Оглавление

«Ты забрала его, Америка разлучница,

Того, кого люблю, храни его, храни…»

Игорь Демарин

Глава 1 
Запах осеннего леса…

Странный сон ему приснился сегодня. Какая-то цыганка в пёстром халате протягивала ему корзину спелых румяных яблок. Они были похожи на муляжи, но все разрезаны пополам.

— Ищи! — сказала цыганка и пропала.

Он брал эти половинки и пытался складывать их вместе, но они никак не подходили друг к другу. Потом он всё-таки нашёл те, что были половинками одного целого яблока, сложил их вместе. И это сложенное яблоко вдруг выскользнуло из рук и покатилось под стол. Он полез доставать его, но ударился головой о ножку стола и… проснулся.

Он не верил снам, но, покидая номер, увидел под столом сморщенное и почерневшее от гнили яблоко. И перекрестился, хотя никогда в Бога не верил.

В кафе аэропорта Домодедово они заняли столик у открытого окна. Дочь что-то хотела сказать отцу, однако он опередил её.

— Фима, я буду тебе благодарен, если ты помолчишь.

Девушка нахмурилась и склонилась над вазочкой с мороженым, лишь иногда бросая исподлобья взгляды на отца.

Из окна была видна взлётно-посадочная полоса, а за ней до самого горизонта тянулся резной полоской обычный подмосковный лес, по которому уже прогулялась осень, оставив среди зелени ярко-жёлтые пятна берёз. Налетевший ветерок принёс вместо выхлопной самолётной гари запах этого осеннего леса с его горчинкой грибниц и опавших листьев. Мужчина повернулся в сторону окна и, кажется, не мог надышаться этим запахом. Там, где он прожил тридцать лет, так никогда не пахло.

Чётки в его руках пощёлкивали. Взгляд был устремлён куда-то далеко в прошлое.

Октябрь 1973 года. Пригород Вены.

Тридцать лет….Да, через месяц будет тридцать лет.

«Господи, уже в октябре! Ведь как секунда пролетели эти годы!» — подумал он и поймал себя на том, что думает по-английски. Когда это с ним случилось? Теперь и не вспомнишь. А тогда…

И он ясно увидел картинку, навсегда засевшую в памяти

Коробки, баулы и его полупустой рюкзак, сиротливо приткнувшийся к стойке двухъярусной кровати. Он ведь так и не выбросил его. Не смог. Запрятал в гараже. Рюкзак был для него окошком во времени, через которое он мог вернуться назад.

А картинка всё стояла перед глазами.

Молодая его жена дремала, положив голову на колени матери. Он укрыл её своей курткой. Уже несколько дней в Вене шли дожди, в ангаре для эмигрантов пахло сыростью. Он и сейчас помнит этот запах.

Тесть забрал у суетящейся жены сумку. Громко щёлкнув замком, положил её к себе на колени и пробурчал: «И это Западная Европа! В туалете пивбара „Жигули“ и то не такое амбрэ. Конец всякой географии!» Теща безмолвно плакала, поглаживая дочь по голове, вот тогда впервые он пожалел о своём поступке.

Они ждали вылета в Нью-Йорк.

Это было давно…

Это было вчера.

Предательский холодок пробежал по спине. Передёрнув плечами, мужчина искоса взглянул на дочь. Она была похожа на него, только смугла, чернява, и волосы вились крупными завитками, как у матери.

«Интересно, — подумал он, — а на кого бы были похожи наши дети?»

Там, на Брайтон Бич, ему иногда казалось, он сходит с ума оттого, что первой и единственной его женщиной стала капризная, плаксивая девчонка, чья семья сидела на чемоданах в ожидании разрешения на эмиграцию. Он словно сошёл с ума, забыв о той, которую он любил и бросил, стремясь уехать в Америку. Уже там, на далёком чужом берегу, с беременной женой на руках, он назначил себе роль предателя, страдал все тридцать лет и не находил себе оправдания…

Он жалел не себя, а свою несчастную жену, и понимал, что все его болезни не свалились с неба — это всё нервы. И боялся думать, что стало с той, которую он предал, и которая снилась ему ночами. Он залпом допил коньяк. Вытащил дорогую кубинскую сигару, катером отрезал кончик и раскурил её. Дочь, внимательно наблюдавшая за отцом, сердито сказала по-русски:

— Да не придёт она, ты ещё не понял? Не придёт! Поглядела на тебя и хватит. У неё своя жизнь, и у тебя, между прочим, тоже.

