Для Люси и Тедди, которые еще достаточно молоды, чтобы поверить, что эта книга — о спасателе и всезнайке. Как же мне повезло, что я могу любить вас по эту сторону бесконечности!

И для тех, кто жалеет, что не может познать непознанное: я с вами.

 

 

Задумайтесь: как часто в нашей жизни нам просто везло, сколько всего было удачным стечением обстоятельств, а сколько — настоящим выбором? Как так выходит, что незначительные случайности могут изменить все? И если удачные обстоятельства могут все поменять, могут ли мелкие неудачи обладать такой же силой?

Адити Хорана. «Зеркало в небе»

 

Что люди могут выбирать, то они могут и изменить.

Мадлен Олбрайт

Люди всегда тонут тихо. Мне вбивали это в голову с первого дня занятий в клубе спасателей. И хотя в это трудно было поверить, я был готов. Каждый раз, когда я садился на раскаленный солнцем бетон напротив кресла спасателя, вдыхая запах хлорки, кокосового солнцезащитного крема, изредка — запах скошенной новым озеленителем травы, я говорил себе: «Ну-ка соберись, Ник». Некоторые ребята, занимавшиеся со мной в группе, рассказывали, что во время дежурства слушают подкасты — затыкают одно ухо наушником, — но не я. Я занимал свое место спасателя согласно расписанию и всегда смотрел на бассейн.

Красная спасательная трубка с четкими белыми буквами — я всегда обводил пальцем букву «С» в слове «СПАСАТЕЛЬ» — болталась у меня на талии, точно пенопластовая нашлепка на поручне американских горок в парке аттракционов. Я сканировал бассейн, как меня учили: вот три длинные дорожки, разделители мирно покачиваются на воде. Вот мистер Фрэнсис, учитель биологии в моей старшей школе, наматывает круги, как делает каждый день в десять часов утра. Обычное смешанное плавание. Баттерфляй, на спине, брасс и кроль. Каждый из шестнадцати кругов мистер Фрэнсис заканчивал изящным переворотом, а после возвращался к кофе и судоку.

Там, в воде, мистер Фрэнсис не вскрикнул. Он не заорал: «Ник, помоги мне!» Не ударился о борт во время переворота и не зацепился за разделитель. Нет, мое внимание привлекло небольшое движение — или, скорее, отсутствие всякого движения — второго посетителя бассейна в то утро, девушки, загоравшей рядом с креслом спасателя.

До этого я лишь пару раз видел ее в окрестностях нашего комплекса. Она пряталась от солнца под шляпой — бабушкиной, похожей на те, что носили девушки в 1950-х годах. Девушка не надела ее на голову, а надвинула на лицо. Черно-белая, с шестиугольниками, шляпа выглядела так, будто кто-то взял футбольный мяч, разрезал его пополам и натянул на гигантскую фрисби. С бортика я видел только шляпу и длинные загорелые ноги, на которые я решительно отказывался смотреть, хотя они были такими, что моя бабушка назвала бы их великолепными. Я, в отличие от бабушки, не занимаюсь объективацией людей. Ее босые ступни покачивались в ритме песни, которой я не слышал.

Говорят, подобные вещи происходят «в мгновение ока» или «за долю секунды». Думаю, люди пользуются такими избитыми выражениями, потому что те правдивы. Все произошло за долю секунды: вот мистер Фрэнсис закончил восьмой круг — он плыл на спине; «Шевроле-Люмина» миссис О’Мэлли подъехала к зоне разгрузки, битком набитая всяким снаряжением для бассейна; нога девушки, отстукивавшая ритмичную мелодию, внезапно замерла.

Что-то было не так, и это ощущалось в воздухе. Что-то не то. Меня окатило тревогой — как мама обливает глазурью булочки с корицей. Всеобъемлющее, это чувство мгновенно проникло туда, где ему совсем не место. И примерно за три секунды я понял: я слышу только ветер. Не плеск волн от плавных энергичных гребков мистера Фрэнсиса, плывущего брассом.

Я вгляделся в бассейн. Мистер Фрэнсис покачивался на воде лицом вниз, хотя всего несколько секунд назад он плавал. Слева от его головы воду пачкало что-то похожее на клубничный сок — кровь, конечно, это была кровь.

Я мгновенно вскочил на ноги, сжав онемевшими пальцами красную спасательную трубку. Сердце колотилось где угодно, только не в груди: в ушах, в мокрых от пота подколенных ямках, в животе. Я приготовился нырнуть, а мой мозг вопил: «Давай же, Николас, плыви к мистеру Фрэнсису! Ему нужно сделать искусственное дыхание, это сердечный приступ, нет, нет, там кровь, я должен сделать искусственное дыхание, тридцать нажатий в минуту, затем вдох, что за песня, там нужна песня для поддержания ритма, ее еще пели в “Офисе”, это Bee Gees “Stayin’ Ali-i-i-i-ive”…»

Только мои ноги не двигались. Я взглянул на них: белый солнцезащитный крем блестел на белых ступнях. Подошвы словно приклеились к раскаленному бетону с примесью щебенки; казалось, я стою на горящих углях. Я чуть согнул колени, готовясь нырнуть, но… ничего. Казалось, что из пяток проросли корни, пробили бетон и зарылись глубоко в землю.

Еще раз. Я пытался заставить себя сдвинуться с места.

И еще раз.

