Глава II
Полина

Прошло несколько дней, но малышка так и не прониклась теплыми чувствами ни к кому из домашних. Она не капризничала, не проявляла своеволия или непослушания, но существо, менее склонное к утешению или спокойствию, трудно было представить. Полли страдала: ни один взрослый человек не смог бы лучше изобразить это унылое, тягостное состояние. Ни одно хмурое лицо изгнанника, тоскующего по родине вдалеке от ее пределов, никогда не выражало это более красноречиво, чем бледное детское личико. Девочка осунулась, была безучастна и далека от жизни. Я, Люси Сноу, прошу не обвинять меня в разгуле разгоряченного и даже болезненно воспаленного воображения, но всякий раз, когда доводилось открыть дверь в спальню и увидеть ее сидящей в углу в полном одиночестве, с опущенной на руку головой, комната казалась не обитаемой, а призрачной.

Просыпаясь ночью при свете луны, я видела на соседней кровати фигурку в белой ночной сорочке, преклонившую колени в молитве, достойной истового католика или методиста – своего рода скороспелого фанатика или преждевременного святого, – и терялась в раздумьях. В мозгу проносились мысли не более здравые и разумные, чем те, которыми, судя по всему, было заполнено сознание этого ребенка.

До меня редко долетали слова молитвы, поскольку произносились очень тихо, а иногда и вовсе оставались невысказанными. Достигавшие моего слуха короткие фразы неизменно были обращены к одному человеку: «Папа, мой дорогой папа!»

Стало ясно, что дитя одержимо единственной идеей. Всегда считала и считаю, что подобное маниакальное состояние – самое страшное проклятие, способное постигнуть мужчину или женщину.

К чему могли привести эти мучения, если бы продолжались беспрепятственно, можно лишь догадываться, однако ситуация получила неожиданное развитие.

Однажды днем Полли, как обычно, пряталась в своем углу, но миссис Бреттон выманила ее, усадила на подоконник и, чтобы отвлечь внимание, попросила понаблюдать за прохожими и сосчитать, сколько дам пройдет по улице за определенное время. Девочка никак не отреагировала на предложение и осталась безучастной. Я пристально за ней наблюдала, поэтому заметила, как внезапно все изменилось: выражение лица, даже радужная оболочка глаз. Непредсказуемые, странные натуры – как правило, очень чувствительные – представляют собой любопытное зрелище для более уравновешенных, не склонных к неожиданным выходкам. Неподвижный тяжелый взгляд вдруг поплыл, задрожал, а потом вспыхнул огнем. Маленький нахмуренный лоб разгладился. Невыразительные унылые черты осветились интересом. Выражение печали исчезло, уступив место внезапной радости после напряженного ожидания.

– Вот он! – воскликнула Полли.

Подобно птичке, насекомому или другому крошечному стремительному существу она вылетела из комнаты. Как ей удалось справиться с тяжелой входной дверью, не знаю. Должно быть, та оставалась приоткрытой или неподалеку оказался Уоррен и распахнул ее по не допускавшему сомнений требованию юной особы. Спокойно глядя в окно, я увидела, как девочка в черном платьице и крошечном кружевном переднике (детских фартучков она не признавала) побежала по улице, а когда хотела было обернуться, оповестить крестную, что дитя мечется в безумии и необходимо немедленно что-то предпринять, малышка внезапно исчезла в объятиях какого-то джентльмена. Тот ловко ее поймал, подхватил на руки, спрятал под своим плащом и понес к нашему дому.

Я решила, что этот доброжелатель передаст Полли слугам и уйдет, однако он поступил иначе: на мгновение задержавшись внизу, поднялся в гостиную.

Оказанный прием все объяснил: джентльмен хорошо известен миссис Бреттон. Она сразу его узнала и встретила теплым приветствием, хотя была взволнована, удивлена, и явно застигнута врасплох. При этом весь ее облик и манеры выражали осуждение. Джентльмен, как выяснилось, прекрасно понимал причину, поскольку, будто извиняясь, произнес:

– Не смог удержаться, мэм. Понял, что не в состоянии покинуть страну, не увидев собственными глазами, как устроена моя крошка.

– Но вы встревожите девочку.

– Надеюсь, что нет. – Джентльмен присел и поставил дочку перед собой. – Как поживает папина маленькая Полли?

– А как поживает мой большой папа? – радостно вопросила малышка, опершись на колено отца и заглянув ему в лицо.

Встреча дочери с отцом не была многословной, излишне эмоциональной, за что я им была благодарна, однако переживания взрослого и ребенка до краев наполняли чашу терпения. Их чувства не пенились и не вырывались бурным потоком, и это удручало еще больше. Во всех случаях яростных, несдержанных излияний на выручку утомленному наблюдателю приходят презрение или насмешка, однако меня всегда чрезвычайно угнетал тот тип эмоциональности, который сам себя сдерживает, оставаясь покорным рабом здравого смысла.

Мистер Хоум обладал суровым – скорее даже мрачным – обликом: бугристый лоб, высокие, выдающиеся скулы. Резкие черты его лица вполне соответствовали шотландскому типу и выдавали натуру страстную, однако в глазах светилась глубокая любовь. Гармонировал с такой внешностью и северный акцент. Джентльмен держался хоть и скромно, но с достоинством.

– Поцелуй Полли, – тихонько попросила девочка.

Он нежно погладил дочь по головке и выполнил ее просьбу. Мне хотелось, чтобы малышка истерично закричала: тогда я смогла бы испытать облегчение и успокоиться, – но она лишь издала едва слышный звук, больше похожий на вздох. Казалось, получив желаемое, она впала в блаженное полузабытье. Ни манерой, ни внешностью это создание не напоминало отца и все же явно унаследовало его черты: сознание Полины Мэри наполнялось из сознания мистера Хоума, как чашка из кувшина.

Несомненно, какие бы чувства ни испытывал в глубине души, мистер Хоум мужественно владел собой. Нежно глядя на дочку сверху вниз, он проговорил:

– Полли, сходи, пожалуйста, в холл. Там на стуле увидишь папино пальто. Достань из кармана платок и принеси сюда.

Малышка тут же побежала выполнять просьбу отца, а вернувшись, увидела, что он разговаривает с миссис Бреттон. С платком в руке, девочка остановилась, такая крошечная и опрятная. Поскольку мистер Хоум не ожидал столь скорого возвращения дочери, девочка взяла его за руку, раскрыла ладонь, вложила в нее платок и закрыла пальцы по одному. Внешне джентльмен никак не показал, что заметил девочку, однако вскоре подхватил на руки. Малышка прижалась к отцу, и казалось, оба были счастливы, хотя ни слова не сказали друг другу.

За чаем мелкие действия и случайные реплики, как обычно, дали богатую пищу для наблюдения. Прежде всего Полли обратилась к Уоррену, когда тот расставлял стулья.

– Поставьте папин стул сюда, рядом мой, а потом – миссис Бреттон. И еще: я сама подам ему чай.

Когда распоряжение было выполнено, она заняла свое место и рукой поманила отца:

– Сядь рядом, папа, как будто мы дома.

Мистер Хоум безропотно подчинился, и, завладев его чашкой, Полли принялась размешивать сахар, а потом, добавляя сливки, напомнила:

– Дома я всегда сама ухаживала за тобой, и никто не сможет сделать это лучше меня.

Все время, пока длилось чаепитие, девочка проявляла внимание к отцу, хотя попытки услужить выглядели довольно абсурдными. Сахарные щипцы оказались слишком широкими для одной детской ручки, и малышке пришлось держать их обеими. Вес серебряного сливочника, тарелок с бутербродами, даже чашки с блюдцем требовал максимального напряжения сил, однако Полли самоотверженно все это поднимала, подавала и даже ухитрилась ничего не разбить. Честно говоря, мне ее поведение показалось слишком уж нарочитым, однако мистер Хоум – пристрастный, как все родители, – выглядел вполне довольным и благосклонно принимал ее заботу.

– Полли мое счастье! – с чувством заметил он, обращаясь к миссис Бреттон.

Поскольку крестная обладала собственным «счастьем», причем куда бо́льшим, слабость гостя она приняла сочувственно.

Это самое «счастье» появилось на сцене несколько позже. Я знала, что именно в этот день миссис Бреттон ожидала возвращения сына. Грэхем присоединился к нашему кружку, когда после чая все мы сидели возле камина. Точнее, нарушил спокойное течение вечера, поскольку, как и следовало ожидать, его появление вызвало суматоху. Юный джентльмен проголодался с дороги, и следовало немедленно его накормить. С мистером Хоумом он поздоровался как с давним знакомым, а на девочку до поры до времени не обращал внимания.

Подкрепившись и ответив на многочисленные вопросы матери, Грэхем повернулся от стола к камину, и напротив него оказались мистер Хоум и ребенок. Слово «ребенок», конечно, совсем не подходит к этому существу. Оно подразумевает любую картину, кроме образа скромной маленькой особы в траурном платьице и белой манишке, вполне пригодной для куклы. Особа эта сидела на высоком стуле возле рабочего столика, где стояла игрушечная деревянная шкатулка для шитья, покрытая белым лаком. В руках она держала крошечный носовой платок и старательно его обметывала, упрямо протыкая ткань иглой, казавшейся в ее пальчиках едва ли не вертелом. Игла то и дело попадала мимо платка, оставляя на белом батисте след из маленьких красных точек. Время от времени, когда непослушное орудие окончательно выбивалось из-под контроля и кололо особенно больно, юная леди вздрагивала, но тут же продолжала работу – по-прежнему молча, прилежно, сосредоточенно, по-женски.

В то время Грэхем, шестнадцатилетний юноша, был красив какой-то обманчивой красотой. Я говорю «обманчивой» не потому, что он отличался истинно предательскими склонностями, а потому что это определение кажется мне подходящим для описания светлого, кельтского (не саксонского) свойства его красоты. Легкие каштановые волосы развевались, черты выглядели гармоничными, лицо часто освещала улыбка, но не несла в себе ни обаяния, ни тонкости (не в плохом смысле). В те дни это был избалованный, эксцентричный молодой человек.

После долгого молчаливого изучения миниатюрной особы, сидевшей напротив, воспользовавшись временным отсутствием мистера Хоума, что избавило его от полунасмешливой робости – единственного знакомого проявления скромности, юноша проговорил:

– Матушка, у нас в гостях юная леди, а я до сих пор ей не представлен.

– Полагаю, речь идет о дочке мистера Хоума? – уточнила миссис Бреттон.

– Именно так, мэм, – подтвердил Грэхем. – Считаю нужным заметить, что такая фамильярность по отношению к благородной особе неприемлема: ее следует называть «мисс Хоум», и не иначе.

– Прекрати паясничать, Грэхем: недопустимо дразнить ребенка. Даже не надейся, что позволю тебе сделать девочку мишенью для насмешек.

– Мисс Хоум, – не обращая внимания на возражения матери, обратился к гостье юноша. – Позвольте мне представиться самому, раз никто из присутствующих не проявляет готовности нас познакомить: Джон Грэхем Бреттон, ваш покорный слуга.

Девочка подняла голову и внимательно посмотрела на молодого человека. Тот встал и чрезвычайно серьезно поклонился. В ответ Полли неторопливо сняла наперсток, отложила рукоделие в сторону и, осторожно спустившись со своего насеста, с непередаваемо торжественным видом присела в глубоком реверансе и важно произнесла:

– Как поживаете?

– Имею честь пребывать в добром здравии, вот только немного устал с дороги. Надеюсь, мэм, вы хорошо себя чувствуете?