Я просил тебя помолчать, — повторил он.

Дети бывают очень жестоки, даже если любят родителей. Девушку раздражало, что отец так страдает. Три недели назад он просто принёс два билета на самолёт и велел собираться, не объяснив зачем. Ей было жаль больного отца, и пришлось подчиниться, хотя она считала себя совсем взрослой и самостоятельной, ведь ей уже двадцать три. А сейчас она мечтала только об одном — поскорей улететь из этого непонятного чужого города.

— Папа, ты сошёл с ума?! — перешла она на английский язык. — Тебе нельзя пить коньяк и курить! Что сказала бы мама и твой доктор?

Мужчина затушил сигару, допил стакан с минералкой и спрятал чётки в карман. Дочь, что есть силы, стукнула маленьким смуглым кулачком по столу, уронила голову на руки и громко зарыдала. Пустая рюмка подпрыгнула, упала на бок и раскололась. Капелька коньяка на столе казалась капелькой крови.

В этот момент на первой строчке табло появилась надпись: «Comp Lufthansa — Moscow-Amsterdam». Мужчина подозвал официанта, расплатился, а потом обратился к дочери: «У тебя есть платок? Приведи себя в порядок. И пойдём регистрировать билеты, пора! А она, если и приедет, то подойдёт к стойке регистрации».

Прихватив свои чемоданы, они спустились на первый этаж.

Глава 2 
Небо цвета полинявшей джинсовки

Август…. Опять август…

Погода у нас в Москве странная.

Май, озорной, переменчивый и лукавый май, с его первыми грозами, заморозками и горчинкой молодой зелени передаёт эстафету июню. А он, сходящий с ума от необъятных охапок благоухающей сирени, молодой и задорный, то заставит прятаться от набирающего силу летнего солнышка. А то напугает дачников последними заморозками, а то и вовсе прикажет вытаскивать из шкафов уже подзабытые за жаркий май плащи и зонтики, повесив над отцветающими садами полупрозрачные тучи с прохладным дождём.

Мудрый июль поманит ягодами и грибами, подразнит эхом бродящих по лесу дачников и сгорит падающей хвостатой звездой в туманном августовском утре. Ох, это эхо в утреннем лесу с его уже прохладной росой. Оно дразнится, перекликаясь с самим собой. Когда-то давно я написало о нём несколько строчек.

А в середине августа флоксы окутают своим ароматом палисадники.

Подмосковные дачные флоксы, совсем не та низкорослая мелочь без запаха, которой теперь обрамляют ныне все московские клумбы на улицах и в парках.

Подмосковные старые сорта, которые выбрасывают яркие соцветия в последние дни июля. Примерно к 7—10 августа они открывают свои соцветия, заполняя сады неповторимым ароматом. Какая-то щемящая сердце грусть сквозит тонкой нотой в запахе этих цветов, приторная сладость убегающих летних дней.

Этот терпкий запах всегда, даже в далёком безмятежном детстве, заставлял меня остановиться и задуматься. Тогда я и не понимала совсем, что за грусть такая наполняет сердце и рвёт душу. Я просто уходила на свою заветную лежанку в старый малинник, обрывала последние засыхающие ягоды и смотрела в бездонное небо, подёрнутое дымкой, какая бывает только в августе.

В конце лета темнеет рано и очень быстро. Ночи прохладные, и листья на моём любимом малиновом кусте покрываются росой. Небо усыпано бесчисленным множеством ярких звёзд, и дыхание перехватывает от одной мысли, что где-то там, в немыслимой дали Вселенной, может быть, есть такая же девчонка, которая через бесконечность смотрит сейчас на меня.

Спроси кто-нибудь меня тогда, счастлива ли я, — уж крикнула бы так, чтоб окрестные леса отозвались эхом: «Да-а-а!..»

Повзрослев, я поняла: флоксы пахнут разлукой.

Август прилепит к окну первые жёлтые листья. Сумрачным и дождливым августовским днём моя бабуля, сидя со штопкой у расчерченного дождевыми каплями окна, вздыхает: «Да, июнь — ещё не лето, а август — уже не лето…».

Колесо Фортуны сделало ещё один оборот и вот опять.

Полинявшее небо.

Август.

Флоксы.

Ускользающее лето осыпается речным песком сквозь пальцы. Ведь только-только был июнь.