Давай Ник пошел пошел пошел

Все это лишь доли секунды, миг, крупица времени. Но этого хватило, чтобы девушка, больше-не-притоптывавшая-ногой, сорвала с лица шляпу, вскочила с шезлонга и в три грациозных быстрых шага добежала до бассейна. На полпути она обернулась и посмотрела мне прямо в глаза.

— Чего застыл? Давай! — крикнула она. — Сделай же что-нибудь!

Ее слова будто освободили меня от оков, я упал в воду с отвратительным — и болезненным — шлепком. Это мне наказание за бездействие. Под водой мысли прояснились. Я стиснул зубы. Почему я застрял там?

Когда я всплыл, девушка была уже в полуметре от мистера Фрэнсиса, который все еще странно, очень странно покачивался в воде.

— Поддержи его за шею и переверни! — крикнул я, мысленно прокручивая в голове все, что знал об оказании первой помощи.

Девушка нырнула, но не глубоко — она скользила по воде легко, словно в наших «Солнечных Акрах» завелась русалка. Я рванул к ним самым быстрым кролем в своей жизни, ужасно злясь на себя — ну почему тело меня не слушалось? — и в то же время умирая от страха.

Если мистер Фрэнсис… Горло мое сжалось. Я не мог заставить себя закончить эту фразу. Но если бы он умер, смог бы я простить себе эту задержку? Насколько важна секунда?

Памятка спасателя: «Каждая секунда на счету».

Девушка подплыла к мистеру Фрэнсису и перевернула его, обхватив рукой за шею:

— Он не дышит.

Мои внутренности завязались узлом от паники. Мистер Фрэнсис. В следующем году он вроде должен был вести у меня факультатив. Я зарычал — спасательная трубка мешала мне плыть быстро.

Наконец, наконец, наконец-то я добрался до мистера Фрэнсиса и девушки — она осторожно подталкивала его к краю бассейна.

— Можешь взять его за ноги? — спросил я.

— Да.

— Мистер Фрэнсис, — позвал я. Его рот приоткрылся, щеки побледнели. — Мистер Фрэнсис, это я, Ник. Вы меня слышите?

Тишина. Я выдохнул:

— Хорошо, меняемся. Я возьму его за шею на счет «три».

Как ни странно, пока я считал до трех, то слышал мамин голос. В своей школе она проводила лотерею в качестве рекламы «Программы погружения во французский язык». Родители хотели, чтобы я тоже в ней поучаствовал, но потом поняли, что из-за дислексии учеба и на родном языке для меня стресс.

Un, deux, trois.

На счет «три» я просунул руку под ладонь девушки, сменив ее на шее моего учителя. Его волосы были мокрыми и колючими. И все, о чем я мог думать, — как грубо и неправильно вот так вторгаться в его личное пространство.

— Дело не в позвоночнике. — Девушка подвинулась и взялась за ноги мистера Фрэнсиса.

— Мы пока не знаем. — Я закашлялся, вода попала в горло. — Хорошо. Снова на счет «три» — поднимаем его на бортик.

Вместе мы вытащили мистера Фрэнсиса из бассейна. Я обхватил его шею, как меня учили на занятиях для спасателей, — нужно следить за тем, чтобы она оставалась на одной линии с позвоночником. Кожа мистера Фрэнсиса была серой и прохладной на ощупь. Под носом — розоватые разводы.

— Я звоню 911. — Девушка встала.

— Воспользуйся телефоном на стене у бассейна. — Я сложил вместе указательный и средний пальцы и прижал их к артерии под челюстью мистера Фрэнсиса. — Это стационарный телефон, номер привязан к адресу.

Голосовые связки не слушались от ужаса. Я забыл, как дышать. Мои глаза выхватывали отдельные кусочки, все расплывалось. Я уставился на капельки воды в седеющих волосах мистера Фрэнсиса, и с губ сорвался тоненький всхлип.

Девушка вернулась и встала рядом с мистером Фрэнсисом. Я пересел, оказавшись напротив нее, и опустился на колени у его груди:

— Пульса нет.

Ее темно-карие глаза внимательно смотрели на меня.

— Ему нужна сердечно-легочная реанимация.

Какая-то нервная энергия, буйная, яркая, быстро наполнила меня. И я тут же понял, что это.

Сомнение.

Я уделил внимание — такое «это реально важно» внимание — этой теме во время обучения. Какой-то парень на занятиях в шутку танцевал с манекеном для отработки навыков СЛР, и меня это взбесило.

В бассейне жилого комплекса в моих руках были жизни. Человеческие жизни. Я-то надеялся, что если буду уделять внимание тренировкам, то мне никогда не придется применять эти навыки на практике.

Но теперь пришлось. И этот трескучий вой ужаса в моей голове был так же знаком мне, как и мое собственное лицо, — и даже лучше. Как будто меня попросили что-то прочесть вслух, пока я стою голый и жонглирую. Я прочистил горло.

— Знаю.

— Ты уже делал искусственное дыхание?

Я покачал головой.

— А ты умеешь?

Ее челюсть двинулась вперед и назад.

— Да.

Я наклонил голову мистера Фрэнсиса и прижался ртом к его губам, сделав два быстрых неумелых вдоха. К счастью, я не забыл, что не нужно выдыхать слишком сильно и чересчур надувать его легкие.

