Информация
от издательства

Художественное электронное издание

16+

Художник Валерий Калныньш

Жвалевский, А. В.

Те, которые: Роман / Жвалевский Андрей.— М.: Время, 2019. — (Самое время!)

ISBN 978-5-9691-1121-9

Роман в жанре brain fiction продолжает традиции «Мастера сглаза» и «Мастера силы». На сей раз переплелись судьбы четырех очень необычных людей. Первый путешествует из тела в тело, второй проживает жизнь заново, третий обладает даром исцеления, четвертая... четвертой не довелось родиться, но она тоже человек. Сначала кажется, что судьба случайно сталкивает их друг с другом, но постепенно становится понятно — случайностей не бывает...

© Андрей Жвалевский, 2019

© «Время», 2019

ЧЕЛОВЕК ПЕРВЫЙ. АГАСФЕР

(Человек, который не умер)

Пролог

БЕССМЕРТНЫЙ

Терпеть не могу умирать.

Все эти бредни про туннели со светом, тем более про ангелов, которые берут душеньку под белы ручки — чепуха и отсебятина!

Сколько ни умирал, ни одного ангела не видел. Яркий свет бывает в отдельных случаях, но только если отдаешь концы средь бела дня. Или при взрыве.

Когда душа…

Нет, неправильно. Правильно называть эту субстанцию не «душа», а просто «я».

Когда я на долю секунды оказываюсь без тела, возникает удивительное ощущение. Все органы чувств остаются в оболочке, так что я оказываюсь один на один со Вселенной. И воспринимаю ее всю сразу, все ее закоулки. Я сразу все вижу, слышу, пробую на зуб и на ощупь, вдыхаю все ароматы и получаю еще тысячи сигналов, которые описывать не берусь. Ну как, например, описать ощущение смысла? То есть когда перед тобой камень, и ты полностью понимаешь его предназначение, судьбу, историю…

Ну вот, сказал же — не берусь описывать, чего вдруг полез?

И вся эта какофония образов, звуков, смыслов, запахов… как бы это помягче… задалбливает со страшной силой. Рассудок не резиновый, чтобы все это в себя впитать, да еще с такой скоростью. Если бы в этот момент у меня был мозг, его бы взорвало так, что Большой взрыв показался бы новогодней хлопушкой. Память немедленно тошнит, выметая все лишнее, только этим и спасаюсь.

Поэтому я стараюсь умирать как можно реже.

Предпочитаю переселяться более естественным образом.

Это происходит само собой, без моего участия. Сначала начинают чесаться лопатки. Причем очень своеобычно, изнутри. Затем возникает запах валерьянки. Запах слышу только я. После этого лучше всего просто расслабиться и ждать. Обычно через пару секунд чувствую, что внутри моего нынешнего тела открывают клапан. Говорю старой оболочке «Счастливо оставаться» и выскальзываю из нее.

И тут же оказываюсь в новом теле. Без всякого, мать его, единения со Вселенной и постижения, мать их, смыслов.

В новом теле я еще немного наслаждаюсь ароматом валерьянки, обживаюсь и подключаюсь к памяти старого хозяина. О том, куда он исчезает с моим приходом, стараюсь не думать. Даже если и помирает совсем, я тут причем? Я его даже не выбирал, если уж на то пошло!

В общем обустраиваюсь и стараюсь жить долго и счастливо, пока снова не зачешутся лопатки.

Но тут был случай исключительный. Меня занесло в психа. В прошлом со мной это уже случалось, и ну его к черту, такое удовольствие! Когда все вокруг знают, что ты псих, можешь хоть наизнанку вывернуться, доказывая свою нормальность, все равно к тебе будут относиться как к психу. А тут еще оказалось, что меня занесло в тело психа милитаризованного. Насколько я успел понять, прежнего хозяина оболочки бросила какая-то училка, и теперь он собирал взрывное устройство, чтобы рвануть школу. Глубже я разбираться не стал, противно, ей-богу. Просто закоротил какие-то клеммы…

Уже потом, когда оболочку разрывало в лоскуты, я подумал, что сначала надо бы отвести тело на пустырь, а то вдруг за стенкой соседи пострадают. Но, кажется, этот Отел­ло с динамитом сидел в каком-то подвале.

А меня пронесло по Вселенной и занесло…

Личность первая

ХУДОЖНИК

…в такое тело, что в первую секунду я пожалел об отсутствии взрывчатки под рукой.

Очередная оболочка принадлежала горькому пьянице. «Горькому» в данном случае не метафора. Во рту стоял мерзкий привкус, как будто я сожрал собственный желчный пузырь. А как воняло от этого туловища! Вряд ли бы нашелся ассенизатор, который осмелился бы подойти ко мне без противогаза.

Интересно, а как я выгляжу? Попытался обнаружить в пределах видимости зеркало, но не смог. А заодно не обнаружил: бытовой техники, осветительных приборов и, в общем-то, мебели. Обстановка комнаты, в которой я очутился, состояла из разнообразных обломков и обрывков, разбросанных по всему полу, истерзанной табуретки и матраца. Из белья на матраце был только я.

Принялся потрошить чужую память — и понял, что это удается с трудом. Тело оказалось пропитано алкоголем, как урод в Петровской кунсткамере — формалином. Отравленная кровь омывала мозг, и с каждой секундой я соображал все хуже. Вспомнил только, что зовут меня Санька, лет мне то ли пятьдесят, то ли еще сколько, и что-то про какую-то Верку.

Следовало вывести эту дрянь из организма, а уж потом разбираться с памятью. Я встал. Комната пошла ходуном. В животе забурчало. В ушах зазвенело. Я сел.

Нет, придется выспаться, а уж потом…

Концентрация спирта в мозгу достигла критической точки. Я завалился на бок и уснул в такой, казалось бы, непригодной для сна позе.

Сквозь дрему слышал, как кто-то ругался, тормошил меня, пытался что-то вложить в руку. Потом ругались, кажется, на кого-то еще. Потом стало плохо. Проснуться я не мог, и спать не мог, и вообще ничего не мог, даже сон смотрел, словно через грязное стекло. Снилось что-то из далекого моего прошлого. Какие-то унылые крестьяне в онучах, злобный усатый латник на лошади, скоморохи какие-то. Потом почему-то унтер-офицер в парадной форме, но без головы. И хохочущая девка в меховой шапке. У девки были раскосые глаза и кривая короткая сабля…

Просыпался долго, урывками, то и дело проваливаясь назад в сон. И память, которую я пытался проинспектировать, оказалась такая же лоскутная. Тем не менее удалось вспомнить кое-что про себя нынешнего (работал токарем, выгнали за пьянку, собираю бутылки, всю обстановку пропил, собираюсь выгодно продать квартиру) и про Верку (прибилась возле гастронома, спит тут, но сексом мы с ней не занимаемся, хоть я и хвастаюсь во дворе).

Когда удалось проснуться более-менее окончательно, в комнате обнаружилась не только Верка, но еще двое молодых людей, в отношении которых память была лаконична: «Классные пацаны!».

— Петрович! — обрадовался один из «пацанов». — Нако­нец-то!

Улыбка на его лице показалась неискренней. Второй «пацан» тоже выглядел неестественно приветливым. Он ничего говорить не стал, просто выхватил из-за пазухи и показал бутылку с салатового цвета жидкостью. И тут — честное слово, без моего участия! — моя рука взметнулась навстречу бутылке.

— Э, нет! — первый «пацан» перехватил руку и помахал перед моим носом какими-то бумагами. — Это мы уже проходили! Давай так: ты подписываешь бумажки, а потом гуляешь. Дэ-бэ-зэ?

«Пацаны» прямо лучились добродушием, но уж че­го-чего, а таких улыбок я на своем веку… то есть на своих веках насмотрелся предостаточно. Именно с этим выражением придворные протягивали отраву государю, а казаки Ермака Тимофеевича предлагали медные тазы местному населению Сибири. Помню я, и как придворным был, и как местным населением…

Я упрямо мотнул головой. Говорить было нельзя. В желудке готовилось извержение. Стоит открыть рот…

Лица «пацанов» слегка изменились. Как будто совсем чуть-чуть, но даже туповатая с виду Верка тоненько попросила:

— Ребятки! Не бейте его, а? Он головой слабый. Он счас все подпишет, ага?

Мне пришлось напрячься, чтобы максимально быстро решить сразу две проблемы. Первая — «пацаны» и их подозрительные «бумажки». Вторая — тектонические процессы в желудке. Опыт подсказывает, что иногда такие проблемы неплохо уничтожают одна другую.

Я кивнул и протянул руку к договору.

— Молодец! — сказал первый «пацан», и оба они заметно расслабились.

Я взял документ. Это оказался договор о купле-продаже квартиры. Уже по сумме было понятно, что подписывать это нельзя ни в коем случае. Но и не подписывать нельзя, потому что изметелят основательно. Буду лежать, как овощ, и мучиться. Ну что ж, извините, пацаны.