– Не-верр-роятно хорошо, – последовал амбициозный ответ маленькой леди, и она попыталась вернуться на прежнее место, но обнаружив, что замысел невозможно осуществить без некоторого карабканья – немыслимого ущерба для собственного достоинства, – и категорически презирая помощь в присутствии странного молодого джентльмена, немедленно отказалась от высокого стула ради низенькой скамеечки.

Она чинно уселась на ней, расправив складки юбочки, и Грэхем придвинул свой стул поближе.

– Надеюсь, мэм, здесь, в доме моей матушки, вам удобно?

– Не то чтобы… Хотелось бы вернуться к себе домой.

– Естественное и вполне понятное желание, мэм, но тем не менее я всеми силами постараюсь ему противостоять. Рассчитываю получить от вас немного того драгоценного материала, которое называется развлечением. Матушка и мисс Сноу лишены его напрочь.

– Вряд ли я задержусь здесь – мы с папой скоро уедем.

– Уверен, что смогу вас переубедить. У меня есть пони, так что сможете кататься, и много книжек с картинками.

– Вы что, собираетесь теперь жить здесь?

– Да. Это вас не радует? Я вам не нравлюсь?

– Нет.

– Почему же?

– Вы какой-то странный.

– Чем же, мэм?

– Увас длинные рыжие волосы, и вообще…

– Каштановые, позвольте заметить. Мама называет их золотистыми, да и все ее подруги тоже. Но даже с этими, как вы выразились, «длинными рыжими волосами», – победно тряхнул он гривой, которую и сам признавал рыжевато-коричневой, гордясь львиным окрасом, – вряд ли я выгляжу более странным, чем ваша милость.

– Вот как?

– Несомненно.

Полли долго молчала, потом вдруг заявила:

– Кажется, мне пора спать.

– Такой крохе, как вы, уже давно пора было лежать в постели. Возможно, вы специально задержались в надежде увидеть меня?

– Не обольщайтесь.

– А я абсолютно уверен в обратном. Знали, что я должен сегодня вернуться, вот и дожидались встречи, чтобы насладиться моим обществом.

– Сидела я здесь ради папы, а вовсе не из-за вас.

– Что ж, ладно, мисс Хоум. Но все же осмелюсь предположить, что скоро стану вашим лучшим другом.

Полли пожелала нам с миссис Бреттон доброй ночи, и пока размышляла, заслуживает ли подобной чести Грэхем, тот ухватил ее одной рукой и поднял так высоко над головой, что девочка увидела себя в каминном зеркале. Внезапность и непочтительность поступка так возмутили воспитанную особу, что та негодующе воскликнула:

– Стыдитесь, мистер Грэхем! Немедленно опустите!

Едва ощутив под ногами твердую почву, прежде чем гордо удалиться, Полли заметила:

– Хотелось бы знать, что бы подумали обо мне вы, если бы я обошлась с вами точно так же и подняла за шкирку, как Уоррен котенка.

Глава III
Игра

Мистер Хоум задержался у нас на два дня. Во время визита он не желал выходить из дома: почти все время сидел возле камина, иногда молча, иногда поддерживая беседу с миссис Бреттон. Такие разговоры как нельзя лучше подходили его мрачному настроению – не слишком сочувственные и все же не раздражающие – словом, разумные и даже с некоторым оттенком материнского участия. Хозяйка дома в силу своего возраста могла позволить себе немного снисходительности. Что же касается Полины, девочка была совершенно счастлива, хотя по-прежнему молчалива и сосредоточенна, что не мешало ей оставаться деятельной и внимательной.

Отец часто сажал ее на колени, и она сидела до тех пор, пока не ощущала или не воображала себе его неудобство, и тогда говорила:

– Папа, отпусти меня, ты же устал: я тяжелая.

Устроившись на ковре или на скамеечке у ног отца, Полли открывала белую шкатулку для шитья и брала крошечный платочек в красных точках. Очевидно, этот кусочек ткани предназначался в качестве памятного подарка, и закончить его следовало до отъезда отца, а значит, к швее предъявлялись повышенные требования (за полчаса ей удалось сделать примерно десяток стежков).

Вечер, когда из школы домой возвратился Грэхем, принес новое оживление – качество, нисколько не преуменьшенное природой тех сцен, которые должны были разыграться между ним и мисс Полиной.

Недостойное поведение юноши при их знакомстве стало причиной холодного, высокомерного отношения с ее стороны. Обращаясь к юной леди, Грэхем получал неизменный отказ:

– Не могу уделить вам внимание: мне есть о чем подумать.

На вопрос, что именно занимает ее мысли, следовал исчерпывающий ответ:

– Дела.

Грэхем попытался привлечь внимание гостьи, открыв ящик стола и продемонстрировав разнообразное содержимое: печати, яркие восковые палочки, ножи для заточки перьев, а также многочисленные гравюры – в том числе и ярко раскрашенные, – коллекция которых время от времени пополнялась. Нельзя утверждать, что могучее искушение прошло бесследно: глаза Полли, когда она украдкой поднимала голову, то и дело обращались к картинкам на письменном столе. Изображение мальчика с лохматым спаниелем случайно улетело на пол, и девочка в восторге воскликнула:

– Какая милая собачка!

Грэхем благоразумно не обратил на реплику внимание, и вскоре Полли появилась из угла, чтобы внимательно рассмотреть сокровище. Выразительные глаза и длинные уши спаниеля, а также украшенная перьями шляпка ребенка произвели неотразимое впечатление.

– Красивая картинка! – последовал благоприятный отзыв.

– Можете взять себе, – невозмутимо предложил Грэхем.

Девочка явно колебалась.

Желание обладать вещицей было очень сильным, но принять подарок означало бы поступиться достоинством. Нет, она не могла, поэтому положила картинку на стол и отвернулась.

– Что, не возьмете, Полли?

– Пожалуй, нет. Спасибо.

– А знаете, что я в таком случае сделаю?

Девочка повернулась к нему.

– Разрежу картинку на полоски и стану поджигать их свечой.

– Нет!

– Именно так и поступлю.

– Пожалуйста, не надо.

Умоляющий тон лишь подогрел мстительность Грэхема. Он достал из рабочей корзинки матери ножницы и провозгласил, угрожающе взмахнув орудием казни:

– Вот так. Прямо через голову Фидо и нос маленького Гарри.

– Нет! Нет! Нееет!

– Тогда подойдите, и побыстрее, не то я сделаю, что задумал.

Полли чуть помедлила, но все же подчинилась.

– Итак, возьмете? – спросил Грэхем, когда она оказалась перед ним.

– Да, пожалуйста.

– Но не бесплатно.

– И чего же вы хотите?

– Поцелуй.

– Сначала отдайте картинку.

Хоть Полли и не внушала доверия, Грэхем отдал гравюру. Девочка тут же подбежала к отцу и спряталась у него на коленях, а юноша в притворном гневе встал и пошел следом. Малышка уткнулась лицом в жилет мистера Хоума и взмолилась:

– Папа, папа, прогони его!

– Я не подчинюсь! – категорично заявил Грэхем.

Полли вытянула руку, словно пыталась удержать его на расстоянии, и юноша пригрозил:

– В таком случае поцелую руку.

Каково же было его разочарование, когда крошечный кулачок разжался и с ладошки ссыпались мелкие монеты, вовсе не похожие на поцелуи.

Не уступавший в коварстве маленькой приятельнице, Грэхем принял чрезвычайно обиженный вид, отошел и бросился на диван, изображая душевные муки. Полли украдкой повернулась на отцовских коленях и смерила молодого человека, который лежал, закрыв лицо ладонями, и глухо стонал, долгим встревоженным взглядом.

– Папа, что с ним? – прошептала девочка.

– Лучше спроси его, Полли.

Грэхем опять издал стон, и девочка испуганно спросила:

– Ему больно?

– Судя по всему, да, – кивнул мистер Хоум.

– Матушка, – слабым голосом произнес юноша, – наверное, придется послать за доктором. О, мой глаз! А вдруг я ослепну?

Не выдержав тяжелых вздохов раненого, Полли подбежала к нему.

– Позвольте, я посмотрю ваш глаз. Я не хотела… Это случайность: пыталась по щеке, да и то не очень сильно.

Ответом ей было глубокое молчание, и личико девочки искривилось.

– Простите, простите ради бога!

Вслед за сбивчивыми невнятными причитаниями последовала вспышка горя: слезы.

– Прекрати издеваться над ребенком, Грэхем, – раздался строгий приказ миссис Бреттон.

– Это все неправда, дорогая! – воскликнул мистер Хоум.

Грэхем тут же вскочил, подхватил девочку и высоко поднял, но она опять его наказала: оттаскала за львиную гриву, приговаривая:

– Самый беспринципный, гадкий и лживый человек на свете!

Утром в день отъезда мистер Хоум долго беседовал с дочерью в оконной нише, и я услышала часть разговора.

– Можно мне поехать с тобой, папа? Я быстро соберу вещи, – серьезно спросила девочка.

Он покачал головой.

– Я тебе помешаю?

– Да, Полли.

– Потому что я маленькая?

– Да, маленькая и хрупкая. Путешествие под силу только взрослым крепким людям. Но не горюй, дочка, не разбивай мое сердце. Папа скоро вернется к своей дорогой Полли.

– Нет-нет, я вовсе не горюю. Совсем нет.

– Полли огорчится, если доставит папе боль, правда?

– Больше чем огорчится.

– Тогда она не должна унывать: ни в коем случае плакать при прощании и не горевать потом, а, напротив, ждать новой встречи и стараться жить счастливо. Она сможет это сделать?

– Постарается.

– Уверен, что так и будет. Значит, до свидания? Пора ехать.

– Сейчас? Прямо сейчас?

– Да, прямо сейчас.

Девочка подняла личико, губы у нее дрожали. Отец всхлипнул, но она, как я заметила, сдержалась. Поставив дочурку на пол, мистер Хоум пожал руки всем остальным и быстро ушел.

Как только хлопнула входная дверь, малышка упала на колени возле стула и горестно воскликнула:

– Папа!

Крик прозвучал низко и протяжно, так, словно в нем заключался вопрос: «Зачем ты покинул меня?» Кажется, за несколько следующих минут Полли пережила агонию: за короткий промежуток детской жизни испытала чувства, которых некоторые вообще не знают. Такова была ее натура: проживи она у нас дольше, подобные испытания повторились бы не раз. Все молчали. Миссис Бреттон уронила пару скупых слезинок, и Грэхем, который в эту минуту сидел за столом и писал, подняв голову, пристально на нее посмотрел. Я, Люси Сноу, хранила спокойствие и наблюдала.

Предоставленное само себе, маленькое существо совершило невозможное: смирилось с нестерпимым горем и через некоторое время сумело его подавить. Ни в этот, ни в следующий день Полина Мэри ни от кого не принимала утешений, став пассивной и безучастной.

На третий вечер, когда, измученная и тихая, девочка сидела на полу, пришел Грэхем и без единого слова ее поднял. Она не сопротивлялась – скорее напротив: отдалась ему в руки, словно устала от одиночества. Когда он сел, малышка прижалась головой к его груди и через несколько минут уснула. Юноша отнес ее в кровать, и меня ничуть не удивило, когда следующим утром, едва проснувшись, Полли спросила:

– Где мистер Грэхем?

Случилось так, что к завтраку он не вышел: надо было срочно выполнить задание к первому уроку – и попросил мать прислать чай в кабинет. Полли вызвалась помочь: ей нужно было что-то делать, за кем-то ухаживать, – и ей доверили эту ответственную миссию – отнести чашку, поскольку даже в волнении девочка была сама аккуратность. Кабинет располагался напротив утренней гостиной, дверь в дверь, и я смогла наблюдать за происходящим.

– Что вы делаете? – спросила Полли, остановившись на пороге.

– Пишу, – ответил Грэхем.

– А почему не идете завтракать вместе со всеми?