— Хорошо, — пробормотал я, а мой мозг вновь и вновь прокручивал каждый следующий шаг. Stayin’ Alive. — Теперь нужно надавить на грудную клетку.

— Подожди. — Голос девушки звучал громче, чем раньше. Жестче. Она подняла ладонь. — Я этим займусь. А ты делай вдохи.

Мое облегчение было похоже на наворачивающего круги щенка лабрадора — такое явственное, что я мог бы взять его на руки и прижать к себе.

— Ты уверена?

Она встала на колени и положила ладони на грудь мистера Фрэнсиса. В ровном темпе девушка давила весом своего тела на его. С каждым толчком тело мистера Фрэнсиса содрогалось.

— Давай же, — бормотала она. Через тридцать толчков девушка откинулась назад, а я наклонился и два раза выдохнул ему в рот.

— Почему ничего не получается?

— Это… — начала она, снова положив руки на грудь мистера Фрэнсиса, и его лицо вдруг напряглось.

Я инстинктивно повернул его голову. И вот он, под моими пальцами: пульс. Гулкий грохот крови, медленно набирающий обороты. Казалось, будто в горле мистера Фрэнсиса поселилась колибри. Вода с силой выплеснулась из его рта, заливая мои бедра и пропитывая бетонный пол. Мистер Фрэнсис открыл глаза и кашлянул. Раз, два. Новая порция воды изверглась из его глотки.

Затем он сделал вдох. Он мог нормально дышать.

— Мистер Фрэнсис! Это Ник. Вы меня слышите?

Он снова закашлялся.

— Это было… — прохрипел мистер Фрэнсис. — Неприятно.

Он закрыл глаза. У меня в крови бурлил адреналин, руки и ноги тряслись, лицо горело от ужаса последних минут, от осознания, что могло случиться. Погибший учитель. Колебания, попытки все исправить, и вот уже бассейн почти — почти — превратился из довольно старого, но чистенького бассейна в место смерти, которую меня учили предотвращать.

Я перевел взгляд на девушку:

— Мы сделали это. Ты это сделала.

Ее глаза такого насыщенного карего цвета — цвета почвы, особенно на фоне водной глади, — встретились с моими. Девушка наклонила голову:

— Что случилось?

— О чем ты? — спросил я, хотя мы оба знали, что́ она имела в виду: мою нерешительность. Момент, когда я должен был нырнуть, но вместо этого прирос к земле. Плечи мои поникли. Ветерок обдувал нас троих, но дрожали только мы с девушкой. — Я не знаю. А еще я не знаю, как тебя благодарить.

Она посмотрела вниз, на лужицу воды, ранее находившуюся внутри мистера Фрэнсиса, и скривилась:

— Я… Мне нужно идти.

Я наклонил голову, услышав виу-виу — выли сирены скорой.

— Идти? Но куда?

— Домой.

— Подожди. — Я потряс мистера Фрэнсиса. Его веки затрепетали, глаза открылись и снова закрылись. Но дыхание было ровным. — Но почему?

Девушка уже вернулась к своему шезлонгу, сунула ноги в шлепанцы, закинула сумку на плечо. Затем побежала трусцой к выходу, но споткнулась.

— Просто мне пора домой, — ответила она, восстанавливая равновесие.

— Но… — Я посмотрел на мистера Фрэнсиса, потом на нее. — Как тебя зовут?

На другой стороне комплекса машина скорой пронеслась по «лежачим полицейским».

Девушка взялась за ручку ворот и обернулась:

— Десембер.

— Подожди. Я Ник. Пожалуйста, подожди, ладно?

— Прости. — Девушка сжала сумку в руках — и зашагала прочь. Длинные волосы развевались у нее за спиной.

Я остался сидеть где сидел, озадаченно глядя ей вслед. Когда кто-то чихает, вы говорите ему: «Будь здоров!» Когда у вас чешется ухо, вы его чешете. Когда ваша младшая сестра падает, вы помогаете ей подняться.

Когда вы вместе возвращаете кого-то к жизни, то так просто не уходите.

Разве нет?

Я выбежала из бассейна с одной-единственной целью — как можно скорее добраться до дома. По вискам струился пот. Чертил пунктирную линию на спине и скапливался прямо над плавками купальника. Ноги шлепали по асфальту, я шла все быстрее и быстрее, мокрые волосы бились о голую кожу плеч. Я втянула воздух в легкие, пытаясь унять ужас, потому что я действительно, по-настоящему все испортила, когда спасла того незнакомца.

Возможно, это не самая обычная реакция на поворотный момент, но я никогда не мыслила стандартно. Честно говоря, такое чувство я испытывала прежде лишь однажды.

И мне не понравилось.

У меня подкашивались колени и сводило ноги: что-то происходило, и, как бы я ни старалась проскочить мимо, избежать этого, отринуть, — я не могла убежать от себя.

Ты должна была просто наблюдать, а не менять ход событий.

По коже побежали мурашки, волоски на руках встали дыбом, несмотря на теплый солнечный свет и жар от физического напряжения. Через десять шагов я споткнусь, так что я приготовилась. Все знают, что нельзя бегать в шлепанцах, но я с точностью до секунды знала, что через четыре,

три,

два,

один шаг я подверну лодыжку, споткнувшись о камень, торчащий из тротуара, где десять лет назад каменщик переписывался со своей девушкой, укладывая раствор.

И… один. Готово.