— А где тут подписываться? — хотел сказать я, но после «А» последовал такой грандиозный фонтан, что собеседники отскочили на несколько шагов.

Договор оказался в полной негодности.

«Пацаны» перестали корчить из себя старых школьных приятелей. Первый заорал:

— Га-а-адство!

Второй вытащил из внутреннего кармана кастет.

Верка заголосила. Я покаянно оттирал договор, невнятно мыча.

— Хрен с ним, — процедил первый «пацан», и второй с некоторым разочарованием убрал кастет в карман. — Завтра придем. И не дай бог!

Гости ушли, не попрощавшись.

Осталось выпроводить и некоторых из хозяев.

— Вера, — сказал я и внутренне содрогнулся от этого голоса, — сбегай до магазина.

— Так денег нет, миленький! — Верка вытащила из-за батареи темную тряпку и принялась отчищать мою одежду, хотя тряпка от одежды по цвету не отличалась.

— Так найди! — рявкнул я.

Чужая память похвалила меня. Именно так и надо было поступать с этой бестолочью. Верка вжала голову в плечи и выскочила за дверь. Я попытался захлопнуть за ней замок, но затея провалилась из-за отсутствия последнего. Пришлось выламывать рейку из шкафа и подпирать дверь, благо открывалась она внутрь.

Затем я попытался принять душ. Это удалось осуществить не сразу. Для начала я потратил часа два на чистку ванны и заодно — на приведение в рабочее состояние унитаза. Верка уже успела вернуться, ломилась в двери, чем-то призывно булькала и что-то причитала. Я не реагировал.

Еще какое-то время ушло на поиски мыла и свежего белья. Мыло нашел. Белье — нет. Пришлось начать со стирки. И только после того как относительно чистая одежда была развешена по батареям, я получил химически чистое наслаждение в виде душа.

Сразу стало легче. Удалось даже придумать что-то вроде плана.

*

Проще всего оказалось избавиться от парней с договором. Я решил его все-таки сначала прочитать, а потом выбросить. Документ оказался очень интересным. Я очень кстати всего три… нет, четыре жизни назад занимался юрис­пруденцией. Так вот, в этом договоре не хватало только пункта «Все описанное здесь подпадает под действие статьи УК РФ 159 “Мошенничество”». Сразу становилось понятно, что «пацаны» — ребята недалекие. Скорее всего, кустари-одиночки с кастетом.

Поэтому назавтра я их встретил радушно и сразу позвал в комнату. «Пацаны» откровенно удивились моему трезвому и почти опрятному виду, но перспектива наконец закончить эту бодягу заставила их забыть об осторожности. Они пошли со мной, вручили свежий экземпляр договора и даже оказались настолько любезны, что пояснили вслух некоторые непонятные для меня моменты.

Я вежливо поблагодарил их, но на требование «подписать по-бырому» достал работающий диктофон. Пресекая естественное желание «пацанов» расхерачить пишущее устройст­во о мою голову, с кухни появился участковый в компании с понятыми. Он слегка надавил, я чуть-чуть добавил — и «пацаны» поплыли. Если бы они оказались тертыми парнями, то хладнокровно послали бы всех в совершенно определенное место, потому что, честно говоря, все эти диктофоны и понятые с точки зрения суда — глупость и провокация. Но «пацаны», судя по всему, впервые встретили отпор, да еще и с привлечением правоохранительных органов. Они тут же, на подоконнике, настрочили признательные показания.

Когда наряд уводил «пацанов», участковый даже пожал мне руку:

— Спасибо, Петрович. Я уж думал, ты только чернила бухать умеешь.

И тут же добавил поперек собственной логики:

— Может, тебе мерзавчика проставить? За помощь в повышении раскрываемости?

От мерзавчика я твердо отказался. Участковый, по-моему, огорчился и ушел, недоверчиво на меня поглядывая.

Следующая проблема — избавиться от Верки — оказалась более сложной. Верка не обладала интеллектом Марии Кюри (и даже внешне ей проигрывала), зато хватку имела такую, что любая анаконда лопнула бы от зависти. Слава богу, в первый же день удалось найти в шкафу и установить дверной замок, иначе она проникла бы в мое жилище и окопалась бы в нем, зарывшись в бетон перекрытия.

Я ей грозил, просил, убеждал, даже слегка побил. Верка все терпела, со всем соглашалась, иногда плакала, но от двери квартиры старалась не отходить. Перед операцией по захвату «пацанов» я упросил участкового подержать ее в «обезьяннике», но он, собака неблагодарная, немедленно выпустил Верку, как только операция была завершена.

Тогда я просто перестал Верку замечать. Если пыталась проникнуть в жилище, молча отпихивал. Хватала за рукав — вырывался, глядя в стену, и уходил. Мне было жалко ее, честное слово, но сейчас было не до личной жизни.

В конце концов она это поняла, напоследок устроила показательный скандал, чтобы все соседи слышали, какой я импотент и выродок, и ушла.

Теперь можно было спокойно заняться третьей, главной, темой для размышлений — а дальше что?

Я бродил по квартире, механически собирал мусор и складывал его в центре комнаты на куске обоев, а попутно думал.

Бросить и это тело, надеясь, что в следующий раз повезет больше? Это, конечно, выход. Но неожиданно во мне взыграло ретивое. Что я прыгаю, как кузнечик? У меня есть мозги… Ну ладно, мозги у меня основательно отравленные бормотухой, но огромадный опыт дает кое-какие преимущества. В конце концов, это интересно — вывести в дамки шашку с первой линии доски. Строго говоря, моя шашка даже на доске не значится, валяется где-то за ее пределами.

Куча мусора в центре комнаты росла, зато вокруг нее понемногу образовывалось пригодное для жизни пространство. И от этого становилось легче на душе.

Когда я волок мусор к помойке, решение почти созрело. Я собирался доказать миру, что совсем пропащих людей не бывает. Оставалось только придумать, как именно моя шашка пройдет мимо всех других — своих и чужих — и окажется на последней горизонтали, чтобы перевернуться и продемонстрировать всем свою внутреннюю сущность.

Контейнер был совершенно полон, мне пришлось потрудиться, чтобы новая порция удержалась на макушке мусорного Эвереста. Это удалось, что я счел отличным предзнаменованием. Отошел на пару шагов и полюбовался. В этом была своя прелесть: жесткое зеленое основание контейнера ограничивало нижнюю часть айсберга отбросов, зато верхняя часть рвалась наружу, как отряд бунтарей. Пластик бутылок и жесть банок торчали турелями орудий. Обрывки ткани и пакетов напоминали боевые знамена в руках аквилиферов, ведущих за собой отряды. Обломки досок и проволока смахивали на разрушенные линии укреплений.

«О! — обрадовался я. — Да я художник! Отличная функция тела!»

«Функцией тела» я зову талант, который хранится в оболочке. Есть руки, которые созданы для рисования, уши, обес­печивающие идеальный музыкальный слух, ноги, приспособленные для долгого изнурительного бега. Ну и мозги, конечно. Мозг прирожденного карманника и мозг интуитивного психолога устроены и работают по-разному. Все это и есть «функция тела».

Самое забавное, что хозяева оболочек часто и понятия не имеют, для чего предназначены их руки, ноги, уши, а главное — мозги. Не умеют прислушаться к себе, больше доверяют чужому мнению или собственной лени. А я умею. Научился за многие годы.

И эти годы дали понять, что ярко выраженная «функция тела» — вещь редкая. На сей раз мне повезло. Мой алкаш имел глаза Рембрандта. Обнаружились у него (теперь у меня) в комплекте и воображение Дали, и упорство Гогена, и рука Саврасова. Саврасов, кстати, — близкая аналогия. Он, говорят, своих «Грачей» за поллитру воспроизводил неоднократно.

Домой я возвращался в неплохом настроении.

И его не замедлили испортить.

*

У входа в квартиру ждал участковый. Вид у него был виноватый.

— Привет, Петрович! — сказал он и сунул мне в руки лис­тик.

Я пробежал ее глазами Рембрандта. Это было судебное предписание. За неуплату отключить все, что отключается. Воображение Дали тут же нарисовало апокалипсическую картину пещерного существования. Однако упорство Гогена потребовало не сдаваться.

— А сделать что-то можно? — спросил я как можно жалобнее.

Участковый, неплохой, в целом, мужик, развел руками:

— Второй год не платишь. Давно пора. Сейчас, сам знаешь, с этим строго. А вообще и выселить могут…

Я посмотрел ему прямо в глаза и спросил:

— А можно я у вас денег займу?

Вообще-то следовало к участковому обратиться по име­ни-отчеству, но его в дырявой памяти не оказалось. Может, и к лучшему. Участковый и без того чувствовал себя людоедом.

— Да нет у меня… То-се… Кредит…

— Врете ведь, — грустно сказал я.

Кровь понемногу окрашивала круглую физиономию участкового в цвет советского флага. Мужик явно врал.

— Думаете, я пропью… У вас есть все основания. Но… извините, как вас по имени-отчеству?

— Вениамин Петрович, — извиняющимся голосом произнес участковый.