– Некогда.

– Хотите, я принесу завтрак сюда?

– Конечно.

– Сейчас.

Она поставила чашку на ковер: так поступают тюремщики, когда приносят заключенным воду, – и удалилась, но тут же вернулась.

– Вы не сказали, какую еду принести к чаю.

– Что-нибудь вкусное, особенное, хорошо, добрая маленькая леди?

Полли отправилась к миссис Бреттон.

– Пожалуйста, мэм, отправьте своему сыну что-нибудь вкусное.

– Выбери сама. Что, по-твоему, ему понравится?

Малышка набрала с тарелок понемногу всего самого лучшего, отнесла, а когда вернулась, шепотом попросила мармелада, которого на столе не оказалось. Получив все, что желал (миссис Бреттон ни в чем не могла отказать сыну), Грэхем принялся громогласно хвалить свою благодетельницу, заявив, что, как только обзаведется собственным домом, непременно назначит ее экономкой, а возможно – если проявит кулинарные способности, – и кухаркой. Поскольку к общему столу Полли не вернулась, я отправилась на поиски и обнаружила, что она завтракает вместе с Грэхемом: стоит рядом и осторожно берет кусочки с его тарелки. Так она попробовала все, кроме мармелада: к нему девочка деликатно отказалась притронуться, думаю, потому, чтобы никто не заподозрил, что он предназначался не только Грэхему. Подобную тонкость чувств Полли проявляла постоянно.

Завязавшаяся таким образом ниточка знакомства не была поспешно оборвана. Напротив, оказалось, что время и обстоятельства скорее укрепили, чем ослабили ее. Несмотря на разницу в возрасте, занятиях и прочих важных особенностях, эти двое всегда находили множество тем для бесед. Что касается Полины, то я заметила, что ее характер полностью раскрывался только в общении с молодым Бреттоном. Привыкнув к дому, с хозяйкой она держалась спокойно и послушно, однако могла целый день просидеть на скамеечке у ног леди: учила уроки, занималась рукоделием или рисовала на грифельной доске, – не проявляя при этом ни единой искры оригинальности, не раскрывая особенностей своего богатого характера. В такие периоды я прекращала наблюдение: девочка не представляла интереса, – однако, едва хлопала входная дверь, возвещая о возвращении Грэхема, все моментально менялось. Полли тут же оказывалась на лестничной площадке и вместо приветствия встречала его упреком или угрозой.

– Вы плохо вытерли ноги о коврик! Смотрите: пожалуюсь вашей маме.

– Ты уже здесь? Маленькая ябеда!

– Да. И вы меня не достанете: я намного выше.

(Девочка заглядывала в просвет между перилами, так как посмотреть сверху не могла.)

– Полли!

– Мой дорогой мальчик! – подражая миссис Бреттон, воскликнула Полли.

– Падаю от усталости, – заявлял Грэхем, прислоняясь к стене и демонстрируя полное изнеможение. – Доктор Дигби (директор школы) буквально завалил заданиями, одно сложнее другого, так что спуститесь-ка и помогите мне отнести наверх книги.

– Ах, вы притворяетесь!

– Ничуть, Полли. Так и есть. Окончательно ослаб. Идите сюда.

– У вас глаза как у кота: вроде бы сонные, но того и гляди прыгнете.

– Прыгну? Ничего подобного: я даже пошевелиться не могу. Спускайтесь.

– Соглашусь, если пообещаете не трогать меня, не поднимать и не кружить.

– Да я просто не способен на такое! – безвольно опускаясь на стул, делано вздохнул Грэхем.

– Тогда положите книги на нижнюю ступеньку и отойдите на три ярда.

После того как приказание было исполнено, Полина осторожно спустилась, не спуская опасливого взгляда с неподвижного юноши. Разумеется, приближение желанной добычи возрождало его к новой безудержной жизни. Неизменно следовала шаловливая возня. Иногда малышка сердилась, случалось – игра заканчивалась мирно, и мы слышали, как она ведет Грэхема наверх, приговаривая:

– А теперь, мой дорогой мальчик, присядьте к столу и подкрепитесь. Наверняка вы проголодались.

Было чрезвычайно забавно наблюдать за Полиной, пока юный Бреттон ел. В отсутствие друга она являла собой пассивную, почти неподвижную фигуру, а с его появлением сразу становилась суетливой, едва ли не назойливой. Мне часто хотелось сказать ей, что надо вести себя спокойнее и сдержаннее, но это было бесполезно – девочка полностью растворялась в Грэхеме: старалась позаботиться, поухаживать, предугадать любое желание. В ее представлении он был повелитель, вроде турецкого султана. Перед ним выставлялись все тарелки, а когда казалось, все, что только можно пожелать, уже стоит на столе, она внезапно вспоминала что-то еще и шепотом обращалась к миссис Бреттон:

– Мэм, может быть, ваш сын захочет кусочек вон того сладкого кекса…

Как правило, крестная не одобряла сладости, считая, что от них один лишь вред, но просьба настойчиво повторялась:

– Всего один маленький кусочек – для мистера Грэхема, ведь он пришел из школы. Девочкам – мне или мисс Сноу – сладости не нужны, а ему не повредят, и он будет рад.

Грэхем не очень любил кексы, но спорить с малышкой не хотел. К его чести, следует отметить, он неизменно пытался разделить угощение с заботливой подругой, однако всякий раз получал отказ. Настаивать означало бы огорчить Полли на весь вечер, и он не решался. Ей хотелось стоять возле его колена, полностью владея вниманием, а не лакомиться сладостями.

С поразительной готовностью девочка приспособилась к интересовавшим старшего друга темам. Казалось, смысл ее существования в том, чтобы раствориться в нем, позабыв о себе. Теперь, когда в силу обстоятельств осталась без отца, девочка научилась жить чувствами и думать мыслями Грэхема. Полли мгновенно запомнила со слов юноши имена всех его школьных товарищей, усвоила их характеры и повадки. Единственного описания оказывалось достаточно. Она никогда не забывала и не путала, кто есть кто, и могла целый вечер обсуждать тех, кого никогда не видела, так, словно ясно представляла их внешность, манеры и положение, а кое-кого даже научилась копировать. Так, один из учителей – молодой Бреттон явно его недолюбливал, – судя по всему, обладал яркими особенностями, которые малышка мгновенно запомнила в его изображении и часто повторяла, к его удовольствию. Впрочем, подобные опыты миссис Бреттон не одобряла и даже запрещала.

Ссорились друзья редко, и все же однажды возник конфликт, в котором чувства Полли жестоко пострадали.

По случаю дня рождения Грэхем пригласил на ужин товарищей – парней своего возраста. Приход одноклассников живо заинтересовал Полину, ведь она часто о них слышала: старший приятель упоминал их в своих рассказах. После ужина молодые джентльмены остались в столовой одни, и вскоре так развеселились и расшумелись, что их шутки были слышны в других помещениях. Случайно проходя по холлу, я обнаружила девочку сидящей на нижней ступеньке лестницы. Взгляд ее был устремлен на отражавшую свет лампы блестящую дверь столовой, а маленький лоб нахмурен в тревожном размышлении.

– О чем задумались, Полли?

– Ни о чем. Просто жалею, что эта дверь не стеклянная и через нее нельзя смотреть. Мальчики веселятся, и мне очень хочется к ним пойти.

– Что же вам мешает?

– Боюсь. Или все-таки попробовать, как вы думаете? Можно постучать и попросить разрешения войти…

Я решила, что, возможно, юноши не станут возражать против ее скромного присутствия, а потому одобрила намерение.

Полли постучала, но, наверное, слишком тихо, чтобы ее услышали, и лишь со второй попытки дверь открылась и появилась голова Грэхема.

– Чего тебе, маленькая обезьянка? – с веселым нетерпением поинтересовался юноша.

– Присоединиться к вам.

– Еще чего! Не хватало мне возиться с тобой и сегодня, в день рождения! Быстро беги к маме или мисс Сноу: пусть кто-то из них уложит тебя спать.

Каштановая грива и разрумянившееся лицо скрылись, дверь громко захлопнулась, оставив Полли с ошеломленным видом.

– Почему он так со мной разговаривал? Никогда еще не был таким грубым, – в отчаянии пробормотала девочка. – Что я сделала не так?

– Ничего, Полли. Просто Грэхем занят с друзьями.

– Значит, он любит их больше, чем меня! Как только они пришли, сразу прогнал!

Я предполагала, что знаю, как можно ее утешить и улучшить ситуацию, применив некоторые из имевшихся в запасе философских изречений, однако при первых же моих словах Полли заткнула уши пальцами и улеглась на коврик лицом вниз. Изменить это ее положение не смогли ни Уоррен, ни кухарка. Пришлось оставить ее в покое до тех пор, пока сама не решит встать.

Тем же вечером Грэхем, как только друзья ушли, обратился к Полли так, словно ничего не произошло, но девочка вырвалась из его объятий с горящими гневом глазами и даже не пожелала доброй ночи. На следующий день он обращался с ней так холодно, что малышка превратилась в кусок мрамора. Еще через день Грэхем заявил, что знает, в чем дело, но губы ее остались плотно сжатыми. Разумеется, сам он не мог по-настоящему сердиться: положение было во всех отношениях неравным. Он пытался успокаивать себя и уговаривать: на что она обиделась, что он сделал не так? Вскоре в ответ полились слезы. Грэхем пожалел малышку, и дружба восстановилась, однако Полли оказалась не из тех, для кого подобное событие могло пройти бесследно. Я заметила, что девочка перестала его искать, преследовать, привлекать к себе внимание. Как-то, когда Грэхем сидел в кабинете, я попросила Полли отнести ему какую-то вещь, но девочка гордо возразила:

– Не хочу его тревожить. Подожду, когда выйдет.

Молодой Бреттон часто катался на своем пони, а Полли неизменно наблюдала в окно за торжественным отъездом и возвращением и мечтала получить позволение сделать хотя бы один круг по двору, но попросить о таком одолжении даже не думала. Однажды девочка спустилась во двор посмотреть, как Грэхем спешивается, и в глазах ее горело столь страстное желание, что юноша беззаботно предложил:

– Не хотите сделать кружок?

Полагаю, тон его показался Полли слишком небрежным, и девочка отвернулась с чрезвычайной холодностью:

– Нет, спасибо.

– Напрасно, – пожал плечами Бреттон. – Уверен, что вам бы понравилось.

– А я так не думаю, – заявила Полли в ответ.

– Неправда. Вы сами признались Люси Сноу, что мечтаете прокатиться.

– Люси Сноу – шплетница, – услышала я слова Полли.

(Единственное, что выдавало ее возраст, – это несовершенная дикция.) С этим девочка отвернулась и скрылась в доме.

Войдя следом, Грэхем обратился к миссис Бреттон:

– Матушка, подозреваю, что эта малышка подослана эльфами: такая странная, – и все же без нее было бы скучно. Она развлекает меня куда больше, чем вы или Люси Сноу.

– Мисс Сноу, – обратилась ко мне Полина (теперь, когда мы оставались вдвоем в комнате, она порой удостаивала меня вниманием), – хотите узнать, в какой из дней недели Грэхем нравится мне больше всего?

– Разве такое возможно? Неужели существует один день из семи, когда он ведет себя не так, как в другие шесть?

– Конечно! Как вы не заметили? Лучше всего он ведет себя в воскресенье: целый день сидит с нами, к тому же спокоен, а вечером даже мил.

Наблюдение нельзя было назвать абсолютно беспочвенным. Воскресное посещение церкви повергало Грэхема в созерцательное настроение, а вечера он обычно посвящал безмятежному, хотя и несколько ленивому отдыху в гостиной, возле камина. Как правило, располагался он на диване и звал к себе Полли.