Я попыталась смягчить падение, перекатившись, чтобы не задеть лодыжку. «Наградой» мне стало жесткое, неприятное ощущение: кожа ободралась о бетон. Пара секунд — я перевела дыхание и села, чтобы осмотреть ссадину. Асфальт подо мной потемнел — еще бы, я только что вымокла в бассейне.

Больше всего на свете мне хотелось, чтобы всего этого сейчас не происходило. Точно так же я не хотела ничего из того, что последует дальше, — ни головной боли, ни усталости, ни привыкания к тому, каким станет мир, — и все это по моей вине.

Я изменила нечто важное в том, как Все Должно Было Быть. Нарушила правила. Не то чтобы в моей игре под названием «Жизнь» были правила, но все же. Я смахнула гравий с ладони и проворчала:

— Вот черт.

Я закрыла глаза, на мгновение представив себе самые простые удовольствия — толстое пушистое одеяло, подаренное дядей Эваном на Рождество, солнце, бьющее в лоб, пока я стою под уличным душем у старого летнего домика, где мы останавливались когда-то давно. До того как уехала мама, до того как заболела Кэм.

Я бы все отдала, чтобы воспринимать этот мир только через призму самой себя. Ужасно утомительно наслаждаться чем-то, когда ты знаешь все на свете. Я подтянула колени к груди и положила на них голову, стараясь не заплакать.

До того как оказаться в бассейне, я понимала:

в отличие от других важных событий, происходящих в мире в тот миг (грабитель врывается в торговый центр в Йокогаме, ребенок рождается в палате 204 в модной больнице в центре Нью-Йорка, дошкольники плавят восковые мелки в Барселоне),

это я увижу собственными глазами. Я стану свидетелем того, как человек утонет.

***

Представьте себе память как коллекцию. Стеклянную банку с разноцветными шариками жвачки, и с каждой секундой их становится все больше. Одни на виду, их легко ухватить; другие спрятаны в глубине. Они ваши — до тех пор, пока смерть не разлучит вас. И — как это происходит с игрушками из коробок с хлопьями или карточками «Монополии» из «Макдоналдса» — вы просто собираете их и копите, пока не бросите это дело.

Моя память не похожа ни на чью другую. С первых секунд жизни в моей голове были собраны не только все мои шарики-воспоминания (ладно, бóльшая их часть), но и воспоминания всех людей — тех, кто жил или будет жить.

Я могу получить общее представление о чувствах и мотивах людей, но не знаю, о чем они думают. Этакое всеведение с солнечными очками на глазах. Воспоминания о мире у меня не имеют точной привязки ко времени, но я могу предположить, когда произошли события, опираясь на подсказки: возраст людей, которых я знаю, одежду и качество картинки. Если речь идет о прошлом, изображение будет ясным и четким, если о будущем — туманным, более-менее точным, но переменчивым.

Наука определила бы меня как ясновидящую. А еще ученые бы сказали, что я не существую — потому что мое существование не доказано. Но вот она я: сижу на розоватой брусчатке справа от презентабельного жилого комплекса. И что мне известно? Что я знала всегда? Это одновременно просто и ужасно сложно. Я знаю все, что произойдет, за одним исключением — очень личным.

Возможно, вы слышали, что время описывают как линию, или струну, или одно из измерений. Может быть, вы слышали, как пациенты с болезнью Альцгеймера — например, моя бабушка Кэм — представляют время? В виде нити, свернутой в клубок. На самом деле все это неправда.

Я видела нити времени; и я знаю, кто их прядет — человек или существо, которое перебирает их и окрашивает в самые яркие, невероятные цвета.

***

Тот момент в бассейне был из моей коллекции жевательных шариков. Я видела, как мистер Фрэнсис утонул.

Существует два вида утопления: со смертельным исходом и без. Мистер Фрэнсис должен был начать тонуть, но технически выжил бы — потому что Ник должен был его спасти.

(Должен был.)

Я видела, как Ник застынет, переживая какой-то внутренний кризис, и мистер Фрэнсис слишком долго пробудет в воде без кислорода. За этим последует ошибочно выполненный непрямой массаж сердца, который самым пагубным образом повлияет на мозг мистера Фрэнсиса.

А это, в свою очередь, заставит Ника всю жизнь мучиться сомнениями, эмоционально уничтожит парнишку и ввергнет в пучину тревоги. Спасатель будет помнить о случившемся до конца своих дней и бояться что-либо сделать.

Я не должна была вмешиваться, потому что я не могу менять реальность. Поверьте мне. Я пыталась. В итоге все происходит так, как должно. Я знала, что должна:

откинуться на шезлонге,

стать свидетельницей печального, но героического поступка, в результате которого жизни Ника и мистера Фрэнсиса изменятся навсегда,

жить дальше.

(Но.)

Но.

Я не могла этого вынести. Не могла просто смотреть, как Ник колеблется, и ждать, как дальше будут разворачиваться события. Наблюдая за Ником сквозь полуприкрытые веки, заткнув уши музыкой, я почувствовала притяжение. Толчок. Желание спасти его. В нем было что-то такое, чего я не ожидала почувствовать, — что-то теплое, текучее, но странно надежное.

Бóльшую часть времени, пока мой мозг жужжал и пощелкивал в океане событий прошлого, настоящего и будущего, я не обращала внимания на то, что творится вокруг. Я берегла свое зрение для обыденного: для дядиных джинсов, перепачканных травой и бензином, грузчика, роняющего коробки, случайных фильмов, передач или книг, помогающих убить время, хоть я и была ходячим спойлером.