— Так мы, считай, тезки! — теперь я имел полное право перейти на ты. — Ты Петрович, и я Петрович! Слушай! Заплати за мою хату хоть чуток! Пусть видят, что я начал погашать!

«Почти тезка» тяжело вздохнул, что на международном языке междометий соответствует белому флагу.

— Я же новую жизнь начал! Не пью третий день! Мусор выбросил!

Я распахнул дверь, чтобы доказать правдивость своих слов. Вениамин Петрович заглянул внутрь и погрустнел еще больше.

— Ладно, — буркнул он, отнимая у меня злосчастную бумажку, — скажу, тебя дома не было… И за квартиру положу полтинник…

— Я верну! — сказал я с предельно возможной искренностью. — Сегодня же пойду искать работу!

— Ну смотри, — только и сказал участковый, с сомнением покачивая головой.

Так и ушел, качая фуражкой, как будто сам себя уговаривал, но сам с собой не соглашался.

А я понял, что на пути к мольберту придется заняться более прозаическими видами зарабатывания на жизнь.

*

За века шатания по чужим телам я не раз сталкивался с проблемой, как теперь говорят, профессиональной переподготовки. И, честно говоря, чем дальше в капитализм, тем проще этим заниматься. Раньше приходилось больше руками работать: мечом или молотом махать, мастерить чего-нибудь, но чаще всего — пахать землю. Все это занятия большей частью незамысловатые, овладеть не проблема. Но чтобы с их помощью обеспечить себе пристойное существование — это нужно иметь ярко выраженную функцию тела. А иногда и этого недостаточно: крепостной может оказаться прирожденным химиком, да кто ж его к ретортам допустит?

Теперь не то. Вертикальная социальная мобильность сумасшедшая, а многие козырные профессии требуют только умения компостировать людям мозги. Этому я успел отлично обучиться, с моей-то практикой. Способы навешивания лапши на уши… простите, способы манипулирования людьми не меняются, потому что люди в сути своей остаются одинаковыми, несмотря на все эти пыхтящие-жужжащие-мигающие приспособы, которыми они себя так любят окружать. Все равно у каждого есть пунктик, есть крючок. Зацепишь его — человек твой, как карась на удочке. Он может даже считать, что управляет ситуацией, управляет мной, кузнец своего счастья и все такое…

Ей-богу, лошадь под седлом гораздо более свободна, чем какой-нибудь тиран, особенно если в постели у этого тирана — умная, тонкая и умелая женщина.

Так что в XXI веке нужно всего лишь сообразить, как лучше использовать свое умение сажать людей на крючки и дергать за ниточки. Профессии менеджера, юриста или консультанта (о, каким я умею быть консультантом!) для меня пока закрыты. Мобильность мобильностью, но не до такой же степени.

Для начала нужно обеспечить себя минимальным доходом. Во-первых, придется как можно быстрее расплатиться с участковым. Это произведет на него неизгладимое впечатление, а пока Вениамин Петрович для меня — помощник номер один, и грех такими разбрасываться.

Во-вторых, хорошо бы чем-то питаться. Первые дни после заселения в оболочку я тупо голодал, выводя из себя всякую дрянь, которой питался предыдущий хозяин. Продержаться без еды я мог довольно долго. Меня пару раз заносило то в тело буддийского монаха, то — в православного отшельника, так что опыт есть.

Тут все зависит от того, как себя настроишь. Голод — это не физиология. Это психология чистой воды. Человек с детства привыкает есть, он едой себя не столько насыщает, сколько утешает.

(Кстати, совершенно не помню своего детства. Вообще. Никаких обрывочных образов, которые так любят описывать в «серьезной прозе». Может, у меня и не было никакого детства?)

Даже в таком дохлом туловище, которое мне досталось в наследство от алкаша Петровича, запасов хватит на пару недель. Но мои амбициозные планы простирались гораздо дальше. Следовательно, туловище придется кормить. Понемногу, дешевыми, но здоровыми продуктами.

Поэтому я начал с малого. Пошел в местный ЖЭК и устроился дворником. Директора противоречивые чувства раздирали так, что лицо перекосилось по диагонали. С одной стороны, дворники славянской национальности в нашем городе встречаются редко. Возьми он меня — из соседних домоуправлений ходить будут на экскурсии. С другой стороны, прежний владелец тела имел репутацию устойчиво-негативную. С третьей стороны, жилье у меня есть, не нужно напрягаться по поводу служебной квартиры.

Эта — третья — сторона и стала, видимо, решающим аргументом.

— Смотри, Петрович! — сказал директор. — Пропьешь лопаты — выселю к хренам собачьим.

Тут он что-то вспомнил и хищно напрягся:

— Та-а-ак! А ты ведь у нас в злобных неплательщиках…

— Был, — покаянно сказал я и даже понурил голову, — но начал исправляться. Первый платеж произведен.

Директор перезвонил бухгалтеру, потом приказал принести какие-то ведомости, долго изучал и сказал:

— Ну-ну…

Чтобы окончательно задобрить работодателя, пришлось написать заявление, по которому половина зарплаты автоматически уходила на погашение долга.

В результате дворником я стал, но свободного капитала должно было хватить только на удовлетворение основных нужд. А нужно было одеться, купить кое-какие материалы… да и дом слегка обставить не мешало бы.

Пораскинув мозгами, я отправился в гастроном.

*

Бригадир грузчиков раза три осмотрел меня, прежде чем ответить.

— Не понял, — сказал он, — это прикол такой, да?

Я был вынужден внутренне с ним согласиться. По сравнению с бригадиром и его дюжими парнями выглядел я несколько смешно. Но внешне изобразил бравость и готовность к проверке боем.

— Я жилистый! Ты испытай меня, командир!

«Командир» ему понравился. Грубая лесть — что может быть приятнее для скудного духом и умом?

Полдня я таскал ящики от грузовика в подсобку. Не знаю, куда отправилась душа Петровича, который наградил меня таким изношенным телом, но икалось ей в тот день изрядно. Последний ящик я тащил почти на ощупь — перед глазами плясали красные тени. Даже бригадир впечатлился моим трудовым героизмом.

— Хорош на сегодня, — сказал он почти уважительно. — Держи зарплату.

И сунул в руки пакет с чем-то тяжелым. Я с трудом кивнул и, по-прежнему ничего не разбирая перед собой, осторожно выбрался на улицу. Присел на бордюр и на ощупь определил — в пакете бутылка. Сначала была мысль вернуться и потребовать деньги, но… ее тут же сменила идея получше. Я отнес бутыль домой и рассмотрел ее. Это оказалась ярко-красная жидкость марки «Радость алкаша». Припрятав бутыль, полежал немного, приходя в себя, и занялся дыхательной гимнастикой. Дворником я начинал трудиться только с завтрашнего утра, но сегодня меня ожидало еще одно дело.

После гимнастики принял душ, снова пожелал душе Петровича всяких неприятностей и завалился спать. Проснулся, когда за окном было уже совсем темно. До покупки часов было пока далеко, и я осмотрел улицу, чтобы сориентироваться по времени. Удовлетворенно хмыкнул: ларьки как раз закрывались. Память прежнего хозяина подсказывала, что вот-вот стукнет одиннадцать, и торговля спиртным замрет в летаргии до девяти утра. Я даже почувствовал ре­флективное желание немедленно побежать и успеть, но удержался.

Вышел минут через пять после закрытия киосков, бережно неся за пазухой драгоценную бутыль. Подошел к киоску и стал ждать. Очень скоро появился клиент — подвыпивший мужик в мятом спортивном костюме и с зажатыми в кулаке бумажками. Он поколотил в запертое окошечко, быстро прошел путь от уговоров до угроз в адрес невидимого продавца и развернулся, чтобы повлечь свою жажду в неуют квартиры.

И тут ему явился спаситель в моем небритом лице.

— Не продают? — сочувственно спросил я.

Мужик ответил в том духе, что нужно сурово наказывать тех, кто принимает такие дурные правила торговли.

— Хочешь, выручу? — спросил я и показал мужику горлышко с куском этикетки.

Он сразу посветлел лицом и выдохнул:

— Скока?

Я назвал. Он немного поторговался для виду, но выложил требуемую сумму, да еще и поблагодарил на прощание.

И я отправился домой, цитируя по памяти Маркса: «Нет такого преступления, на которое не пойдет капиталист ради 300% прибыли, хотя бы под страхом виселицы».

Виселица мне точно не грозила, но и норма прибыли была, прямо скажем, поменьше трехсот процентов.

*

Следующие пару месяцев превратились в унылую каторгу.

На рассвете я вставал, чтобы прибрать свой участок. В девять, а то и десять пробегался по чердакам да подвалам (за них я отвечал тоже). Потом легкий зав­трак — и в магазин, таскать ящики. Обед, час вынужденной сиесты, во время которой отхожу от красных кругов перед глазами, снова двор, еще пару часов магазина, ужин, час-два сна и, наконец, утоление страждущих у киоска.