Следует заметить, что молодой Бреттон несколько отличался от других сверстников. Его интересы не ограничивались двигательной активностью, он проявлял склонность к периодам созерцательности и задумчивости, любил читать, причем выбор книг отнюдь не отличался случайностью: намечались характерные предпочтения и даже инстинктивные проблески вкуса. Действительно, юноша редко рассуждал о прочитанном, однако мне доводилось быть свидетельницей его размышлений.

Полли неизменно сидела рядом, на маленькой скамеечке или на ковре, и разговор начинался тихо – не то чтобы неслышно, но приглушенно, но время от времени до меня доносились голоса. Да, действительно, некое влияние – лучше и благороднее, чем в другие дни недели, – приводило Грэхема в благостное настроение.

– Выучили какие-нибудь новые гимны, Полли?

– Да, один, длиной в четыре строфы. Прочитать?

– Прошу вас, только с выражением. Не торопитесь.

Гимн читался – точнее, наполовину напевался – тоненьким мелодичным голоском. Грэхем хвалил манеру исполнения и преподавал урок декламации. Малышка все ловила на лету, с легкостью запоминала. К тому же ей хотелось порадовать друга. Она оказалась отличной ученицей. После гимна, как правило, следовало чтение – чаще всего главы из Библии. Здесь исправления не требовались, ибо девочка очень хорошо справлялась с несложным повествовательным текстом. А когда сюжет оказывался понятным и вызывал интерес, выразительность и яркость порой поражали. Иосиф, брошенный в яму; призвание Самуила; Даниил в берлоге льва – эти отрывки стали любимыми. В первом из них малышка особенно остро переживала пафос.

– Бедный Иаков! – порой замечала она, горестно скривив губы. – До чего же он любил сына Иосифа! Так же, – добавила однажды, – как я люблю вас, Грэхем. Если бы вы умерли, то я… – Здесь она снова открыла книгу, нашла строчку и прочитала: – «…отказалась бы от утешения и в трауре сошла в вашу могилу».

С этими словами она обняла молодого Бреттона своими маленькими ручками и прижала к груди лохматую голову. Помню, что ее поступок поразил меня своей странной опрометчивостью и пробудил чувство, которое можно испытать, увидев, как неосмотрительно ласкают опасное по природе, но искусственно прирученное животное. Не то чтобы я боялась, что Грэхем оттолкнет ее или причинит боль резким действием, – скорее опасалась такой небрежной, нетерпеливой реакции, которая могла оказаться страшнее удара. В целом, однако, подобные проявления нежности воспринимались пассивно, а порой в глазах льва даже мелькало нечто напоминавшее улыбку и снисходительное удивление. Однажды Грэхем заметил:

– Полли, вы любите меня почти так же, как любила бы младшая сестренка.

– О, это правда. Я вас люблю, – просто согласилась девочка. – Очень люблю.

Привилегия изучения редкого по глубине характера длилась недолго. Не успела Полли прожить в Бреттоне и двух месяцев, как от мистера Хоума пришло письмо, в котором он сообщал, что обосновался на континенте у родственников по материнской линии. В ставшую ненавистной Англию возвращаться он не собирался еще долгие годы и хотел, чтобы дочку немедленно отправили к нему.

– Интересно, как она воспримет новость? – задумчиво проговорила миссис Бреттон, прочитав письмо.

Меня это тоже волновало, и я взялась сообщить о грядущей перемене Полине.

Вернувшись в гостиную, в спокойной красоте которой Полли любила оставаться в одиночестве, я нашла ее сидящей, подобно одалиске, на диване, в тени задернутых штор ближайшего окна. Девочка выглядела счастливой, вокруг были разложены принадлежности для рукоделия: белая деревянная шкатулка, пара лоскутков муслина, несколько кусочков цветных лент, предназначенных для преображения в кукольный наряд. Сама кукла, в ночном чепце и ночной сорочке, лежала рядом, в колыбели. Малышка баюкала ее с видом полной уверенности в способности к пониманию и ко сну, но в то же время рассматривала лежавшую на коленях книжку с картинками.

– Мисс Сноу, – прошептала Полли, – это чудесная книга. Кэндис уснула, так что я могу вам рассказать о том, что прочитала, только очень тихо, чтобы ее не разбудить. Эту книгу дал мне Грэхем. Здесь говорится о разных странах, далеко-далеко от Англии, куда ни один путешественник не сможет добраться, не проплыв по морю тысячи миль. Там живут дикие люди, мисс Сноу, и носят одежду, совсем непохожую на нашу. А некоторые почти совсем ничего не носят, чтобы было прохладнее, потому что у них там всегда очень жарко. На этой картинке тысячи людей собрались в пустынном месте, в покрытой песком долине, вокруг человека в черном. Это добрый-предобрый англичанин-миссионер, который проповедует им под пальмой. – Она показала небольшую цветную гравюру. – А есть картинки более странные, чем эта.

Вот удивительная Великая Китайская стена, а вот китайская леди с ногами меньше, чем у меня. Вот дикая татарская лошадь, а здесь показано самое удивительное: земля изо льда и снега, без зеленых полей, лесов или садов. Там даже нашли кости мамонтов. Сейчас уже живых мамонтов не бывает. Вы не знаете, что такое мамонт, но могу рассказать, потому что Грэхем все мне объяснил. Это огромное, высотой с гостиную и длиной с холл, похожее на гоблина существо. Но Грэхем думает, что оно было добрым и не ело других животных. Даже если бы я встретила мамонта в лесу, он бы меня не убил… ну разве что случайно наступил бы на меня среди кустов, как я могу нечаянно раздавить в поле кузнечика.

Она продолжала рассуждать в том же духе, пока я не перебила:

– Полли, а вам не хотелось бы отправиться в путешествие?

(У девочки порой страдала и грамматика.)

– Пока нет, – благоразумно ответила девочка. – Лучше лет через двадцать, когда стану взрослой, такой же высокой, как миссис Бреттон, и смогу путешествовать вместе с Грэхемом. Мы собираемся поехать в Швейцарию и подняться на Монблан, а еще отправимся на корабле в Южную Америку и там заберемся на самую высокую гору.

– А если бы с вами был папа, хотели бы путешествовать сейчас?

Ответ прозвучал после долгой паузы и продемонстрировал одно из свойственных девочке внезапных изменений настроения:

– Зачем говорить такие глупости? Почему вы упомянули папу? Что он вам? Я только почувствовала себя наконец счастливой и научилась не очень много о нем думать, и вот все опять начинается!

Губы ее задрожали, и я поспешила сообщить о получении письма с указаниями, чтобы они с Харриет немедленно воссоединились с любимым папой.

– Разве вы не рады, Полли?

Девочка выронила книгу и, перестав качать куклу, устремила на меня серьезный и печальный взгляд.

– Неужели вам не хочется увидеть папу?

– Конечно, хочется, – резко произнесла девочка.

Таким тоном она обычно разговаривала только со мной. Для каждого в этом доме у нее был свой тон.

Я молча ждала продолжения, но нет: больше не прозвучало ни слова. Полли поспешила к миссис Бреттон, чтобы услышать подтверждение новости. Значительность известия на весь день повергла ее в подавленное состояние духа. Вечером, как только снизу донеслись звуки возвращения Грэхема, малышка тотчас оказалась возле меня и начала заботливо поправлять на моей шее ленточку, вынимать и снова вставлять в волосы гребень. Когда Грэхем вошел, она продолжала изображать чрезвычайную занятость, но тем не менее прошептала на ухо:

– Скажите ему как-нибудь, что я уезжаю.

Я сообщила новость во время чая, однако случилось так, что как раз в эту минуту Грэхем о чем-то размышлял, и пришлось повторить фразу, прежде чем смысл сказанного проник в его сознание, но и тогда молодой человек отметил событие лишь мимолетно.

– Полли от нас уезжает? Какая жалость! Милая мышка, мне будет жаль с ней расстаться. Надеюсь, она приедет к нам еще.

Поспешно проглотив чай, Грэхем тут же завладел свечкой, разложил тетради на маленьком столе и с головой погрузился в домашнее задание.

«Милая мышка» подползла к нему, устроилась на ковре возле ног, лицом вниз, и лежала в безмолвной неподвижности до тех пор, пока не пришло время ложиться спать. В какой-то момент я заметила, как, не подозревая о ее присутствии, Грэхем случайно ее оттолкнул, Полли безропотно отползла на пару футов, однако уже через минуту маленькая ладошка показалась из-под лица, к которому прижималась, и нежно погладила его ступню. Когда няня позвала спать, девочка поднялась, тихо пожелала всем доброй ночи и послушно вышла.

Не могу сказать, что час спустя я боялась войти в спальню, однако с беспокойством подозревала, что вряд ли застану дитя мирно спящим. И, как оказалось, не ошиблась. Малышку я нашла – замерзшую, сна ни в одном глазу – сидящей на краю кровати подобно белой птичке. Трудно было придумать, как ее успокоить, поскольку обращаться с ней, как с другими детьми, не представлялось возможным. Когда я закрыла дверь и поставила свечу на туалетный стол, Полли повернулась ко мне и пожаловалась:

– Не могу… не могу спать, а еще не могу… жить!

Я спросила, что ее беспокоит.

– Ужжасное не-ща-стье! – проговорила она, совсем по-детски шепелявя.

– Позвать миссис Бреттон?

– Что за глупость! – возмутилась Полли, вернувшись к предназначенному мне тону.

Да я и сама понимала, что, едва заслышав шаги миссис Бреттон, она тут же спрячется под одеяло и затихнет, как испуганная птичка. Щедро обрушивая всю эксцентричность своего характера на меня, к кому не проявляла даже подобия симпатии, Полли никогда не раскрывалась перед моей крестной матушкой, оставаясь не больше чем умненькой, послушной, хотя и немного странной маленькой леди. Я внимательно на нее посмотрела: щеки пылали, в широко распахнутых глазах застыла болезненная тревога. Оставить ее в таком состоянии до утра было невозможно, и я догадалась, что следует предпринять.

– Хотите еще раз пожелать Грэхему спокойной ночи? Он еще не ушел в свою комнату.

Полли тут же протянула ко мне руки, я ее подняла и, закутав в шаль, понесла обратно в гостиную, откуда как раз выходил Грэхем.

– Полли не может уснуть, не увидев вас на прощание и не поговорив. Расставание ее очень огорчает.

– Я избаловал ее, – заметил юноша добродушно и, подхватив у меня малышку, поцеловал горящее личико и дрожащие губы. – Полли, вы, похоже, любите меня больше, чем своего папу…

– Да, люблю, а вот вы меня ни капельки, – послышался в ответ горестный шепот.

Получив заверения в обратном, малышка была возвращена мне, и я отнесла ее в спальню – увы, по-прежнему в печали.

Когда мне показалось, что она способна слушать, я заговорила:

– Полина, не надо горевать из-за того, что Грэхем не любит вас так же, как любите его вы, потому что это нормально.

Полные слез глаза в недоумении уставились на меня.

– Дело в том, что он взрослый мальчик, ему уже шестнадцать лет, а вы всего лишь маленькая девочка. У него сильный веселый характер, а у вас совсем другой.

– Но ведь я так его люблю! Он же должен тоже любить меня… хотя бы чуть-чуть.

– Он и любит, даже обожает. Вы ему дороги.

– Я дорога Грэхему? Вы говорите правду?

– Конечно. Вы ему дороже любого другого ребенка.

Это успокоило малышку, и сквозь слезы мелькнула улыбка.

– Но только, – продолжила я, – не приставайте к нему и не ожидайте слишком многого, не то он сочтет вас назойливой, и тогда все будет кончено.