Но в тот момент я действительно была там. Пластик шезлонга прилип к моей спине мокрыми неприятными полосками, и на меня снизошло чудовищное озарение: я должна просто… наблюдать за тем, что происходит сейчас, в реальном времени. Откинуться на шезлонг, расслабиться и принять ужасный конец прежней жизни этих двух людей.

Я не могла так поступить. И хотя я миллион раз пыталась изменить другие события, я все же попробовала еще раз — не веря, что у меня получится. Но все получилось.

Всю жизнь мне приходилось прятать чувства за воображаемой плотиной. И вес всего мира нельзя точно измерить на весах из супермаркета, а со стрелкой, постоянно раскачивающейся между «чересчур» и «недостаточно», можно наделать ошибок — столько же, сколько хирург, оперирующий бензопилой. Но теперь то, что удерживало мои чувства и меня на плаву, сломалось. Я судорожно вздохнула и оставила попытки не разрыдаться.

В течение нескольких минут после того, как мистер Фрэнсис чуть не умер, время то ускоряло, то замедляло бег, неизменно возвращаясь к тому моменту, когда мои ноги сделали самую гигантскую паузу в своей жизни. Пока мы ждали приезда скорой помощи, мистер Фрэнсис в основном лежал с закрытыми глазами и отдыхал. Я следил за его пульсом, думая о том, что если бы я позволил ему умереть, то мой лучший друг, Мэверик, убил бы меня. У него на телефоне был реально запущен обратный отсчет — так он ждал того момента, когда наконец-то сможет взять курс мистера Фрэнсиса.

— Ник Ирвинг, — хрипло проговорил мистер Фрэнсис. — Ты меня спас.

— Не только я, мистер Фрэнсис.

Он нахмурился:

— Прими мою благодарность, сынок.

Я посмотрел в ту сторону, куда убежала девушка в шляпе:

— Мне помогли. Девушка по имени Десембер.

Завывая сиренами, скорая остановилась. Наружу выскочили два фельдшера. Я отошел в сторону, и они нависли над мистером Фрэнсисом, проверяя зрачки и пытаясь надеть на него кислородную маску.

Мистер Фрэнсис маску оттолкнул:

— Я ударился носом о бортик при перевороте. Не выношу вида крови, — вдох, выдох, — голова пошла кругом. Наверное, я упал в обморок.

— Давление девяносто один на шестьдесят.

Фельдшер снова прижал маску к лицу мистера Фрэнсиса, но тот отмахнулся от нее и показал на меня:

— Этот юноша — герой.

Фельдшер коротко улыбнулся мне.

— Хорошая работа, парень.

— Я был не один, — настаивал я. — Тут была еще девушка. Она делала непрямой массаж сердца.

— И куда она делась? — спросил второй фельдшер, тот, что пониже.

— Она ушла. — И тут я заметил брошенную на бортике у бассейна черно-белую шляпу. — Видите? — показал я. — Она оставила тут свою шляпу. Десембер. Это она позвонила 911.

За оградой миссис О’Мэлли и трое ее детей наблюдали, как медики помогают мистеру Фрэнсису. Близнецы трясли цепочку, и я вдруг изумленно осознал, что прошло всего несколько минут с тех пор, когда визг тормозов оповестил об их прибытии.

Некоторые люди после приземления самолета затыкают нос и осторожно выдыхают, чтобы разложило уши. Не всегда это безопасно. Но я представил, как делаю то же самое. Освобождаю пространство в голове. Потому что где-то между скрежетом тормозов машины О’Мэлли и тем, что творилось сейчас, случилось то, что я не забуду до конца своих дней. Один из тех судьбоносных моментов, о которых вспоминаешь, приговаривая: «О, в ту секунду я понял нечто важное» или «Я помню все так, как будто это было вчера». Такие мгновения формируют нашу личность. Я уже испытывал нечто подобное: когда усыпили мою собаку, когда я выиграл годовой запас замороженного йогурта. И когда бабушка умерла.

А теперь вот это.

— Миссис О’Мэлли, вы видели, куда ушла та девушка? — крикнул я. — В черном купальнике. С длинными темными волосами.

Миссис О’Мэлли кивнула:

— Она пошла по Коупленду, в ту сторону.

Мама называла миссис О’Мэлли Миссис Солнечные Акры. Конечно, она видела Десембер.

— Видите? — Я повернулся к мистеру Фрэнсису. — Эта девушка была здесь.

Мой будущий учитель биологии наконец сел. Из носа у него торчали ватные шарики, на переносице краснела царапина, а под глазом наливался фиолетовый синяк.

— Я помню только тебя. Ну, как я выгляжу? — Мистер Фрэнсис указал на свое лицо.

Я слабо улыбнулся. Ватные шарики натолкнули меня на мысль о моем любимом трукрайм-подкасте «Любители загадок». Каждую неделю ведущий, предпочитающий оставаться анонимным, начинает подкаст с «раскрытия» преступления, о котором он говорил за неделю до этого, а затем оставляет слушателям — так называемым любителям — подсказки к новому делу, которое он «раскроет» на следующей неделе. Многие «любители» сидят на специальных форумах и пытаются докопаться до истины. Ведущий передает все доходы от рекламы организациям, помогающим жертвам преступлений, а иногда организует спонсорские призы для тех, кому удалось «раскрыть дело». Бело-красный кусочек ваты напомнил мне об эпизоде, в котором продавец магазина ударил себя по носу лотком кассового аппарата и инсценировал ограбление, присвоив несколько тысяч долларов. Правда, он не знал, что его действия зафиксировала камера видеонаблюдения.