Самое противное, что в любой момент я мог эту каторгу бросить, свалить в неизвестном направлении, сиганув с крыши. Вряд ли мне попадется еще более неудачное тело. Но за пораженческие настроения я себя всячески клеймил и устраивал выволочки. Очень мне хотелось доказать себе, что я сильнее любой судьбы.

Эх, если бы не насквозь прогнившее туловище… Иногда плакать хотелось от бессилия. Попадись мне эта оболочка хотя бы лет десять назад, когда она еще хоть как-то функционировала! Я бы ее до ума довел, была бы как новенькая. Но что тут сделаешь, когда циррозная печень дышать мешает.

Правда, материальное благосостояние росло неуклонно.

За квартиру платил регулярно, директор ЖЭКа нарадоваться не мог моему перерождению, которое он почему-то записал на свой счет. Я не спорил.

Питался скромно, но правильно. Любой диетолог пришел бы в умиление от моего меню: белки, жиры, углеводы и витамины в строгом соответствии с рекомендациями Минздрава. И по самым низким ценам, как любят говорить рекламщики.

Купил и кое-какие принадлежности для осуществления главного плана. Время от времени устраивал перерыв в карьере грузчика и учил свои руки рисованию. Способности способностями, а техника техникой.

Очень быстро погасил долг полутезке-участковому. И, как показал опыт, не зря. Мои вечерние торговые операции скоро стали ему известны. Если бы не хорошее отношение, получил бы я к своему циррозу еще и язву от казенной жрачки. Ну или, как минимум, отбитые в результате «сопротивления при задержании» почки.

А так Вениамин Петрович просто зашел в гости, сделал внушение и намекнул, что слишком нагло я себя веду. Я божился, но не слишком усердно, но за предупреждение расплатился честно — бутылкой вполне питьевой водки. Поскольку разговор происходил после двадцати трех, участковый водке обрадовался и забрал, пообещав для приличия, что вернет при случае.

Я с тех пор перестал нарываться на рожон. У киоска просто поджидал «клиентов», многие из которых узнавали меня в лицо, отводил в подъезд и уж там без лишних глаз доставал из тайника спасительную жидкость.

Бизнес мой рос и ширился, принося основную часть дохода.

И наступил момент, когда он вырос и расширился настолько, что начал кое-кому мешать.

*

У меня еще днем было тяжелое предчувствие. Я, правда, не понял, что это предчувствие. Просто ломало организм по полной программе. Видимо, я все-таки переоценил его утлые возможности. Кости ломило, в низу живота тянуло, голова кружилась, а самое неприятное, что красные круги перед глазами появились не после перетаскивания тяжестей, а до. От верной бутылки за работу грузчика пришлось отказаться. Даже поел немного больше обычного: тушеная фасоль с картошкой и апельсин.

Но все равно в глазах было темно, когда я вышел на вечерний свой промысел. Поэтому и не заметил вовремя четырех крепких парней в кожанках, которые поджидали у киоска. А когда заметил, двое уже взяли меня в клещи, а один зашел сзади.

— Приторговываешь? — спросил самый угрюмый из парней.

Я изобразил радушие, насколько смог.

— Да нет, наоборот. Тут, говорят, один мужичонка по вечерам бухло толкает, — я принялся осматриваться в поисках самого себя, — может, видали?

Моя актерская игра не произвела на них никакого впечатления. Похоже, парни за мной наблюдали, прежде чем перейти к активной фазе. И, возможно, не один вечер. Вон того костлявого я вроде как вчера обслуживал.

— Видали, — беседу со мной продолжал все тот же угрюмый.

«Главный, — понял я, — нужно его уболтать…»

Но тут мои рассуждения были прерваны весомым аргументом, зажатым в кулаке того, кто был сзади. Кажется, это была монтировка…

*

Голова лежала отдельно от туловища. Я поднял руку и пощупал затылок. Что-то мягкое и шершавое. Пахнет химией и немытым мужским телом.

А еще почему-то темно.

— Где я? — лучшего вопроса в мою тугую голову не пришло.

— В больнице, — нехотя ответили слева. — В девятке.

— А почему темно? Ночь, что ли?

На сей раз ответ последовал после небольшой паузы и уже справа.

— День… Ты че, не видишь?

— Не-а, — я пощупал верхнюю часть головы, но повязки на глазах не обнаружил.

— Ясно, — без энтузиазма прокомментировал голос слева.

— Обход уже был? — спросил я.

— Был, — буркнули слева, и я решил пока воздержаться от содержательной беседы.

Я попытался ощупать себя на предмет других ранений, кроме очевидного сотрясения мозга. Ребра все целы… на руках пару ушибов, это, наверное, когда падал… ноги целы, шевелятся, боли нет… цирроз на месте… почки не задеты.

Создалось такое ощущение, что удар по затылку монтировкой был единственным. И, к сожалению, не смертельным. Я малодушно огорчился: ну что стоило ребятам тюкнуть меня посильнее? Сейчас кайфовал бы в оболочке какого-нибудь профессора или банкира. Или популярного певца — давно меня не заносило в артиста. А так… Лежу тут с чугунной башкой, да еще, похоже, и ослепший.

И в туалет жутко хочется.

Я попытался встать, но голова весила не менее полутонны.

— Сестра! — крикнул я. — Можно мне утку?

Никто не отозвался.

— Сестра! — я повысил голос. — Утку бы мне, а? Очень нужно!

Послышалось какое-то шевеление и шарканье.

— Утку, — виновато повторил я, протягивая на звук ру­ку, — а то сил нет терпеть.

В руку ткнулось стекло утки.

— Спасибо, сестричка! — сказал я как можно душевнее, пристраивая утку.

— Какая я тебе, нахрен, сестричка? — недовольно проскрипел мужской голос. — Тут сестричку только на доллар заманить можно. И поосторожнее там, это моя персональная утка!

*

Несколько дней я надеялся, что обойдется, зрение вернется. И действительно, иногда в глазах немного светлело, я мог разглядеть палату и силуэты соседей. Но очень быстро возвращалась полная тьма. Лечащий врач на обходе был не слишком любезен, на все вопросы отвечал: «Расслабьтесь, всех вылечим» — и старался побыстрее проскочить нашу палату.

Тут лежали все «непрестижные», а доктор спешил к «престижным». Это мне объяснил Макар Антонович, тот самый сосед, что поделился уткой в первый день. Он вообще оказался мужик неплохой и душевный, хотя душевности своей стыдился и все норовил нахамить. Это у него получалось плохо — время от времени прорывался правильный русский, который отличает учителей-языковедов советской закалки. Я прямо спросил — он прямо ответил, что учителем он был раньше, а теперь обуза на шее родного государства.

Четверо других были тоже обузами разной степени тяжести. Двое бомжей, которые всячески старались оттянуть выписку, стонали и жаловались на все подряд. Фрезеровщик Егор, едва не лишившийся пальца, выйдя на смену пьяным. Этот ни о чем другом говорить не мог, кроме как матерно крыть заводское начальство, периодически расширяя круг виноватых до правительства. А еще с нами лежал совсем молодой мальчишка. По голосу ему было лет двадцать. Я его сначала принял за медика — слишком квалифицированно он обменивался терминами с лечащим врачом — но потом соседи со смехом объяснили, что Санек тут от армии косит. Он все медицинские справочники наизусть выучил, лишь бы не отдавать долг Родине.

Никого из нас никто никогда не навещал, даже нянечка убирала раз в три дня, поэтому все страшно возбудились, когда в палату заглянул посетитель. Им оказался мой участковый, Вениамин Петрович.

Он был очень смущен, притащил апельсины (цитрусовый запах сразу перебил больничные ароматы). Меня почему-то называл на вы.

— Вы, Петрович, не волнуйтесь, мы этих гадов найдем! Я даже подозреваю, кто это, — участковый понизил голос, — таксисты местные. Они раньше… хм… этот бизнес контролировали. А тут вы…

— Тезка, — взмолился я, — мы же вроде на ты бы­ли?

— Ну да, — он замялся, — я же тогда не знал, кто вы…

И он поведал удивительную историю. Оказывается, меня нашли вовсе не на остановке, а в моей собственной квартире. Дверь была открыта ключами. Нехитрый скарб перерыли, вытащили все деньги и все спиртное. Когда туда прибыл Вениамин Петрович, чтобы составить протокол, наткнулся на мои наброски, заинтересовался… ну и прихватил с собой.

— Вы не думайте, — извинялся участковый, — я не чтобы присвоить. Просто… понравились очень. Решил показать одному… Есть у меня один знакомый искусствовед… или что-то вроде…

И вот показывает мой полутезка эскизы искусствоведу, а тот за сердце хватается. «Боже! — кричит. — Это же талант! Самородок! Смотрите, как он стремительно прогрессирует!»

— Он там еще что-то говорил, — вздохнул участковый, — только я не запомнил. Он очень просил о встрече… Но я решил сначала с вами посоветоваться. Вы ведь не против?