– Кончено! – эхом повторила Полли. – Тогда я буду хорошей. Очень постараюсь стать хорошей, Люси Сноу.

Я уложила малышку в кровать, а когда раздевалась, она спросила:

– А в этот раз он меня простит?

Я заверила, что непременно простит, что пока его ничто не раздражает, но в будущем надо вести себя осторожнее.

– Будущего нет, – возразила Полли. – Я ведь уезжаю и вряд ли увижу его когда-нибудь… снова, после того как покину Англию.

Я постаралась как можно убедительнее ей возразить и задула свечу. С полчаса в комнате было тихо: казалось, Полли уснула, – но внезапно маленькая белая фигурка поднялась на постели и тонкий голосок спросил:

– Вам нравится Грэхем, мисс Сноу?

– Нравится? Ну, может, немного…

– Всего немного? Вы что же, не любите его так, как я?

– Думаю, нет. Так, как вы, нет.

– Но он ведь нравится вам?

– Я же сказала: немного. У него полно недостатков, поэтому я не могу любить его всей душой.

– Правда?

– Как у всех мальчиков.

– Больше, чем у девочек?

– Вполне вероятно. Впрочем, совершенных людей вообще нет. А что касается любви и нелюбви, то следует приветливо держаться со всеми, но никому не поклоняться.

– Как вы?

– Стараюсь. Давайте-ка спать.

– Не могу. Как заснуть, если болит вот здесь? – Полли положила крохотную, как у эльфа, ладошку себе на грудь. – При мысли о том, что придется покинуть Грэхема, что мой дом не здесь, разрывается сердце.

– Право, Полли, вам не следует так страдать: ведь очень скоро вы поедете к папе. Разве вы уже забыли его? Больше не хотите быть его маленькой помощницей?

Последовало глухое молчание, и я посоветовала:

– Давайте ложитесь и постарайтесь заснуть.

– Кровать очень холодная. Никак не могу согреться.

Малышка действительно так дрожала, что стучали зубы.

– Идите ко мне, – позвала я, хотя и мало верила, что она согласится, поскольку это странное капризное существо держалось со мной непредсказуемо.

Но Полли приняла предложение и тут же, подобно маленькому привидению, скользнула по ковру. Она нервно дрожала, и я обняла ее, чтобы согреть. Успокоившись, девочка наконец задремала, а я, в призрачном лунном свете разглядывая заплаканное личико и осторожно вытирая платком мокрые глаза и щеки, подумала: как она выдержит испытания, которые уготованы ей в жизни? Как справится с ударами судьбы и невзгодами, унижениями и лишениями?

На следующий день Полина Мэри Хоум уехала – полная самообладания, хотя и дрожала как осиновый листок.

Глава IV
Мисс Марчмонт

Спустя несколько недель покинула Бреттон и я, но без мыслей, что больше никогда туда не вернусь, не пройду по спокойным старинным улицам. Я отправилась домой, где не была полгода. Можно предположить, что возвращение в лоно семьи будет радостным и счастливым. Что ж, приятное предположение вреда не принесет, а потому может остаться без возражений. Действительно, ничего не отрицая, позволю читателю на следующие восемь лет представить меня парусником, дремлющим в море в безветренную погоду. Водная гладь неподвижна как стекло, а капитан распростерся на палубе, подняв лицо к небесам и закрыв глаза, если угодно – погруженный в долгую молитву. Считается нормальным, что очень многие представительницы слабого пола проводят жизнь в подобном состоянии. Так почему я должна отличаться от остальных?

Представьте меня праздной, изнеженной и счастливой, удобно расположившейся на устеленной подушками, согретой ласковыми солнечными лучами, овеваемой мягким ленивым ветерком палубе. Однако нельзя отрицать, что в таком безмятежном состоянии ничего не стоит случайно упасть за борт. К тому же в любой момент может налететь шторм и отправить корабль ко дну. Я вспоминаю время, причем довольно продолжительное, наполненное холодом, опасностью и страхом. До сих пор в минуты ночных кошмаров чувствую в горле соленую воду морских волн, ощущаю их безжалостное ледяное давление. Точно знаю, что шторм длился не один час и даже не один день. Много дней и ночей на небе не появлялось ни звезд, ни робких лучей солнца. Собственными руками мы снимали со своего корабля такелаж; тяжелая буря настигла нас, отняв всякую надежду на спасение. В конце концов корабль затонул, а команда погибла.

Насколько помню, я никому не жаловалась на невзгоды. Да и кому могла пожаловаться? Миссис Бреттон давно исчезла из поля зрения: воздвигнутые недоброжелателями препятствия прервали наше общение, – к тому же время принесло испытания не только мне, но и ей. Солидное состояние, которое она хранила для сына, было в значительной мере инвестировано в какое-то совместное предприятие, в результате чего сократилось до малой доли изначального капитала. Дошли слухи, что Грэхем поступил на работу, вместе с матерью покинул Бреттон и, судя по всему, обосновался в Лондоне. Таким образом, надеяться мне было не на кого, оставалось рассчитывать только на собственные силы. Сознаю, что не обладала уверенной, деятельной натурой: уверенность и деятельность были навязаны мне обстоятельствами, так же как и тысячам других девушек, – так что, когда жившая неподалеку незамужняя леди по имени мисс Марчмонт послала за мной, я отозвалась на зов в надежде получить работу по силам.

Мисс Марчмонт располагала значительным состоянием и жила в большом красивом доме, однако вот уже двадцать лет страдала жестоким ревматизмом, превратившим ее в слабое, беспомощное создание. Она неизменно проводила время наверху, где гостиная соседствовала со спальней. Я не раз слышала о мисс Марчмонт и о ее странностях (она слыла особой крайне эксцентричной), однако до сих пор ни разу с ней не встречалась. И вот увидела седую морщинистую женщину, печальную от одиночества, мрачную от долгой болезни, раздражительную и, наверное, придирчивую. Выяснилось, что горничная или, скорее, компаньонка, которая ухаживала за ней в течение нескольких лет, собралась замуж, вот леди и решила, услышав о моем бедственном положении, что я смогу занять освободившееся место. Предложение поступило после чая, когда мы вдвоем сидели у камина.

– Легкой жизни не обещаю, – искренне предупредила мисс Марчмонт. – Мне требуется много внимания, так что придется постоянно находиться рядом. И все же возможно, что по сравнению с тем существованием, которое вы ведете в последнее время, условия покажутся терпимыми.

Я задумалась. Разумеется, условия должны были показаться терпимыми, но почему-то, по какой-то странной фатальности, таковыми не выглядели. Жить в этой душной комнате, служить постоянной свидетельницей страданий, а порой, возможно, и мишенью для вспышек раздражения, провести здесь остаток своей юности, в то время как прежняя ее часть прошла по меньшей мере не в блаженстве… На миг сердце упало, но вскоре воскресло: хоть я и заставила себя отчетливо представить грядущие невзгоды, думаю, была слишком прозаична, чтобы их идеализировать, а следовательно, преувеличивать.

– Не уверена, что хватит сил справиться с обязанностями, – пролепетала я.

– Это меня и беспокоит, – заметила она. – Выглядите вы изможденной.

Так и было. В зеркале я видела бледный, с ввалившимися глазами призрак в траурном платье. И все же изнуренный образ меня не пугал: истощение оставалось чисто внешним. Я по-прежнему ощущала жизненную силу.

– У вас есть другие предложения?

– Пока ничего определенного. Но, возможно, со временем что-нибудь найдется.

– Так вам кажется. Что же, в таком случае не станем спешить. Поищите более приемлемые варианты, а если ничего не получится, приходите. Предложение останется в силе в течение трех месяцев.

Заключение звучало великодушно. Я сказала об этом и поблагодарила. А пока говорила, у мисс Марчмонт начался приступ ревматизма. Я принялась помогать, послушно следуя указаниям, так что к тому моменту, когда наконец наступило облегчение, между нами уже возникла своего рода близость. Увидев, как мисс Марчмонт выносила боль, я пришла к выводу, что женщина она терпеливая к физическим страданиям, сильная, хотя порой, возможно, слишком вспыльчивая в случаях длительного умственного дискомфорта. Она же оценила мою готовность помочь и поверила, что может рассчитывать на симпатию и сострадание (это она уже успела заметить). На следующий день мисс Марчмонт вновь за мной послала, и потом еще дней пять-шесть подряд требовала моего общества. Более близкое знакомство неизбежно выявило недостатки характера и проявления эксцентричности, но в то же время представило достойную уважения личность. Несмотря на суровость, порой граничившую с угрюмостью, я могла ухаживать за ней и проводить время в ее обществе с тем спокойствием, которое неизменно благословляет нас, когда мы понимаем, что наши манеры, присутствие, общение поддерживают и утешают человека, которому приходится служить. Даже когда госпожа выражала недовольство (что время от времени случалось, причем в довольно грубой форме), происходило это не унизительно и не оставляло в душе заноз. Ее недовольство проявлялось, как у вспыльчивой матери к дочери, а не как у хозяйки к служанке. Но даже если она и выходила из себя, подолгу сердиться не умела. К тому же разум не покидал ее даже в минуты гнева: логика присутствовала всегда. Вскоре растущая привязанность представила жизнь в доме мисс Марчмонт в роли компаньонки в совершенно новом свете, и через неделю я согласилась остаться.

Таким образом, мир мой ограничился двумя душными тесными комнатами, а измученная, изуродованная болезнью старуха стала не только госпожой, но и подругой. Служба ей теперь мой долг; ее боль – мое страдание; ее облегчение – моя надежда, гнев – мое наказание; ее расположение – моя награда. Я забыла, что за пределами этого душного мира простираются поля и луга, шумят леса, несут свои воды в моря реки, а над головой простирается бескрайнее, постоянно меняющееся небо. Я почти согласилась забыть настоящую жизнь. Все внутри меня смирилось с печальной участью. По воле судьбы привыкнув к послушанию и пассивности, я не требовала прогулок на свежем воздухе; аппетит мой не нуждался в чем-то большем, чем крохотные трапезы старой больной женщины. Вдобавок ее оригинальный характер давал богатый материал для наблюдения. Устойчивость добродетелей и сила страстей вызывали восхищение; истинность чувств рождала доверие. Всеми этими достоинствами мисс Марчмонт обладала в полной мере, и потому я к ней привязалась.

За эти качества я согласилась бы протянуть рядом с ней еще двадцать лет, если бы столько продлилась полная страданий жизнь, но судьба распорядилась иначе, решив, очевидно, подтолкнуть меня к активным действиям, побудить, заставить проявить энергию. Тому крохотному кусочку человеческой близости, который я ценила, словно драгоценную жемчужину, предстояло раствориться в пальцах и вытечь подобно растаявшему комку снега. Моя умиротворенная совесть потеряла даже эту с готовностью воспринятую маленькую обязанность. Я хотела заключить сделку с судьбой: избежать крупных страданий, смирившись с жизнью, полной лишений и маленьких обид. Однако судьба оказалась не настолько сговорчивой, а Провидение не допустило уклончивой праздности и трусливой вялости.

Одной февральской ночью – хорошо это помню – возле дома мисс Марчмонт прозвучал голос, слышный всем обитателям, но понятный лишь одному. Я уложила госпожу в постель, а сама устроилась возле камина с рукоделием. За окном выл ветер. Стенания продолжались весь день, но к ночи приобрели новый характер – звук стал пронзительным, резким, почти членораздельным, страдальческим, жалобным, безутешным в каждом порыве.