Я обычно не захожу на форумы подкастов — их не слишком удобно читать, а я лучше усваиваю информацию на слух. Шрифт без засечек создает эффект размытия — буквы блекнут и сливаются друг с другом, и разбирать слова становится значительно труднее. Но было что-то приятное в том, чтобы самому вести расследование, особенно когда дело удавалось раскрыть. Будто у меня в руках был клубок ниток, который я мог распутывать, пока плавал, готовил с папой обед или ехал в школу. Для ребенка, который всю жизнь с трудом расшифровывал слова, разгадывать загадки, кусочки которых гарантированно встанут на место в следующий понедельник, было на редкость притягательно.

— Лучше всех, — соврал я.

— Я позвонила твоей маме, Ники, — крикнула миссис О’Мэлли.

Чудесно.

Вскоре в тени сосен собралась толпа соседей — вероятно, им казалось, что они стоят на почтительном расстоянии. Две патрульные машины заняли парковочные места для инвалидов. Полицейские присоединились к медикам.

Один мужчина протиснулся сквозь толпу и вошел в ворота. Дерзко. Я сразу его узнал, хотя он оказался выше, чем я думал, и выглядел крупнее, чем на маленькой фотографии на ТВ. На нем была застиранная футболка — но ее не просто отстирывали раз за разом, а терзали так, что она стала слишком широкой и короткой одновременно. В руках он что-то сжимал.

— Джо Ди-Пьетро, из «Вудлендской газеты». Не возражаешь, если я задам тебе пару вопросов?

— Мне?

— Не против, если я запишу нашу беседу?

Я отступил, думая о том, что мой отец мог бы сказать клиенту, если бы не поддался мягкому кризису среднего возраста и по-прежнему работал адвокатом: «Только в присутствии родителей, малыш».

— Нет, спасибо.

— Тогда по старинке, — ответил репортер. Штукой в его руках оказался блокнот.

Бум. Меня сковала паника, сердце сорвалось в галоп, забилось в груди.

— Я не совсем…

— Я слышал, ты герой, — перебил меня Ди-Пьетро, вытащил ручку из-за уха, будто неумелый фокусник, и указал ею на толпу. — Одна леди сказала, что ты Ники Ирвинг? Учишься в одиннадцатом классе Вудленд-Хай. Да?

Я покраснел. Ники.

— Ник. И да, я перешел в выпускной.

— Выглядишь довольно крепким, парень. Занимаешься спортом?

— Я в сборной по плаванию.

— Выступаете за Вудленд?

Я кивнул.

— Ты впервые спас человека?

— Да. Я работаю спасателем всего три недели. Но его спас не я один.

— Три недели! — радостно гаркнул Ди-Пьетро и принялся записывать. — Ага. Ага. Это здорово. Новичок на работе, инстинкт самосохранения берет верх. Каково было делать искусственное дыхание?

Каково?

— Не знаю. Я имею в виду, было страшно. Я особо ни о чем не думал. Мы просто делали его.

Он постучал ручкой по губам:

— Смело. Ты очень смелый.

Я уставился на него, пытаясь избавиться от странного разочарования. Я буквально рос с этим парнем — он годами был со мной в гостиной в вечерних новостях. Ди-Пьетро наделал много шума, переехав обратно в Бостон из Лос-Анджелеса, чтобы «вернуться к корням», и мои родители несколько недель только об этом и говорили.

— Я просто делал свою работу.

— И скромный. — Его глаза засияли.

— Нет, дело не в этом. — Я потер висок, пытаясь унять ледяную волну боли, что вгрызалась в мой череп. — Я не хотел, чтобы с мистером Фрэнсисом случилось что-то плохое.

Рука репортера взлетела к блокноту.

— Так ты знаешь утопавшего?

— Ну да, он плавает здесь каждый день. И он учитель в старшей школе.

— Меня зовут Роналду, — сказал мистер Фрэнсис. Он лежал на каталке, которую выставили медики. — «У» на конце, это португальское имя. Если у вас есть вопросы ко мне, можете их задавать. Я работаю в школе Вудленд-Хай уже тридцать лет. Николас — мой герой.

— Любимый учитель, — прошептал Джо Ди-Пьетро, водя ручкой по странице. — Замечательно. Я сейчас подойду к вам, сэр.

Один из полицейских посмотрел в нашу сторону:

— Заканчивай, Ди-Пьетро. Он еще ребенок.

— Ага, ага. Не беспокойтесь. — Репортер попятился, яростно что-то записывая. — Сколько тебе, шестнадцать?

— Семнадцать.

— Да, хорошо, просто отлично. Ты учился на спасателя в ИМКА [1]?

— Да, сдал экзамен весной. Но… — Я сглотнул. — А что насчет Десембер?

Репортер махнул рукой:

— Хочешь, напишу, что зимой [2]. Не проблема.