Башка гудела, и я не мог сообразить, против я или нет. Я быстро провел подушечками пальцев по казенному одеялу. Нащупал на нем выпуклый узор и принялся его поглаживать. Как я выяснил в результате экспериментов, это нехитрое действие меня успокаивает.

А теперь пожмякать панцирную сетку — мозги прочищает.

— Этот профессор предлагает, — продолжил Вениамин Петрович, не дождавшись ответа, — подучить вас немного. А потом персональную выставку. Он говорит, вы талантливый художник, один на миллион…

И тут раздался хохот фрезеровщика:

— Твою ермолку! Художник, блин! Он же слепой, как чучело! Ты чего, командир, не заметил?

Я кожей почувствовал, как окаменел участковый.

— Ннне может быть… Как?..

— А вот так, — грустно отозвался я, вызвав новый приступ веселья фрезеровщика. — Тюкнули эти таксисты мне по затылочку монтировочкой — и все. Полная темнота.

Со стороны койки Макара Антоновича раздалось приглушенное шипение. Наверное, бывший учитель пытался урезонить ржущего пролетария. Добился он только того, что фрезеровщик от изнеможения перешел на похрюкивание.

— Ах, суки, — с чувством сказал Вениамин Петрович, — они же говорили… Ну я их найду!

Раздался грохот отодвигаемой табуретки, но я уже привел мысли в порядок и отпускать моего посетителя не собирался. Мои пальцы резвились среди пружин, и легкое покалывание бодрило не хуже крепкого кофе.

— Вениамин Петрович, — сказал я весело, — а приводите своего искусствоведа! У меня есть к нему предложение!

Из угла фрезеровщика донесся всхлип:

— Я щас сдохну!

*

— Слушай, Петрович, — сказал сосед слева, — а ты что, точно художник?

После визита участкового мой авторитет в палате вырос почти до уровня Путина.

— Учился, — коротко ответил я.

Не то чтобы брезговал беседой, но сосредоточился на другом. Мои пальцы и ладони шарили по одеялу, выискивая нужные шероховатости и выстраивая складки по определенной схеме.

— А че? — хохотнул фрезеровщик. — Был же глухой композитор! Че бы не быть слепому художнику?!

Теперь у него появилась новая тема для разговоров, и я искренне скучал по тем временам, когда выслушивал многоэтажные пожелания руководству завода.

Пальцы и ладони старательно отыскивали, выглаживали, сминали…

— Ну и как оно, — продолжал любопытствовать сосед слева, — много художники получают?

— Хрен его ведает, — тут я был совершенно чес­тен. — Я ж только учился.

— И не узнал? — сосед был откровенно разочарован. — Чего учился, если расценок не знаешь?

— Ради идеи! — неожиданно подал голос пацан-«ко­­силь­щик».

— Помолчал бы! — проскрипел Макар Антонович. — Что ж ты в военном комиссариате об идеях забываешь?!

В палате тут же завязалась живая дискуссия на тему «Духовное и материальное — что важнее?». Меня оставили в покое, всем кагалом навалившись на юного идеалиста.

Я продолжал свои манипуляции. Должно быть, со стороны казалось, что я просто нервничаю — руки снуют над одеялом, как ткацкие челноки. Иногда замирают, что-то сминают или разглаживают, снова проверяют. Я понимал всю степень риска. Молился богу, которого пока не встречал во Вселенной, чтобы искусствовед имел не только тонкую душу…

…И вздрогнул, когда услышал над самым ухом:

— Здравствуйте, любезнейший! Вы позволите присесть на вашу постель?

— Нет! — я испуганно раскинул руки над одеялом, как курица, которая пытается прикрыть птенцов от падающего камнем коршуна.

— О, — только и смог сказать гость.

— Вы его извините, — послышался голос Вениамина Петровича. — У него травма. Сотрясение мозга…

— …и потеря зрения, — добавил я. — Прошу простить, но садиться на кровать не нужно. Меня зовут…

— Александр Петрович, — сказал гость, — я уже знаю. А я Михаил Леонидович, кандидат искусств.

— Очень приятно, Михаил Леонидович, — я счел нужным слегка наклонить голову.

Впрочем, при этом старался не пошевелиться. Одеяло ни в коем случае не должно потерять форму.

— Как вы понимаете, — я старался говорить сухо, почти строго, — путь в изобразительное искусство для меня закрыт.

— Ну… — кандидат искусств явно пытался меня приобод­рить. — Медицина сейчас…

— Не с моими деньгами… Извините, что перебиваю.

Я вдруг понял, что вся палата превратилась в одно большое ухо. Это плохо… Могут украсть идею… Хотя кому тут красть? Не тот контингент.

— Поэтому мне пришлось изобрести новый вид искусства, — я сделал паузу. — Кинестетический. Или, если угодно, тактильный.

Кто-то — наверняка бывший учитель — уважительно прищелкнул языком. Фрезеровщик, к счастью, пока не видел причин для веселья.

— Это… — Михаил Леонидович пока не понимал, куда я клоню. — Это, простите, как?

— Дайте руку!

Я протянул обе руки в сторону голоса, ладонями вверх. После паузы (с участковым перемигивался, что ли?) искусствовед осторожно положил на них свою руку. Я аккуратно, но цепко ухватил ее и слегка пробежался пальцами. Теп­лая… кожа тонкая. Лучше не придумаешь!

— Не волнуйтесь, Михаил Леонидович, — я улыбнулся, искренне надеясь, что улыбка слепого не выглядит слишком жутко, — больно не будет.

Я аккуратно перевернул его руку ладонью вниз. Он все-таки был слишком напряжен…

— В таких случаях, — нервно сказал искусствовед, — врачи обычно врут: «Вы ничего не почувствуете!».

— О, нет! — таинственно сказал я. — Почувствуете! И еще как!

Я осторожно опустил его ладонь на одеяло.

— Ой, — сказал Михаил Леонидович как-то совсем по-детски. — Как… как странно…

Я порадовался. С первого раза попал на зону расслабления — хорошее начало. Рука кандидата искусств почти не сопротивлялась, когда я нежно передвинул ее вдоль одеяла.

Михаил Леонидович замер… и рассмеялся звонко и счастливо.

— Щекотно? — мой участковый, кажется, плохо понимал, что происходит.

Как, надеюсь, и все остальные, кроме искусствоведа.

— Не-а! Здорово! Весело! Вот это да! А еще что у вас есть?

— Немного грусти, если позволите.

— Только потом верните в эту зону, ладно? — по голосу искусствоведа было понятно, что он улыбается.

— Любой каприз! — ответил я и передвинул его руку на десять сантиметров вправо.

*

Я как раз заканчивал небольшую композицию, когда в дверь мастерской постучали. Деликатно, нервно — это искусствовед Миша.

— Занят! — крикнул я.

У меня действительно сейчас был важный этап — придание профилю нужной шероховатости. Для этого нужно рассыпать крупный песок по поверхности, на которую нанесен клей. Сыпать нужно очень равномерно, чтобы не пришлось потом сдирать лишнее.

Но Миша постучал вторично. Это было странно. Обычно после моего «Занят!» он затихал на полчаса и стучать более не отваживался, только покашливал. Значит, причина есть, и неотложная.

— Минуту! — сказал я тоном потише, но засыпку завершил.

Тщательно протер руку ветошью (вдруг Миша наконец привел нужного человека?) и только после этого отпер. Запах чужого одеколона заставил сердце биться сильнее. Это был отличный одеколон, дорогой, не резкий. И нанесен без фанатизма, с чувством меры.

Его хозяин вполне мог оказаться человеком, который мне нужен. Поэтому я решил сделать вид, что не заметил его. Пусть посмотрит на товар без упаковки.

— Миш, — сказал я досадливо, — сколько раз я тебе говорил?

— Но тут…

И мой кандидат искусств вдруг осекся. Ага, значит, гость подал ему знак молчать. Отлично.

— Что «тут»? У меня сейчас клей застынет! — я вернулся к верстаку, пробежался пальцами по песку. — Что там у тебя?

Миша нес какую-то пургу про публикации в блогах, я досадливо морщился и работал.

Кое-где снял лишнее, чтобы тут же перекинуть на «лысые» места. Изгиб тщательно зашкурил. Проверил пластичную часть, надавливая на нее то сильнее, то слабее. Приложился к наружной стенке щекой.

Гость оставался бесшумен. Либо он флегматик от природы, либо серьезно во мне заинтересован. Впрочем, одно другого не исключает.

— Слушай, — я перебил Мишу на полуслове, — мне наплевать, что и кто там написал в интернете! Я тебе сто раз говорил: мои работы нужно показать настоящему профи!

— Э-э-э… М-м-м… Ну-у-у… — содержательно отозвался искусствовед.

Кажется, он был чем-то очень сильно озадачен.

— Миш, — с ласковой угрозой попросил я, — уйди, а? А то как шарахну по башке шедевром!

Вдруг я почувствовал, что запах элитного одеколона ослабел. Он что, ушел? Черт! Надо было не ваньку валять, а сразу брать золотого тельца за рога!