«О, тише, тише!» – мысленно воскликнула я, выронила работу и напрасно попыталась заткнуть уши, чтобы не слышать этого тревожного, скорбного крика. Прежде мне уже доводилось сталкиваться с подобным голосом, а вынужденное наблюдение заставило сделать вывод относительно его значения. Уже трижды в жизни события доказывали, что странный аккорд в буре – этот горестный, беспокойный крик – обещал, что совсем скоро атмосфера станет невыносимой для человеческого существования. Так, эпидемии часто предвещались бурным, жалобным, рыдающим, мучительным восточным ветром. Не сомневаюсь, что именно в нем берет начало легенда о банши – привидении, чьи завывания под окнами дома предвещают его обитателям неминуемую смерть. Кроме того, мне казалось, что я заметила – хотя и не обладала достаточной склонностью к философии, чтобы понять, действительно ли существует связь между явлениями, – что часто в то же время поступают сообщения о вулканической активности в далеких краях; о внезапно вышедших из берегов реках; о странных приливах, неожиданно затопляющих низкие земли. «В такие периоды, – сказала я себе, – природа оказывается в хаосе и смятении. Самые слабые среди нас чахнут в ее беспорядочном дыхании, попадая в жар огнедышащих вулканов».

Я слушала и дрожала от страха, а мисс Марчмонт спала.

Около полуночи буря утихла и за полчаса установилась мертвенная тишина. Погасший было огонь в камине вновь весело разгорелся. Я ощутила, как изменился, посвежел воздух, и, приоткрыв ставни и шторы, выглянула наружу. На черном бархате неба сияли звезды.

Почувствовав на себе взгляд, я отвернулась от окна.

– Хорошая ночь? – спросила живо, подняв голову с подушки и пристально глядя на меня мисс Марчмонт.

Я утвердительно кивнула, и она продолжила:

– Так я и думала, потому что чувствую себя полной сил. Молодой, беззаботной и счастливой. Что, если болезнь вдруг отступит? Это будет настоящее чудо!

Меня очень удивили ее слова: какие уж тут чудеса? – а она попросила меня помочь ей сесть и начала рассказывать о прошлом, с невероятной ясностью вспоминая события, места и людей.

– Сегодня я особенно дорожу своей памятью, как лучшим другом. В такие минуты она дарит мне глубокую радость: возвращает сердцу счастливое прошлое – не пустые идеи, а настоящие, реальные сущности, которые я давно считала сгнившими, разложившимися, смешанными с могильной землей. Сейчас я владею часами, мыслями, надеждами молодости, заново переживаю любовь своей жизни – единственную любовь и почти единственную привязанность. Ведь я не очень хороший человек, не слишком дружелюбный. И все же у меня тоже были чувства, яркие и богатые. И эти чувства сосредоточились на объекте, который в своей единичности был дорог мне, как большинству мужчин и женщин дороги бесчисленные мелочи, в которые они направляют свое расположение. Как чудесно я жила любящей и любимой! Какой великолепный год возвращается ко мне в ярких воспоминаниях: вдохновляющая весна, теплое радостное лето, мягкий лунный свет, озарявший осенние вечера, сила надежды под сковавшим воды льдом и покрывшим поля снегом зимы! В тот далекий год сердце мое билось в унисон с сердцем Фрэнка. О, мой благородный, преданный, добрый Фрэнк! Он был настолько лучше меня! Его суждения обо всем на свете несравнимо превосходили мои собственные! Теперь я это ясно вижу и могу сказать: если другие женщин страдали так же, как страдала я, потеряв любимого, то едва ли они испытывали такое же счастье в любви. Эта любовь была намного чище и благороднее обычной: я не сомневалась ни в нем, ни в его чувстве. Эта любовь охраняла, защищала и возвышала не меньше, чем радовала ту, которой была посвящена. Позвольте спросить сейчас, когда разум мой так странно ясен, позвольте задуматься: почему же у меня ее отняли? За какое преступление после двенадцати месяцев блаженства я была обречена на тридцать лет скорби?

Монолог утомил ее, и некоторое время она молчала, а потом продолжила:

– Не знаю, не могу понять причину жестокого лишения. И все же в этот час хочу искренне сказать то, что ни разу не решалась произнести прежде: великий Боже, да исполнится воля твоя! – еще попросить: пусть смерть воссоединит меня с Фрэнком. До сих пор я в это не верила, но сейчас знаю, что такое возможно.

– Значит, он умер? – тихо спросила я.

– Ах, моя дорогая… – вздохнула мисс Марчмонт. – Это случилось в Рождественский сочельник. Я нарядилась для своего жениха, который в скором времени должен был стать мужем, и села к окну его дожидаться. Снова ясно представляю, как всматриваюсь в снежные сумерки за окном, чтобы не пропустить, как он поедет по белой аллее. Вижу и чувствую мягкий теплый свет камина, отблески которого играют на шелковом платье и смело рисуют в зеркале стройную юную фигуру. Вижу, как полная, ясная, холодная луна плывет над чернильной массой кустов и деревьев, серебрит землю старинного сада. Я ждала с горячим нетерпением в крови, но без сомнения в груди. Огонь в камине иссяк, но остался лежать яркой массой углей; луна поднялась высоко, но по-прежнему заглядывала в окно; стрелки приближались к десяти – он редко задерживался до этого часа, но все же пару раз приезжал поздно.

Неужели он не сдержит слово? Нет, ни за что и никогда! И вот он появился – мчится так, словно от того, успеет ли, зависела его жизнь. «Фрэнк! Неистовый всадник! – мысленно воскликнула я, с радостью, но и с тревогой прислушиваясь к приближавшемуся галопу. – Вот получишь нагоняй! Ведь рискуешь не только своей, но и моей шеей: то, что принадлежит тебе, мне особенно близко и дорого!» И вот он показался: я уже видела его, – но, наверное, в глазах уже стояли слезы и туманили взгляд: я различала коня, слышала стук копыт – по крайней мере, так мне казалось. Но конь ли это? Что за странное существо медленно влачилось по двору – темное, тяжелое? Как назвать то, что предстало передо мной в лунном свете? И как выразить родившееся в душе чувство?

Я поспешила на крыльцо. Огромное животное – это действительно был черный конь Фрэнка – стояло перед дверью, дрожа, фыркая, тяжело дыша, и за уздцы его держал человек (Фрэнк, как показалось мне в темноте).

«Что случилось?» – спросила я и в ответ услышала резкий голос Томаса, собственного слуги: «Идите в дом, мадам».

Потом Томас строго окликнул выбежавшую из кухни служанку и приказным тоном потребовал отвести меня в дом, но я уже упала на колени возле того, что лежало на снегу, а до того безвольно волочилось по земле, того, что издало судорожный вздох и тяжкий стон у моей груди, когда я подняла и прижала его к себе. Он был еще жив и даже, кажется, в сознании. Я не подчинилась попыткам разлучить нас и приказала отнести его в дом. Со мной хотели обойтись как с ребенком, но я мыслила достаточно ясно, чтобы повелевать не только собой, но и другими. Уступила я лишь доктору, а когда тот сделал все, что мог, осталась одна с умирающим Фрэнком. Он нашел силы обнять меня и даже назвал по имени, услышав, как я молилась над ним, почувствовав, как нежно его люблю.

Последнее дыхание он адресовал мне: «Мария, умираю в раю», – а когда заря возвестила утро Рождества, мой Фрэнк уже был у Бога.

Мисс Марчмонт издала тяжелый вздох и продолжила:

– Все это произошло тридцать лет назад, и с тех пор я страдаю, но сомневаюсь, что сумела наилучшим образом использовать ниспосланное несчастье. Мягкие, добрые натуры обратились бы к святости; сильные, гневливые личности превратились бы в демонов; я же лишь стала сраженной горем старой эгоисткой.

– Вы совершили немало добрых дел, – возразила я, поскольку знала, что госпожа хорошо известна щедрой благотворительностью.

– Хотите сказать, что не жалела денег, когда они могли облегчить чью-то печаль? Что из того? Мне это ничего не стоило: не доставляло ни усилий, ни боли, ни радости. Полагаю, однако, что с этого дня вступлю в новое, лучшее состояние духа: начну готовиться к встрече с Фрэнком. Видите? До сих пор думаю о Фрэнке больше, чем о Боге. Если на небесах не учтут, что эта горячая, долгая и преданная любовь по крайней мере не привела к богохульству, мои шансы на спасение ничтожны. Что вы думаете об этом, Люси? Станьте моим исповедником и скажите.

На столь сложный вопрос я не смогла ответить: не нашла нужных слов, – однако ей, похоже, показалось, что ответ прозвучал.

– Совершенно верно, дитя мое. Мы должны признать милость Господню, хотя и не всегда ее понимаем. Должны принять собственную долю, какой бы она ни оказалась, и постараться облегчить долю других. Разве не так? Поэтому завтра же попытаюсь сделать что-нибудь хорошее для вас, Люси: может быть, после моей смерти это обернется добром. Ох, что-то голова разболелась от долгого разговора, но все равно я чувствую себя почти счастливой. Давайте-ка спать: часы уже пробили два. Это я в силу своего эгоизма вынуждаю вас сидеть. Все, ступайте, не беспокойтесь обо мне: мне нужно хорошо отдохнуть.

Она умолкла и закрыла глаза, словно погружаясь в сон. Я тоже устроилась в своем алькове. Ночь прошла спокойно. Ее судьба свершилась тихо, мирно и безболезненно. Утром я нашла мисс Марчмонт безжизненной, уже холодной, но спокойной и безмятежной. Недавнее возбуждение духа и изменение настроения было предвестием инсульта. Единственного удара оказалось достаточно, чтобы прервать давно истрепанную болезнью нить существования.

Глава V
Переворачивая страницу

Оставшись в одиночестве после смерти госпожи, я была вынуждена искать себе новое место. Возможно, в это время нервы мои немного – надеюсь, что немного, – расшатались. Знаю, что вряд ли выглядела хорошо, скорее напротив: худая, бледная, изможденная, с ввалившимися покрасневшими глазами – как вечно недосыпающая, замученная непосильной работой служанка или обремененная долгами скиталица. Однако долгов у меня не было, да и нищета пока не грозила. Хоть госпожа и не успела меня облагодетельствовать, как пообещала в последнюю ночь, все же жалованье после похорон было исправно выплачено ее дальним кузеном и наследником. Этот джентльмен с длинным носом и узким лбом выглядел как скряга и, как я услышала впоследствии, действительно проявлял редкую скупость, став полной противоположностью щедрой мисс Марчмонт и ее памяти, по сей день благословляемой всеми нищими и нуждающимися в округе. Обладательница пятнадцати фунтов, ослабленного, но все же не совсем подорванного здоровья и такого же духа, по сравнению со многими соотечественниками я занимала почти завидное положение, но и оно оказалось затруднительным, что я и ощутила в определенный день, ровно через неделю, после которого мне предстояло оставить нынешнее жилище, не имея понятия, где искать следующее.

В растерянности я решила припасть к последнему и единственному благотворному источнику и отправилась спросить совета у старой служанки нашей семьи, когда-то моей няни, а ныне экономки в богатом доме неподалеку от особняка мисс Марчмонт. За те несколько часов, что провела у нее, я обрела утешение, но не получила ответа на главный вопрос, потому что ответа она не знала. По-прежнему оставаясь во мраке неизвестности и растерянности, в сумерках я покинула свою добрую наперсницу. Надвигалась ясная морозная ночь, а мне предстояло пройти две мили. Несмотря на бесприютность, бедность и сомнения, сердце мое, наполненное и вдохновленное энергией юности, еще не достигшей двадцати трех лет, билось легко и отнюдь не вяло. Уверена, что не вяло, иначе я трепетала бы от страха во время одинокого пути, проходившего по одним лишь молчаливым полям, не встречая ни деревни, ни фермы, ни сельского дома; дрожала бы от отсутствия лунного света, поскольку узкую тропинку озаряли лишь звезды. Еще больший страх вызвало бы странное присутствие того удивительного мерцания, что той ночью переливалось на небе, – подвижного чуда северного полярного сияния. Однако это грандиозное явление воздействовало на меня вовсе не мгновенным испугом. Казалось, оно подарило новую энергию. Я черпала волю в холодном свежем ветре, когда моему сознанию свыше была внушена дерзкая мысль: «Оставь эту пустыню и иди дальше», – а сознанию хватило сил, чтобы ее принять, только спросить: «Куда?»

