– Причешись же, черт возьми! И поменяй халат! Этот уже грязный! – выкрикнула я в лицо Ольге Марковне и увидела, как оно опрокинулось и замерло. Еще пара секунд, и я увидела бы ее слезы: глаза матери уже увлажнились. Чтобы их не видеть, я вскочила со стула и бросилась вон из ее квартиры.

8

У себя дома я обнаружила Кира. У него был ключ от моей квартиры, и он не только меня там ждал, но и пожарил рыбу, которую я положила позавчера в морозильник. То, что Кир вел себя как ни в чем не бывало, очень меня обрадовало.

Мы ужинали, но мать не выходила у меня из головы. Нельзя было так на нее срываться. Душа ныла.

Я сказала об этом Киру и спросила, что мне делать.

– Ничего не делай, – сказал Кир, недолго думая.

– Но я же не могу все так оставить…

– В каком смысле – все так?

– Не звонить ей, ничего не объяснять… Это не по-человечески.

– Напиши ей письмо. Письмо в деловом стиле, чтобы выйти из вашего общего эмоционального коллапса. Переведи конфликт на рациональный уровень, – сказал тогда Кир.

Эта идея показалась мне интересной. Но как надо было писать моей матери в «деловом стиле», я не знала.

– Поможешь с текстом? – спросила я Кира.

– Бери ручку и бумагу!

Я отодвинула свою тарелку в сторону, взяла письменные принадлежности и написала под диктовку Кира следующее:

«Ольга Марковна (я обращаюсь так к Вам по Вашему же желанию)!»

Тут я остановилась.

– Я же с ней на «ты»!

– Ольга Марковна и «ты»?

Он был прав: это не вязалось. Но и «вы» не вязалось.

– «Вы» будет даже лучше, – заверил меня Кир. – «Вы» затормозит всплеск негативных эмоций твоей матери, когда она начнет читать твое письмо. Это та цель, которую преследует деловой стиль. Так что пиши, как я тебе говорю.

И он стал диктовать дальше:

– Извините меня, пожалуйста, за срыв. У меня в тот момент сдали нервы. Я весь день пробовала что-то узнать об Элеоноре и не смогла справиться со своей усталостью. Я буду продолжать искать Элеонору и надеюсь, что скоро у меня будут новости. Я позвоню Вам, когда узнаю что-то важное или если появятся какие-то вопросы. Мария.

Все это я покорно записала, но потом, перечитывая свое «деловое письмо», я сопротивлялась почти каждому слову. В числе прочего я хотела изменить Элеонору на Элю.

– В разговорах друг с другом ни я, ни мать не называем Эльку Элеонорой. Для нас она Эля, а не Элеонора.