Но расстроиться я не успел. У входа в мастерскую раздалось деликатное покашливание. Я резко повернулся на звук.

— Прошу прощения, — произнес глуховатый баритон. — Я услышал голоса, вот и спустился.

Молодец, мужик! Не стал возникать из воздуха, а ин­сценировал тактичное прибытие сверху.

— Добрый день! — Я изобразил смущение, нашарил на столе тряпку, принялся вытирать руки.

— Здравствуйте, — отозвался баритон.

— Это Дмитрий Алексеевич! — Миша явно испытывал огромное облегчение. — Он заинтересовался вашими работами, Александр Петрович. Я взял на себя смелость пригласить его сюда…

— Ой, Михаил Леонидович, — теперь я был сама любезность, — что же вы не предупредили? Я бы работу не затеял.

— Ничего-ничего, вы заканчивайте, а мы вас подождем в гостиной, да, Михаил? — Дмитрий Алексеевич говорил неторопливо, но как-то непрерывно, совсем без пауз на знаках препинания.

Получилось «Ничего ничего вы заканчивайте а мы вас подождем в гостиной да Михаил» даже без особенного вопросительного знака в конце.

— Я быстро! — пообещал я и мило улыбнулся.

Я уже успел выяснить у окружающих, что улыбка у меня ослепшего получается эффектная: жуткая и милая одновременно.

Гости вышли, а я несколько раз бесцельно протер композицию. Надо успокоиться. Разговор будет очень важный. Другого такого может и не случиться. Никаких эмоций внутри. Побольше естественности снаружи.

Кто он? Какой Петрович ему понравится? Твердый и решительный профессионал? Или сумасброд-ху­дож­ник? Скорее, первый вариант. Но не факт…

Комната поплыла перед глазами…

Стоп! Я же слепой, что за новости?!

Только тут я осознал, что верчу в руках свою новую штучку, поглаживаю ее, то сильнее, то слабее нажимая на ее разные части. Нервные окончания на кончиках пальцах находят шероховатости, как клавиши на диковинном инструменте. И рождают мелодию в моей голове. Неожиданную мелодию.

Комната плывет, но я ее вижу!

Здесь очень темно, свет проникает только через приоткрытую дверь. Я усмехнулся — экономный Миша включает лампочку на потолке, только когда сам тут находится. И верно: зачем слепому свет?

Верстак темный, даже в полутьме он выглядит темнее всего окружающего. На нем в строгом порядке разложены инструменты. Порядок — мера вынужденная, иначе я буду шарить в поисках нужного напильника по полчаса. Выглядит это довольно зловеще: разложенные строго по ранжиру пилы, пассатижи, напильники, надфили, молотки и молоточки.

На стенах ничего нет. Или я просто не вижу? Трудно понять.

Смотрю на себя. Темная роба, вся в опилках и стружках.

Начинает покалывать в висках. Кажется, слишком большая нагрузка для моего не совсем здорового мозга.

Я выпускаю тактильную картину из рук — и сразу погружаюсь в привычную темноту.

Назову эту штуковину «Пианино». Или «Очки»?

В голове все еще плывет. Провожу рукой по робе — она вся в опилках и стружках.

*

Когда я переоделся и поднялся в гостиную, в ней пахло дорогим коньяком. Я даже не смог определить марку. Миша встретил меня у дверей и бережно препроводил в кресло.

— Коньячку? — бесцветно спросил Дмитрий Алексеевич из соседнего кресла. — Или это мешает творчеству?

— Ну… на сегодня я, кажется, закончил, — я пожал плечами и протянул ладонь на голос.

Рука, которая вложила в ладонь бокал, коснулась меня краешком, но и этого было достаточно. Холеная рука. Чистая, не липкая. Здоровая кожа. Хорошо бы еще ногти потрогать, но и без них ясно, что эти руки никогда не держали в руках кайло.

Я приподнял бокал, приветствуя собравшихся, поднес его к носу и блаженно вдохнул.

Запах… Какой дурак сказал, что коньяки пахнут клопами? Коньяк пахнет летом. Не в смысле, что он издает аромат только в три летние месяца. Нет, зимой и летом он пахнет летом: полуденным солнцем; нагретой каменистой почвой виноградника; ягодой, которая когда-то была крупной, налитой соком, а теперь сморщилась на полпути к изюму; сох­нущими досками из лимузенского дуба для бочки; и снова солнцем, но уже закатным…

Запах… Я всегда был неравнодушен именно к ароматам. Жаль, что мне ни разу не удалось побывать в шкуре парфюмера. Ах, какие букеты я бы создавал! Но ладно, тактильные картины — тоже неплохой выбор. В каком-то смысле даже лучший, ведь до меня их никто не делал. По крайней мере, я о таком не слышал.

И вкус оказался хорош. Виноградный сок, густой и тягучий, без лишнего сахара, без видимых признаков спирта. Немного растворенная и чуть подогретая виноградина. И что-то еще, для чего есть только одно определение — «вкус хорошего коньяка». Если бы Миша еще догадался предварительно разогреть бокал…

Но, знаете, это все увертюра. Самое интересное начинается потом, когда напиток скатывается по пищеводу в желудок. Тут следует замереть и ждать. Резкое жжение говорит о подделке. Отсутствие реакции пищевода — тоже о подделке, но уже другого типа. Правильный коньяк должен разогревать внутренности медленно, но неуклонно.

Кажется, я до сих пор под воздействием «Пианино». На лирику тянет.

Я выдохнул с искренним блаженством.

— Да вы гурман, — в голосе гостя не было насмешки. — Сразу видно художника.

Миша еле слышно сопел на диване.

— Я ведь не настоящий художник, — признался я.

И вдруг вспомнил, что с момента переселения в нынешнюю оболочку я еще ни разу не потреблял алкоголь. А такой алкоголь, кажется, не потреблял никогда.

— Я знаю, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Я внимательно изучил вашу биографию. Особенно с момента, когда она решительным образом изменилась.

Я напрягся.

— И работы ваши очень интересны.

— Вам что больше понравилось? — встрепенулся я.

Это хорошая тема, можно попытаться понять больше об этом странном человеке.

— Все, — ответил Дмитрий Алексеевич.

— Дмитрий Алексеевич, — чуть не с придыханием подсказал Миша, — скупил все, что у нас не было реализовано.

Оно, конечно, хорошо…

— И все-таки? — я грел бокал в руке.

— Под настроение, — ответил гость. — Когда хочется отдохнуть — «Эдем». Когда взбодриться — «Левиафан», посмеяться — «Варежки на рыбьем меху»… У вас очень свое­образный талант.

Все правильно. Все мои кинестетические игрушки так и действуют. «Эдем» массирует кожу головы, «Левиафан» покалывает все тело (неделю его отлаживал!), «Варежки» — портативная щекоталка пассивного типа. Но ему нравится все в равной степени. Хотя начал все-таки с отдыха… Допустим…

Я пригубил. Нет, коньяк пока не разогрелся до нужной кондиции. Для этого напитка очень много значит температура. Плохой бренди при нагревании становится отвратительным. Качественный продукт превращается в нек­тар.

— Дмитрий Алексеевич! — сказал я проникновенно. — Давайте к делу. Я хочу признания. Не только вашего или Михаила Леонидовича. И не только в желтой прессе. Я хочу, чтобы профессионалы признали меня своим, чтобы появились последователи…

— То есть вы хотите славы? — уточнил гость.

— Почти. Мне не нужна любая слава. Мне нужна слава в кругу людей, которые в этом что-то понимают.

— А деньги?

— На операцию. Говорят, зрение еще можно вернуть. Да и кроме операции, хотелось бы себя немного подлатать. В остальном у меня скромные запросы.

Я еще раз попробовал напиток. Уже почти температурная норма.

Воспользовавшись паузой, Миша похвастался:

— Александр Петрович замечательно готовит из очень дешевых продуктов! Хотите?

— Может быть, позже, — теперь гость говорил мягко. — Хорошо, я понял вас. Я планирую провести вашу выставку в одной очень престижной галерее. Но мне нужно гораздо больше… м-м-м… объектов. Около сотни.

Сердце ухнуло.

Все получилось очень просто. Так не бывает.

— Сколько времени вам нужно, чтобы изготовить сто тактильных картин?

Я облизал губы. Надеюсь, это не выглядело слишком пахабно.

— Полгода.

— Понятно. Тогда через три месяца — маленький вер­ни­саж-анонс. Все, что успеете к этому сроку.

Моя рука механически поднесла бокал к губам и вылила коньяк в рот. Это меня парадоксальным образом отрезвило.

— Финансовые условия простые, — Дмитрий Алексеевич, судя по паузе, тоже отхлебнул, — я покрываю расходы, прибыль делим пополам.

И вдруг мне захотелось увидеть его, моего Мефистофеля, бога из машины, чертика из табакерки. Человека, который пришел и вот так запросто дал мне будущее. Пусть не мне — мое будущее скрыто во тьме веков, так сказать — но художнику, который чуть не погиб в этом алкаше Петровиче.