Мне не потребовалось вглядываться в даль. Обернувшись на сельский приход среди плодородной равнины центральной Англии, я мысленно увидела неподалеку то, чего никогда не видела на самом деле: Лондон.

На следующий день я вернулась в богатый особняк, опять попросила разрешения встретиться с экономкой и посвятила ее в свой план.

Миссис Баррет – женщина серьезная, рассудительная, – хоть и знала о мире не многим больше меня, все же не сочла, что я сошла с ума. Видимо, моя уравновешенность неизменно служила мне так же исправно и надежно, как сшитый из грубой серой ткани плащ с капюшоном. Именно благодаря внушающему доверие внешнему спокойствию мне удавалось не просто безнаказанно, но и с одобрения окружающих совершать поступки, которые при взволнованной и неуверенной манере наверняка принесли бы мне репутацию фанатичной мечтательницы.

Очищая апельсины для мармелада, экономка размеренно излагала возможные трудности, когда мимо окна пробежал ребенок и через мгновение, шумно ворвавшись в комнату, со смехом устремился ко мне. А поскольку мы с ним были знакомы, и с его матушкой, замужней дочерью хозяев дома, я посадила мальчика на колени.

Несмотря на нынешнюю разницу в социальном положении, мы с молодой леди вместе учились в школе, когда я была десятилетней девочкой, а она – очаровательной особой шестнадцати лет. Училась она на класс младше моего и способностями не отличалась.

Миссис Ли вошла в тот самый момент, когда я восхищалась чудесными темными глазами ее сына. До чего же красивой и обаятельной стала добродушная, милая, но не обладавшая сильным умом девушка! Замужество и материнство счастливо изменили ее, как меняли и многих других, подававших еще более скромные надежды. Меня она не узнала. Я тоже изменилась, хотя, боюсь, не в лучшую сторону, поэтому не попыталась напомнить о себе. Зачем? Она зашла забрать сына на прогулку, а следом появилась няня с младенцем на руках. Упоминаю мимолетную встречу лишь потому, что, обращаясь к няне, миссис Ли заговорила по-французски (очень плохо, надо заметить, с безнадежно дурным произношением, чем снова заставила вспомнить школьные годы). Так я поняла, что в доме служит иностранка. Очаровательный малыш тоже лопотал по-французски, причем довольно бойко. Когда компания удалилась, миссис Баррет заметила, что молодая леди привезла заграничную няню два года назад, вернувшись из путешествия на континент. Обращались с ней почти так же уважительно, как с гувернанткой, а в обязанности вменили лишь прогулки с младенцем и беседы по-французски с мастером Чарлзом.

– Она сказала, что в европейских семьях много англичанок, устроенных ничуть не хуже, – заключила миссис Баррет.

Я аккуратно сохранила случайный клочок информации, как рачительные хозяйки хранят ненужные на первый взгляд тряпочки и веревочки, для которых бережливый ум предвидит полезное применение. Прежде чем я покинула свою добрую советчицу, она дала адрес почтенной старомодной гостиницы в Сити, где, по ее словам, в былые дни часто останавливались мои дядюшки.

Поездка в Лондон не сулила особого риска и требовала меньше смелости, чем может показаться читателю. Дело в том, что до столицы было всего пятьдесят миль. Денег на то, чтобы доехать, прожить несколько дней и вернуться, если не возникнет желания остаться в городе, хватало. Я рассматривала путешествие скорее как короткие, не лишенные приятности каникулы, чем приключение на грани жизни и смерти. Нет ничего полезнее умеренной оценки собственных действий: она позволяет сохранять спокойствие ума и тела, в то время как высокопарные понятия вгоняют и то и другое в лихорадку.

В те дни дорога в пятьдесят миль занимала целый день (я говорю об ушедших временах: волосы мои, до недавних пор противостоявшие морозу времени, теперь уже лежат белыми волнами под белым чепцом, как снег под снегом), так что в Лондон я приехала дождливым февральским вечером, около девяти часов.

Знаю, что читатель не обрадуется многословному изложению первых поэтических впечатлений. Это хорошо, поскольку для таковых я не располагала ни временем, ни настроением, попав темным сырым мрачным вечером в Вавилон, обширность и странность которого потребовали крайнего напряжения разума и самообладания. К счастью, природа щедро наделила меня этими качествами вместо других, более блестящих достоинств.

Когда я вышла из дилижанса, странная речь возниц и прочих стоявших вокруг людей показалась чуждой и непонятной, словно иностранный язык. Ни разу еще не доводилось мне слышать родного английского, звучавшего столь необычно, и все же удалось объясниться и договориться настолько, чтобы вместе с саквояжем благополучно добраться до старинной гостиницы, адрес которой был аккуратно записан. Каким трудным, каким тягостным, каким невразумительным оказался этот опыт! Впервые в Лондоне; впервые в гостинице; уставшая с дороги; потерянная в темноте; парализованная холодом; лишенная опыта и совета, как действовать, и все же обязанная действовать.

Я доверила ситуацию здравому смыслу, но тот пребывал в таком же озябшем и озадаченном состоянии, как и прочие качества, и конвульсивно исполнял свои функции лишь под напором неотвратимой необходимости. В этом состоянии здравый смысл заплатил портье, и, учитывая столь тягостное положение, я не виню его в том, что не заметил бессовестного обмана. Затем он же попросил проводить в комнату и робко вызвал горничную, но главное, когда та пришла, сумел внушить мне холодный, высокомерный стиль поведения, достойный истинной леди.

Вспоминаю, что бойкая горничная являла собой образец городской миловидности и живости. Все в ней: талия, чепчик, платье – казалось таким изящным, что я спросила себя, каким образом это достигнуто. Ее городской акцент своей жеманной свободой словно порицал мой провинциальный выговор, а кокетливый наряд демонстрировал легкое презрение к моей простой деревенской одежде. Но здесь уж, увы, ничего не поделаешь: остается лишь смириться. Ну ничего, будет время научиться.

Сохраняя спокойствие и сдержанность в общении с дерзкой горничной, а впоследствии и с похожим на пастора официантом в черном сюртуке и белом шейном платке, постепенно я добилась от них вежливости. Полагаю, поначалу оба решили, что я служанка, однако вскоре изменили мнение и с похвальной осторожностью избрали покровительственно-любезную манеру.

Я изо всех сил держала себя в руках до тех пор, пока не подкрепилась, не согрелась у камина и не заперлась в своей комнате, но как только опустила голову на подушку, сразу ощутила глубокое уныние. Положение мое предстало в виде жуткого призрака – безысходное, одинокое, почти лишенное надежды. Зачем я оказалась в огромном Лондоне? Что буду делать утром? Что ждет меня в жизни? Есть ли вообще друзья на белом свете? Откуда я явилась и куда пойду дальше?

Поток слез намочил подушку, омыл волосы и руки. Рыдания сменились темным периодом мрачных размышлений, но я не пожалела об отчаянном поступке и не захотела вернуться. Сильное, хотя и смутное, убеждение, что лучше идти вперед, что я могу продолжить путь, что тропа – пусть узкая и кремнистая – со временем выведет на широкую дорогу, одержало верх над остальными чувствами. Его влияние приглушило сомнения до такой степени, что в конце концов я почти успокоилась, смогла помолиться и приготовиться ко сну, но не успела погасить свечу и лечь, как ночь прорезал глубокий, низкий, мощный звук. Поначалу я его не узнала, но звук повторился двенадцать раз и вместе с колоссальным протяжным двенадцатым ударом я поняла, что лежу в тени собора Святого Павла.

Глава VI
Лондон

Утро возвестило своим приходом первый день марта. Проснувшись, я встала и, отдернув штору, увидела, как сквозь туман пробивается солнце. Над моей головой, над крышами домов, почти вровень с облаками возвышался величественный торжественный купол, синий и расплывчатый. Собор. Пока я смотрела, сердце ожило, дух начал расправлять постоянно спутанные крылья. Внезапно возникло чувство, что наконец-то я попробую жизнь на вкус. Тем утром вера моя выросла, как дерево Ионы[2], и, быстро, но тщательно одеваясь, я подумала, что приехать в Лондон было правильно. Воздух великого города дарит силы и уверенность в себе. Кто, кроме труса, согласится провести всю жизнь в деревне и навсегда обречь данные природой способности на ржавчину забвения?

Воодушевившись новыми мыслями, я больше не чувствовала себя уставшей с дороги и изможденной, и спустилась в столовую аккуратной и свежей. Когда официант принес завтрак, мне удалось говорить с ним спокойно, но жизнерадостно. Мы побеседовали минут десять, и этого времени хватило, чтобы завязать полезное знакомство.

Это был седой пожилой человек и, судя по всему, служил здесь уже лет двадцать. Я подумала, что он должен помнить двух моих дядюшек – Чарлза и Уилмонта. Пятнадцать лет назад они часто останавливались в этой гостинице. Едва я упомянула дорогие имена, как он вспомнил обоих сразу и с почтением. Благодаря семейным связям положение мое в его глазах прояснилось и упрочилось, к тому же он заметил, что я похожа на дядю Чарлза. Полагаю, так и есть, поскольку миссис Баррет не раз говорила мне то же самое. Отныне его отстраненность уступила место услужливой любезности, так что можно было не сомневаться в достойном ответе на разумный вопрос.

Окно моей маленькой гостиной выходило на узкую, тихую, чистую улицу. Прохожие появлялись здесь так же редко, как в провинциальных городках. Ничто не вызывало опасений, и я не сомневалась, что могу отважиться выйти на улицу одна.

После завтрака я отправилась на прогулку. Сердце наполнилось вдохновением и радостью, как перед увлекательным приключением. Вскоре я оказалась в известном, классическом месте: на Патерностер-роу, – вошла в принадлежавший некоему мистеру Джонсу книжный магазин и купила маленькую книжку (роскошь, которую вряд ли могла себе позволить), чтобы в знак благодарности отправить ее в подарок миссис Баррет. За прилавком стоял сам мистер Джонс – сухой деловой джентльмен.

То утро я провела необычайно плодотворно. Оказавшись перед собором Святого Павла, вошла и поднялась в купол, откуда взору открылся весь Лондон с рекой, мостами и церквями. Как на ладони простиралось передо мной древнее Вестминстерское аббатство, освещенные солнцем зеленые сады Темпла, отделенное от земли легкой дымкой сияющее голубое небо ранней весны.

Спустившись, пошла туда, куда в легком экстазе свободы и радости случайно повели ноги, и каким-то удивительным образом попала в гущу городской жизни, на Стрэнд, и наконец-то увидела и почувствовала Лондон. Поднявшись по Корнхилл, оживленной улице, я даже отважилась перейти дорогу. Совершенный в одиночку, этот подвиг доставил пусть и неразумное, но глубокое удовольствие. Позже я увидела Уэст-Энд, парки, прекрасные площади, но все равно больше всего полюбила Сити, где сосредоточен серьезный бизнес, который суета и шум не скрывают, а воплощают в звуках и картинах. Сити зарабатывает на жизнь, в то время как Уэст-Энд наслаждается радостями жизни. Если Уэст-Энд развлекает, то Сити глубоко волнует и возбуждает.