— Нет, — сказал я. Струйка хлорированной воды потекла по моей шее. — Я не про месяц. Десембер. Девушка, которая помогла мне. Позвонила 911. Делала непрямой массаж сердца…

— Понял, понял. — Ди-Пьетро улыбнулся, его зубы были неестественно белыми на фоне желтоватой кожи, покрытой искусственным загаром. — Следи за новостями завтра утром, парень. Это добрая история, может, даже завирусится. Нашим читателям не помешает отдохнуть от политического дерьма и вспышки сальмонеллеза из-за дынь. Понимаешь?

— Последнее предупреждение, Ди-Пьетро, — сказал полицейский, и репортер махнул мне рукой.

— Ты будешь в завтрашних газетах, парень.

Я помахал в ответ, чувствуя, как сжимается желудок. Чем дальше Ди-Пьетро отходил от меня, тем сильнее росло мое беспокойство. Вроде бы все шло хорошо, но я не мог отделаться от ощущения, что что-то не так. У меня возникло странное желание окликнуть Ди-Пьетро, выхватить у него из рук записную книжку и выбросить ее вместе со всеми остальными событиями этого утра.

Когда слезы высохли, я встала и пошла домой. Попробовала провернуть старый бабушкин трюк — отвлечься на окружающую обстановку. Ремешки шлепанцев трут кожу между большим и указательным пальцами ног при каждом шаге. Царапины на ладонях и коленях горят. Дорожки в кондоминиуме, «вымощенные» фальшивыми камнями цвета розоватой мякоти непрожаренного тунца, контрастируют с беловато-голубым виниловым сайдингом на домах.

Все что угодно, лишь бы не чувствовать то, что чувствую.

Но тщетно.

Руки тряслись. Почему-то мне было страшнее, чем в тот раз, когда я случайно изменила реальность и в итоге потеряла собственную мать.

Я поняла, что объем истинной свободы воли, которая доступна жителям Земли, можно сравнить с чайной ложкой звездной пыли, рассыпанной во Вселенной. Люди используют ровно столько, сколько нужно для того, чтобы то, что я знаю об этом мире, работало. Настоящий акт свободы воли можно оценить по одному критерию: спас ли он жизнь или привел к смерти (как вариант, радикально повлиял на качество человеческой жизни). В этот раз я использовала свою свободу воли так, как никогда раньше. Я изменила кое-что существенное. Я спасла мистера Фрэнсиса. Не его жизнь, а ее качество.

Я пошла быстрее, травмированная лодыжка ныла при каждом шаге, но эта боль была ничем по сравнению с дикой танцевальной вечеринкой в моей голове. Мозг никак не желал привыкать к масштабным изменениям, которые повлек за собой мой поступок.

Мир в целом предсказуем, как океанский прилив. Люди тоже. Они рождаются, вырабатывают определенные моральные принципы, подвергаются воздействию средств массовой информации и развлечений, которые либо заставляют их сомневаться в себе, либо подтверждают, что нужно было следовать инстинкту. По сути, все мы нерешаемое уравнение с двумя переменными: тем, кто мы есть, и тем, что мы переживаем.

Но сегодня в бассейне я сделала очень важный выбор. Использовала крошку из мерной ложки звездной пыли, что закончилось космическим сдвигом эпического масштаба, который теперь с грохотом укладывался в моем мозгу, событие за событием и за событием. Я была похожа на самую любопытную тетушку в мире, вечно сующую нос куда не просят, и теперь страдала от последствий изменения будущего всего человечества.

Я свернула за угол на свою дорожку, чувствуя, как воспоминания о будущем ворочаются в основании моего черепа. Страх бежал по венам, паника гудела в груди, а я ждала, когда все уляжется. Сделала вдох, но его хватило бы лишь для того, чтобы надуть самый маленький шарик.

Дверь под номером 23 захлопнулась за мной, больно стукнув по пятке. Я зашагала по полу, роняя капли на искусственный паркет, зажав уши исцарапанными, окровавленными руками, не в силах заглушить рев перекатывающихся шариков, не в силах вытрясти его из головы. Волны океана знаний

(кроме одного факта)

(слепого пятна, пустого места)

привыкали шуметь в новом ритме.

И все потому, что я вмешалась, спасая мистера Фрэнсиса. И мое вмешательство привело к определенным последствиям.

Я проявила свободу воли. Я изменила реальность.

Страх душил, как набившаяся в рот вата. Зудел под ногтями.

Я думала, что поступаю правильно, но все изменила.

Как?

Буря внутри моего черепа наконец стихла. Волнение улеглось, и на смену ему пришла… легкость?

Я застыла на месте, ошеломленная: в мире — моем мире — что-то изменилось. Из кухни доносились привычные негромкие звуки: ровный гул холодильника, тиканье часов, похожее на щелканье метронома. Самые обычные домашние звуки, а в моей груди расцветала радость от соприкосновения с совершенно новой реальностью.

(Мы с Ником влюбимся друг в друга.)

Влюблюсь?

Я?

Меня сложно было назвать романтиком. В какой-нибудь другой жизни — может быть, но чтобы в этой? Я слишком много знала о слишком многих вещах. Я бы портила все приглашения на выпускной. Оценивала бы стоимость каждой безделушки, подаренной на День святого Валентина. Предвидела бы каждый поцелуй. Мысль о том, чтобы соединить меня и романтику, казалась неестественной, дикой, но все же вызывала приятную дрожь. Все мои нервные окончания подрагивали от одной этой возможности, впитывая результаты перестановки шариков и приноравливаясь к завихрениям судьбы.