— Я хочу показать вам последнюю работу, — я поднялся, беспомощно тыча в пространство пустым бокалом.

Немедленно появилась рука Миши, которая выхватила бокал из рук.

— Принести? — спросил искусствовед.

— Я сам.

Гость ничего не сказал. Я спустился в подвал, вернулся с «Пианино» в руках, а он не произнес ни слова. Миша пытался развлечь его каким-то разговором, но получался неровный монолог. Хотя, возможно, гость отвечал кивками и мимикой.

Снова оказавшись в кресле, я принялся поглаживать «Пи­анино».

— Это штуковина нового типа, — сказал я. — Можно назвать ее… например, динамической кинетической картиной…

— Прошу прощения, — перебил меня Дмитрий Алексеевич, — но это сложно. Как насчет «щупалки»? Или «терки»?

Это замечание несколько сбило меня с мысли. Наверное, поэтому «Пианино» никак не начинало дейст­вовать.

— Нет, — сказал я, — я бы не хотел таких странных названий.

— Как знаете, — а вот теперь в его голосе послышалась легкая ирония.

Я, наконец, нащупал конфигурацию, которая дала эффект. Из мрака вырисовывались неясные контуры.

— Итак, — продолжил я. — Эту картину я назвал «Пианино». Чтобы оно… «зазвучало», нужно не просто прикоснуться к поверхности, а двигать по ней ладонью, продавливая поверхность в определенных точках.

«Пианино» работало, но как-то странно. Только себя я видел отчетливо, все прочее — стены, обстановка, Миша, гость — продолжали оставаться тенями и контурами с размытыми краями.

Я растерянно замолчал. Гость пришел ко мне на помощь.

— Простите, могу я попробовать?

Я безропотно протянул «Пианино». Некоторое время ничего не было слышно, кроме осторожного шуршания да Мишиного сопения. Когда он старается дышать потише, сопение выходит особенно противным.

— Чудесно, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Не сразу удается нащупать, но потом…

— Что вы видите? — кажется, я спросил слишком резко.

Это все Миша со своим сопением!

— С открытыми глазами — не вижу, а слышу. Удивительные звуки. Не музыку, а… звуки все время меняются, предугадать невозможно, но в целом — очень гармонично… А когда закрываю глаза…

Снова пауза. Я непроизвольно подался вперед, как будто мог заглянуть в картину, которая раскрылась перед гостем.

— Вижу все так, как будто глаза открыты…

— Четко видите? — опять я, кажется, слишком нервничаю.

— Не все… только то, что хорошо запомнил. Все остальное — очень смутно… Кажется, эта штука… визуализирует память, я бы так это назвал.

Я откинулся в кресле. «Визуализирует память»… А я-то губу раскатал.

Только сейчас я понял, как мне хотелось снова стать зрячим. Пусть даже с помощью этой безделушки.

— Отличная вещь, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Сможете сделать еще парочку в том же духе?

*

Утро после вернисажа оказалось очень тяжелым.

Если не считать меценатского коньяка, который мы пили в день знакомства, все время после больницы я спиртного в рот не брал. Хотя иногда подмывало, особенно перед сном, когда руки уже ходят ходуном от усталости, а в мозгу еще клокочут идеи новых поверхностей. Но я удерживался, всякий раз спасало «Пианино». Оно словно вымывало мысли и эмоции, мир начинал звучать (нащупал я и музыку, о которой рассказывал тогда Меценат). Так и засыпал, с «Пианино» в руках.

Но на фуршете пришлось пить. С журналистами, с инвесторами, а хуже всего — с художниками. Эти приперлись явно бухнуть на халяву, но какое-то извращенное чувство собственного достоинства не позволяло им потреблять чужое вино без виновника торжества.

Вот моя циррозная печень и не выдержала.

Черт! Если бы я знал, что народу будет так много!

Я застонал.

— Доброе утро! — раздался бодрый голос Миши. — Вот, выпейте, триумфатор вы наш!

Я был готов убить эту сволочь здоровую. Выпил небось не меньше моего, а хоть бы хны. Миша вложил в мою руку стакан с чем-то холодным и шипящим. Я приложил стакан ко лбу. Немного полегчало.

— Это растворимый аспирин, — осторожно сказал Ми­ша, — его пить надо.

— Меценат порекомендовал? — мрачно осведомился я.

— Дмитрий Алексеевич, — подтвердил мой импресарио. — Да вы пейте!

Я стал пить. Как обычно, Меценат заранее знал, что мне поможет.

Он вообще все знал заранее. Разве что в каких-ни­будь мелочах путался. Но основные вехи моей жизни отслеживал исключительно точно. Однажды вызвал «скорую» за полчаса до того, как у меня прихватило сердце. Они приехали, пытались возмущаться, он платил какие-то деньги, чтобы они подождали… и они дождались. Смотрели на Дмитрия Алексеевича потом, как на нечистую силу. Самое смешное, что я о приезде «скорой» не знал, работал себе в подвальчике, а потом чувствую — что-то мне дышать трудно. А тут и врачи под рукой оказались…

Оказался он прав и сейчас. Аспирин приглушил ноющую боль в голове, да и тошнить, кажется, стало поменьше.

Я сел в кровати и, противу ожидания, это действие не вызвало катастрофических последствий.

— Вы пока посидите, Александр Петрович, — Миша обрадовался еще больше, — а я вам газетки почитаю. Вот, «Московский комсомолец»… ой… Я лучше другое что-ни­будь…

— Миша, — строго сказал я, — если утаишь от меня правду, выгоню из импресарио!

Угроза была липовой. Мой импресарио меня полностью устраивал. Под невзрачной Мишиной внешностью скрывался свирепый бухгалтер. Ни один журналист не мог похвастаться, что побеседовал со мной бесплатно. Все попытки очернить мое имя пресекались жестоко, но не сразу. «Пусть, пусть раздуют скандальчик, подогреют интерес публики, — говорил в таких случаях Миша, — тут-то мы их и прихлопнем рубликом». И всегда прихлопывал.

Но Миша все равно испугался. Вернее, очень натурально изобразил испуг.

— Хорошо! Но вы не волнуйтесь, тут есть… не очень хвалебные слова…

— Вот если «эМ-Ка» меня хвалить начнет, я тебя точно выгоню!

— Читаю, — торопливо отозвался импресарио. — «8 мая в галерее Звягинцевой состоялась…» Э-э-э…

— Миша! — я грозно сдвинул брови.

— «…состоялась, как мы сначала подумали, презентация новой московской помойки. Ан нет! В салоне обосновался вернисаж скандально известного художника…»

— «Художника» в кавычках?

— Да, — виновато признался Миша.

— Так и читай — «художника в кавычках»!

Я улегся на кровать, но не потому, что стало плохо. Наоборот, хотелось с максимальным комфортом насладиться этим опусом.

— «…художника в кавычках Добрышева. Впрочем, этот… в кавычках… деятель искусств совершил полезную для общества работу, собрав металлолом с улиц города. Удивляет другое — удивляют доверчивые посетители, которые гладят эти железяки, надевают их на головы и даже (ужас какой!) лижут их…»

Этот пассаж меня заинтересовал.

— Правда лижут? — спросил я, массируя виски.

— Художник Луговой лизнул «Антрацит», — сознался Ми­ша. — Но я сразу же пресек. Дальше читать?

— Давай.

— «Все эти чесалки хороши для спин бомжей, которые…» — импресарио вдруг запнулся.

— Миш, — сказал я озаренно, — ты им сколько заплатил?

— Да как я мог?!

Менее опытный человек услышал бы в его голосе только гнев праведный. Но я знал Мишу не первый месяц и поэтому погрозил пальцем. Мой импресарио понял, что запираться бессмысленно, и вздохнул:

— Пять штук евро… Но был уговор, чтобы без намеков на прошлое!

— Ничего, ты еще в суд на них подашь, — давясь от смеха, предположил я.

Миша засопел теперь уже с искренним возмущением:

— Я бы и так подал. Мы договорились: я подаю, они извиняются, подписываем мировое… и они получают пять тысяч. Теперь три получат, подлецы!

Я хрюкнул. Миша, с его тонкой натурой, умел найти не­ожиданное оскорбление. Я сам был свидетелем, как он смертельно унизил одного бизнесмена. Бизнесмен в «ревущие девяностые» явно поднялся на рэкете, и прошедшие годы не изгладили память об этом. Когда Миша, дико извиняясь, отказался продать мое любимое «Пианино» за бешеные деньги, бизнесмен обложил его с ног до головы виртуозным многоэтажьем. А в ответ услышал тихое: «А вы… дурак!». Хорошо, что Меценат не допустил мордобоя, в котором у Миши не было ни единого шанса. Но несостоявшийся покупатель долго еще орал из прихожей: «Меня! Дураком! Ты знаешь, кто я, сука? А меня дураком! Ты у меня кровью умоешься!».

Кстати, потом Миша ему под видом «Пианино» втюхал один из неудачных проектов за половину первоначально предложенной бешенной суммы.

