Каждому, кто читал тогда “Трагедию плоскогорья Суан” (а ее все же напечатал Брюсов в 7-м номере “Русской мысли” за 1912 год), было совершенно понятно, что Блюм — эсеровский террорист. Его предварительно готовили, как он говорит, “пичкали чахоточными брошюрами”. Но Блюм не признает никаких теорий: “Они слишком добродетельны, как ужимочки старой девы… Разве дело в упитанных каплунах или генералах?.. Следует убивать всех, которые веселые от рождения. Имеющие пристрастие к чему-либо должны быть уничтожены…” Но кто же останется на земле? — спрашивают у Блюма.
“— Горсть бешеных! — хрипло вскричал Блюм, уводя голову в плечи. — Они будут хлопать успокоенными глазами и кусать друг друга острыми зубками. Иначе невозможно”.
“Бешеные”, подобные Блюму, порой возглавляли эсеровские акты и “эксы”.
“Сказочник странный”… Его сказки подчас похожи на памфлеты. Романтик в каждой жилочке своих произведений, в каждой метафоре, — таким мы привыкли представлять себе Грина. А между тем…
Гуктас был душой партии, ее скверным ароматом. Ему влетело в этой статье”, — читаем мы дальше. Гуктас… Гуктас… Фамилия “души партии” октябристов была Гучков.
Что это за партия Осеннего Месяца, мог ответить в то время любой читатель. Одна такая партия была в России — так называемый “Союз 17 октября”. Сколотили его крупные помещики и промышленники после пресловутого царского манифеста о “свободах” 17 октября 1905 года, и называли их октябристами. В своей статье “Политические партии в России” (1912) Ленин писал: “Партия октябристов — главная контрреволюционная партия помещиков и капиталистов. Это — руководящая партия III Думы…”
Преступления в улице Морг
они говорили: “Э! Двум смертям не бывать!” Или: “От смерти не уйдешь!” Или: “Человек смертен”. Говорили и не верили. Теперь знали, и знание это стоило жизни.
В глазах их он был бессилен и жалок — черт ли в том, что он наделен какими-то особыми качествами; ведь он был же несчастен все-таки, — как это приятно, как это приятно, как это невыразимо приятно!
Не сомневайтесь — все были рады. И, подобно тому, как в деревянном строении затаптывают тлеющую спичку, гасили в себе мысль: «А может быть… может быть — ему было нужно что-нибудь еще?»
Тянулась бесконечная интрига злодеев с добродетельными людьми, где, невзирая на усилия автора, преступники и убийцы выходили почему-то живее и интереснее самых добрых и самых благородных людей. Впрочем, все они действовали с одинаковой жестокостью друг к другу, не давая спуска ни правому, ни виноватому
В Гаване рыбу ловят острогами, а в Судане крючками. А где лучший хлеб, знаете ли вы, каракатицы? Я знаю — в Лиссабоне; потому что он там бел и мягок, как девушка в восемнадцать лет! Я вам скажу, что в Индии есть слоны и дворцы, тигры и жемчужные раковины. В океане, где я живу, как вы под железной крышей, — вода светится на три аршина, а рыбы летают по воздуху на манер галок! Это говорю вам я, штурман “Четырех ветров”
Прибавлю еще, что в правом ухе он носил серьгу, снятую им со своей покойной жены, когда ее положили в гроб. При этом, как передают, им были сказаны следующие знаменательные слова: “Не думай, милая моя Бетси, что я хочу тебя обокрасть или что я стал жаден, как нищий в пустой квартире; стоит тебе встать из гроба — и я куплю тебе сережки в четыре фунта, потолще моих пуговиц”. Сказав это, он зарыдал и вытащил серьгу из уха покойницы — на память, по его объяснению.