Наконец, устав и проголодавшись (уже несколько лет не испытывала такого здорового голода), около двух часов дня я вернулась в свою темную старую тихую гостиницу и с аппетитом съела отбивную с тушеными овощами. И то и другое оказалось отменным: намного лучше тех крохотных кусочков непонятно чего, которые кухарка мисс Марчмонт подавала доброй покойной госпоже, а заодно и мне. О них даже вспоминать не хотелось! Восхитительно уставшая, я прилегла на три составленных стула (дивана в комнате не было) и провалилась в сон, а проснувшись, два часа провела в раздумье.

Настроение, направление мысли, да и все сопутствующие обстоятельства, благоприятствовали новому, решительному и смелому – возможно, даже отчаянному – образу действий. Терять было нечего. Невыразимое отвращение к прошлому существованию исключало возвращение в родные края. Если не удастся преуспеть в задуманном, кто, кроме меня, пострадает? Если умру вдали от (хотелось сказать «дома», но дома у меня не было) Англии, кто заплачет?

Я умела страдать и терпеть. Привыкла к страданиям. Сама смерть не внушала мне такого ужаса, как взращенным в неге богачам. Я всегда смотрела на смерть спокойно. Мысленно подготовившись к любым последствиям, составила план действий.

В тот же вечер новый друг, официант, снабдил меня сведениями о судах, отправляющихся в континентальный порт Бу-Марин. Выяснилось, что время терять нельзя, ибо следовало безотлагательно подняться на палубу. Можно было бы дождаться утра, но существовала опасность опоздать.

– Лучше займите койку сегодня же, – посоветовал официант.

Я согласилась, оплатила счет и отблагодарила благожелателя суммой, которую теперь сама считаю королевской. Он же, видимо, счел ее абсурдной, ибо, спрятав деньги в карман, усмехнулся, выражая мнение о здравомыслии дарительницы, и отправился вызывать экипаж. Затем, отрекомендовав меня вознице, дал указание отвезти на пристань, но не оставлять среди матросов. Тот пообещал, однако слова не сдержал, а, напротив, принес меня в жертву, подал как ростбиф, высадив прямо среди не ведавших приличий моряков.

Наступил кризис. Уже стемнело. Выполнив свою миссию, возница тут же уехал, а матросы вступили в борьбу за меня и мой саквояж. Их крики я слышу даже сейчас: они потрясли мою скромную философию больше, чем сумрак, одиночество или странность обстановки. Когда один положил руку на саквояж, я отнеслась к этому спокойно, но когда другой коснулся меня, возмутилась, стряхнула его ладонь и сразу шагнула в лодку, строго и твердо приказав поставить саквояж рядом, что и было немедленно исполнено, поскольку хозяин выбранной лодки сразу превратился в союзника и поспешно отчалил от берега.

Вода казалась черной, как поток чернил, и в ней отражались огни строений на берегу и качающихся на волнах судов. Меня подвезли к выстроившимся в ряд кораблям, и при свете фонаря удалось прочитать их начертанные белой краской на темном фоне названия: «Океан», «Феникс», «Консорт», «Дельфин», – однако моего, который назывался «Стремительный», не было: очевидно, стоял дальше.

Мы продолжили путь в темноте, и мне почему-то подумалось о Хароне, перевозящем одинокие души через Стикс в страну теней. Сидя в утлой лодчонке под дождем, ощущая на лице порывы холодного ветра, с двумя грубыми гребцами в качестве спутников, чьи крики по сей день оскорбляют мой слух, я спросила себя, испытываю ли ужас или отчаяние, и ответила, что не чувствую ни того ни другого, хотя в жизни, случалось, пугалась в куда более безопасных ситуациях.

Как такое возможно? Почему вместо уныния и беспомощности я испытываю воодушевление и бодрую бдительность? Бог есть…

Наконец из темноты показался «Стремительный» – белый и сияющий.

– Вы на месте! – провозгласил матрос и немедленно потребовал шесть шиллингов.

– Слишком много, – возразила я.

Он отгреб от корабля и заявил, что не выпустит, пока не заплачу. С борта за происходящим наблюдал молодой человек – как впоследствии выяснилось, стюард – и улыбался в предвкушении грядущей битвы. Чтобы разочаровать его, я не стала спорить и заплатила. Трижды в тот день отдавала кроны там, где хватило бы нескольких шиллингов, успокаивая себя мыслью, что такова цена опыта.

– Они вас обманули! – ликующе провозгласил стюард, стоило мне подняться на борт.

Ограничившись флегматичным «знаю», я поспешила вниз.

В женской каюте меня встретила полная, статная, эффектная особа, но в ответ на просьбу показать койку окинула суровым взглядом и пробормотала, что, как правило, в такое время пассажиры на борт не поднимаются, и вообще не выразила намерения держаться любезно. Как странно: лицо такое хорошенькое и в то же время надменное!

– Не отправляться же мне обратно, – возразила я. – Так что вам все-таки придется показать мою койку.

Не скрывая недовольства, она наконец указала на свободное место, я сняла шляпу, сложила вещи и легла. Первые трудности были преодолены, небольшая победа одержана. Бездомный, одинокий, блуждающий ум получил время для короткого отдыха. Пока «Стремительный» не войдет в гавань, как мне казалось, можно просто лежать… О господи! Как же я заблуждалась! За всю ночь я не сомкнула глаз и к утру – измученная, раздраженная – пребывала в состоянии, близком к трансу.

Дело в том, что стюардесса что-то не поделила со своим сыном – тем самым молодым стюардом, – и он то и дело входил и выходил, бесцеремонно хлопая дверью. Эти двое спорили, ругались, ссорились и мирились. В то же время она писала письмо домой – вроде бы отцу – и, не обращая на меня никакого внимания (возможно, полагала, что я крепко сплю) читала вслух отрывки. Некоторые из этих пассажей содержали семейные секреты и касались какой-то Шарлотты – младшей сестры, которая, как явствовало из послания, готовилась вступить в романтический и неразумный брак. Леди громко протестовала против предосудительного союза. Почтительный сын с презрением осмеял переписку матери, а та в ответ набросилась на него с бранью. Пара выглядела странной. Стюардессе было лет тридцать девять – сорок. Полная сил, цветущая, словно двадцатилетняя девушка, она производила впечатление особы жесткой, самодовольной и вульгарной, ум и тело которой отличались бесстыдством и несокрушимостью. Думаю, что с детства ей пришлось жить в общественных заведениях, а в юности, скорее всего, она работала официанткой в какой-нибудь забегаловке.

Ближе к утру разговор перешел на новую тему. Стюардесса принялась рассуждать о неких Уотсонах: хорошо знакомых ей и высокочтимых благодаря своей щедрости пассажирах, – которые, как она с гордостью заявила, пересекая пролив, всякий раз одаривают ее небольшим состоянием.

На заре вся команда корабля пришла в движение, а с восходом солнца на борт начали подниматься пассажиры. Уотсонов стюардесса встретила едва ли не с распростертыми объятиями. Их было четверо: двое мужчин и две дамы. Следом за ними появилась молодая леди, которую провожал джентльмен благородной, хотя и вялой наружности.

Уотсоны, несомненно, располагали значительным состоянием, о чем свидетельствовали их манеры. Дамы – обе молодые, привлекательные, а одна и вовсе красавица – были одеты дорого, модно и до нелепости несоответствующе обстановке. Шляпки с яркими цветами, бархатные накидки и шелковые платья больше подошли бы для променада в парке, чем для сырой палубы пакетбота. Мужчины: низкорослые, толстые, некрасивые и вульгарные – представляли собой столь яркий контраст с дамами, что вызывали улыбку. Тот, что постарше, и вовсе выглядел отталкивающе: неприятный, с огромным животом. Как скоро выяснилось, это был то ли муж, то ли жених. Открытие привело меня в изумление, а потом, когда заметила, что, вместо того чтобы пребывать в тоске от такого союза, леди веселилась едва ли не до головокружения, и вовсе в недоумение. «Должно быть, за громким смехом она скрывает безумное отчаяние», – подумалось мне, но в ту самую минуту, когда эта мысль посетила вялое сознание, она игриво подошла ко мне (я тихо и уединенно стояла возле борта), совершенной незнакомке, со складной скамеечкой в руках и с улыбкой поразительной, пугающе легкомысленной, хотя и продемонстрировавшей великолепные зубы, предложила воспользоваться удобным приспособлением. Я отказалась – разумеется, со всей возможной вежливостью, – и она так же легко и беззаботно удалилась, оставив меня гадать, что заставило ее, столь жизнерадостную и добродушную, связать судьбу с таким человеком.

Леди, которую провожал джентльмен, белокурая и хорошенькая, в простом ситцевом платье, соломенной шляпке без украшений и грациозно накинутой на плечи большой шали выглядела совсем девочкой. Я заметила, что, прежде чем покинуть подопечную, провожатый окинул пассажиров оценивающим взглядом, словно решал, можно ли оставить ее в такой компании. От дам в ярких шляпках он тут же с нескрываемым разочарованием отвернулся, потом взглянул на меня и что-то сказал девушке (дочери, племяннице или кем там она ему доводилась). Леди тоже посмотрела в мою сторону и слегка изогнула в усмешке короткую очаровательную губку. Трудно сказать, что именно спровоцировало столь презрительное выражение: моя внешность или скромное траурное одеяние, – но, скорее всего, и то и другое. Пробил колокол. Джентльмен (впоследствии я узнала, что это был ее отец) покинул борт, и корабль отправился в путь.

Иностранцы говорят, что только английские девушки способны путешествовать в одиночку, и не перестают удивляться беспечности их родителей и опекунов. Отвагу этих молодых особ некоторые называют мужеподобной и неприемлемой, а их самих считают пассивными жертвами образовательно-теологической системы, безрассудно пренебрегающей должным «надзором». Относилась ли эта конкретная молодая леди к таковым, до поры до времени я не знала, однако вскоре выяснилось, что пребывание в одиночестве не в ее вкусе. Пару раз она прошлась туда-сюда по палубе, с легким презрением посмотрела на порхающих в шелках и бархате дам, а также на танцующих вокруг них медведей, и в конце концов подошла ко мне.

– Вам нравится путешествовать морем?

На ее бесхитростный вопрос я ответила, что впервые на корабле и пока не поняла.

– Ах, какая прелесть! – воскликнула незнакомка. – Завидую вам: свежие впечатления так приятны! Теперь, когда у меня их так много, совсем забыла первые. Давно пресытилась и морем, и всем прочим.

Я не сдержала улыбки, и она искренне возмутилась:

– Вам смешно? Но почему?

– Потому что вы слишком молоды, чтобы чем-то пресытиться.

– Мне уже семнадцать, – чуть обиженно возразила особа.

– А на вид не больше пятнадцати. Любите путешествовать без сопровождающих?

– Еще не хватало! Да я уже раз десять пересекала пролив одна. Впрочем, не совсем: стараюсь находить компанию.

– Вряд ли на сей раз удастся, – кивком указала я на Уотсонов, которые громко смеялись и вообще создавали на палубе чрезвычайно много шума.

– Только не с этими отвратительными мужчинами и женщинами, – заметила девушка брезгливо. – Таким нужно путешествовать третьим классом. Вы едете в школу?

– Нет.

– А куда?

– Понятия не имею. Знаю только, что в порт Бу-Марин.

Она, казалось, удивилась, но тут же беззаботно продолжила:

– А я в школу. О, я так много иностранных школ уже сменила, но все равно осталась полной невеждой. Ничего не знаю. Совсем ничего, уверяю вас. Правда, очень хорошо играю на фортепиано и танцую, неплохо говорю по-немецки и по-французски, но читаю и пишу хуже. Представляете, однажды меня попросили перевести на английский язык страницу из какой-то немецкой брошюрки, и я не смогла. Папа страшно расстроился и сказал, что месье Ба