И вот оно, свершилось. Я крепко ухватилась за конец этого нового будущего.

Я видела, как Ник опускает глаза, рассказывая родителям обо мне. Я была просто наблюдателем, светильником на потолке, но теперь я неслась сломя голову в мир, где стану частью «нас».

Я прижала пальцы к щекам, сдерживая улыбку, в которой грозили растянуться губы. Перед глазами все плыло, я задыхалась, опьяненная обилием возможностей.

Я. Десембер Джонс. Влюблена.

Это было почти невозможно представить. Я была молчаливым зрителем, пока миллионы людей покупали цветы, писали письма и заходили на сайты знакомств, ведомые слабой надеждой обрести счастье. Я знала, сколько часов потратил на это мой дядя, сидя за старым компьютером, теперь выключенным и спрятанным в коробку где-то в подвале нашего жилого комплекса.

Не я. Я таким никогда не занималась.

А теперь все это — обо мне. Обо мне?

Любовь была довольно легкомысленной эмоцией. Она, казалось, обещала то, чего я так хотела. Комфорт. Стабильность. Возможность в конце концов крепко стоять на земле. Но мое тело все еще не могло расслабиться. Час назад Ник был лишь неяркой фигуркой спасателя на моем ненадежном внутреннем радаре. Теперь же он внезапно стал играть главную роль в спектакле моей жизни.

Мне нужен был воздух. Я дернула задвижку, отодвинула дверь и опустилась на диван на крыльце, лицо покалывало, мозг гудел. Это не я. Это все было настолько не про меня.

Я была человеком, который мог рассказать вам о любви. Что волки и альбатросы моногамны. Я могла бы объяснить, что, когда вас переполняет «гормон любви» окситоцин, уменьшаются головные боли. Что мы надеваем обручальные кольца на безымянные пальцы, потому что древние греки считали, что от этих пальцев идет «вена любви» — прямо к сердцу.

Я судорожно втянула воздух. В шестом классе моя учительница, миссис Риццо, сказала моему дяде Эвану, что в стрессовых ситуациях я «спокойна как удав» (дядя еще пытался пошутить, парировав, что удавы проглатывают добычу целиком). Сейчас же я чувствовала себя полной противоположностью удаву — я была перепуганным кроликом. С мягкой шерсткой. Уязвимым для чужих мыслей и чувств. И почему-то решила сыграть в Купидона, а мой мозг спешил меня уверить, что впереди ждет бескрайнее волшебное будущее — и более того, вполне реальное.

Я взбиралась все выше на воспоминания о будущем, которые все еще занимали свои места, смакуя их, замирая на каждой ступеньке воображаемой лестницы. Наша история будет состоять из кокосов и цветов пиона, летних поцелуев и осенних объятий, глубоких разговоров и, наконец, правды о моем мозге и о том, как он работает.

На лице все-таки расплылась широкая глупая ухмылка. Я откинулась на потертую ткань дивана, купленного на распродаже, разбросав руки и ноги. Последние шарики падали в «банку». Но меня не покидало ощущение, что я что-то упускаю.

Может быть, дело в том, что мы с Ником еще не знакомы? Я, конечно, играла на своем поле и имела преимущество — причем такое, что это было даже нечестно.

Многие люди моего возраста постоянно думали об отношениях. Выясняли свои предпочтения, может быть, мимолетно влюблялись. Но не я. Я редко фантазировала и не совершала импульсивных поступков, потому что всегда знала, что произойдет дальше. Я никогда не оценивала людей по тому, привлекают ли они меня в плане эмоций. Я всегда считала, что это не про меня, и не забивала голову. Пусть о таком думают обычные подростки. Я закинула ноги на журнальный столик, лодыжку окатило новой волной боли. Я вздохнула. В ближайшем будущем меня ждали антисептическая мазь и бинт.

Я встала, перешагнула через дядин бак с компостом и закупленные оптом мешки с землей и вернулась в дом. Порывшись в ящике с мелочами в поисках аптечки, я постаралась отвлечься от тревожных мыслей. Оставшиеся кусочки мозаики укладывались в голове и…

Я уронила тюбик с мазью.

Последний образ настолько не вязался с остальными воспоминаниями о будущем, что я сначала не поверила. Не захотела верить.

И все же, охваченная ужасом, смотрела, как последний шарик опускается в мою банку памяти с тихим, угрожающим щелчком.

В этом шарике я увидела Ника, лежащего на земле, в щербетно-оранжевой футболке. На лице искреннее удивление, сверху на нем что-то тяжелое, щека вдавлена в землю — и кровь, много крови, а потом его родители и младшая сестра, сложившаяся пополам в рыданиях на его похоронах. И я,

(мое сердце)

стыдливо раскрытая, в синяках, разорванная на куски.

Здесь, в доме номер 23, я упала на пол, ударилась бедром, втянула воздух рвано, словно разучившись дышать. Мне казалось, что я вдыхаю углекислый газ, а выдыхаю кислород, будто растение — ведь этим растения занимаются?

Что же я наделала?

Я собиралась полюбить Ника.

Ник должен был полюбить меня. А потом умереть.

И у меня не было возможности это изменить.

Я закрыла глаза и прижалась щекой к прохладному полу.

Однако это не значило, что я не попытаюсь.