— Миш, — спросил я, вытирая слезы с невидящих глаз, — а почему нельзя было просто заказать им ругательную статью? Официально?

— Во-первых, так никто не делает, — снисходительно ответил он. — Во-вторых, пришлось бы платить налог, что подняло бы цену на…

— Все-все! — я поднял руки, сдаваясь. — Ты прав. Ладно, хрен с ним, с «эМ-Ка». Где-нибудь хвалят?

— Да все остальные хвалят! Причем бесплатно!

Импресарио тут же стал зачитывать самые яркие панегирики. Я лежал и думал: «Интересно, чем он больше гордится — нашим успехом или тем, что за хвалебные статьи не пришлось платить?»

*

Сидя в теплом и мягком кресле, так приятно слушать, как шелестят банкноты! Особенно когда осознаешь, что эти банкноты тобою честно заработаны.

— Восемнадцать тысяч, — бормотал Миша. — Раз, два, три…

— А можно, — неожиданно для себя попросил я, — я возьму пачку?

— Вообще-то это и так все тебе, — удивленно сказал Меценат.

— Это только наличные! — торопливо уточнил Ми­ша. — На первоочередные нужды! Остальное на карточке и на счету. Часть на…

Я замахал руками, Миша тут же заткнулся.

— Не в этом смысле. Я потрогать хочу.

— Конечно, — по голосу Мецената было ясно, что он улыбается.

Я протянул руку, в ней тут же оказалась пачка бумажек. Я поводил подушечкой пальца по верхней. Рельефный рисунок. Кажется, это называется «металлография».

— Вы думаете, — в голосе импресарио дрожала обида, — мы вас обманываем?

— Да нет, — ответил я. — Просто интересно.

— А-а-а! — догадался Дмитрий Алексеевич. — Ищешь тактильные картинки?

— «Щупалки», — мстительно уточнил я, — и «терки»!

Меценат усмехнулся:

— Я же тебе сто раз говорил: это не я, это так народ назвал.

Я бросил пачку на стол.

— Нет там никаких «терок». Просто шершавая бумага.

Меценат хмыкнул. Миша вернулся к своей бухгалтерской рутине. Я протянул руку к столику — и тут же ощутил в ней теплый бок бокала с коньяком. Улыбнулся Меценату с благодарностью.

— Ну что, — сказал Меценат, — осталось склепать еще три десятка терок. И сотня к выставке готова.

— Восемь, девять, десять… — бубнил Миша.

— Все проданные работы на выставке тоже будут, — продолжил Дмитрий Алексеевич. — С табличками «Куплена таким-то».

Все это он уже говорил, так что я даже не кивнул, потягивая ароматнейшую из отрав.

— Слушай, Петрович, — Меценат вдруг стал серьезным. — Надо тебя врачу показать.

— Ай, — отозвался я.

Миша перестал шелестеть банкнотами.

— А что, — спросил он, — у вас… предчувствие?

По-моему, импресарио всерьез считал Диму колдуном и ясновидящим.

— Типа того, — отозвался Меценат. — Ты как себя чувствуешь?

— Отлично я себя чувствую!

«Вот только работать лень», — признался я себе.

— С сегодняшнего дня в твоем доме дежурит бригада кардиологов.

— Слушай…

— Не спорь, мне лучше знать!

— А мне лучше не знать! И вообще, я хочу зрение вернуть!

Я кожей почувствовал, как Миша сжимается в математическую точку — объект, не имеющий размеров. Да, в гневе я страшен!

— Мы же договорились, — Меценат успокаивающе положил мне руку на колено, но я ее стряхнул, — сразу после выставки едешь в Германию. Но пока надо следить за здоровьем…

Я фыркнул.

— Пожалуйста, — очень тихо попросил Меценат.

Не знаю, что на меня нашло, но сейчас он меня раздражал — всегда правый, знающий все наперед, благородный и честный. Наверное, этим и раздражал.

— Пошел к черту, — сказал я и сунул руку с бокалом в сторону Миши.

Тот беззвучно уволок опустевшую тару, но взамен ничего не подал.

— Эй, импресарио! — прикрикнул я. — Еще коньяку!

Возникла пауза. Даже без «Пианино» я отлично представлял ее себе в лицах: Меценат строго качает головой, Миша умоляюще складывает руки на груди…

— Ладно, — Дима говорил с трудом, как будто у него глотку заложило. — Еще один. Последний.

*

Это был отличный рабочий день. Накатило вдохновение, я сварганил две довольно большие конструкции, в которые нужно забираться голышом… ладно, хотя бы в нижнем белье. Кое-что требовало доводки, но не сильной — конструкции были не жесткие, качались и гремели, и в этом был свой кайф. Уже ложась спать, я вдруг понял, что неоправданно ограничиваю область воздействия. Почему только осязание? Ведь можно использовать и звуки, и запахи…

Запахи! Я даже сел в кровати. Ну я и олух! Как я не сообразил сразу?!

Я снова лег, набрасывая в уме общие схемы: тактильная музыка дополняется звуковой какофонией и аромовоздействием. Надо только придумать, как изменять гамму запаха. Вентиляторы? Пожалуй. Что-то вроде ароматизаторов в салонах машин…

За дверью моей спальни послышался подозрительный шум. Кажется, Миша кого-то не пускал ко мне. С большим трудом не пускал, с кряхтением и довольно громкими увещеваниями. Странно. Нежелательных гостей отсекает охрана, а желательные с такой экспрессией ко мне не ломятся.

Я прислушался.

— Дмитрий Алексеевич… Он спит уже… Целый день работал…

Ого! Миша не пускает самого Мецената! А тот, вместо того чтобы пустить в ход свое хваленое красноречие, молча прорывается…

Нет, уже не молча.

— Ушел отсюда, понял! В ухо сейчас дам!

Все вентиляторы и схемы окончательно вылетели из моей головы. Дмитрий свет Алексеевич был, судя по голосу, мертвецки пьян! Это событие я пропустить не мог.

— Миша! — крикнул я. — Да пусти ты его! Не сплю я!

Миша пробурчал «Ну вот, разбудили», и дверь распахнулась. Спальня тут же заполнилась благородным ароматом свежевыпитого… нет, не коньяка! Виски! Сегодня в лесу перемерла вся крупная живность.

— Ну? — весело спросил я. — Какие новости?

Послышались шаркающие шаги, и дверь с треском захлопнулась. Немедленно раздался сдавленный стон Димы.

— Блин! Где тут у тебя свет включается?

— Нигде! — я по-прежнему веселился. — Мне он ни к чему. Садись куда-нибудь, а то зашибешься!

Раздалось еще несколько сдавленных стонов, сопровождаемых краткими эпитетами, — и кровать тихо охнула, придавленная чреслами Мецената.

— Тут сидеть буду! — объявил он.

Запах виски усилился. Послышалось ритмичное бульканье.

— А мне? — поддразнил я.

— У тебя нос… в вине! — Дима рассмеялся собственной остроте, и в смехе было нечто от сумасшествия.

Мне стало уже не так весело. «Может, Мишу кликнуть?» — подумал я. Наверняка импресарио прилип к двери и готов прийти на выручку.

— Слушай, Саня, — сказал Меценат грустно, — не умирай, а?

— Никогда?

— Ага! Давай жить вечно! И умрем в один… То есть не умрем ни в один день!

Я усмехнулся.

— Я-то готов. А вот в тебе не уверен.

— Да хрен с ним — со мной! Ты, главно, не умирай, да? Если и ты еще…

Снова бульканье. Я открыл рот, чтобы уточнить, что значит «и ты еще», но Меценат снова говорил.

— Я мог их всех спасти, ты понял? Надо было просто все сделать правильно! А я не смог! Хотя я ведь пер по колее! Потому что мне надо туда попасть! И все исправить… Но тебя!.. Но ты!.. Я так думаю, тебя можно спасти, и не сходя с колеи! Понимаешь? Ты живой?! Тебе плохо?!

Эк его расколбасило…

— Я живой, — успокоил я разволновавшегося Ди­му, — мне не плохо. Мне удивительно. Какая колея? Что ты несешь?

— Да неважно! Колея у каждого своя… Просто…

Он вдруг опустился до театрального шепота.

— Я живу уже во второй раз…

Я окаменел. Или поплыл. Или черт знает что со мной стало. «Во второй раз»? Он — такой же, как я?! То есть не совсем такой, я-то уже тысячный раз живу, или стотысячный, а он — всего второй… Но он — тоже?.. Я не один такой в мире?!..

Да, кажется, сегодня мне пригодится помощь бригады кардиологов, что вторую неделю тусуется в домике для гостей. Сердце работает с перебоями.

— Ты… — я вдруг понял, что не могу подобрать нужное слово, — ты… переселяешься в другие тела?

Сказал — и стало мучительно стыдно. Есть вещи, которые оказываются глупостями, как только произнесешь их вслух.

Хорошо, что Меценат смертельно пьян.

— Нет, — ответил он, нимало не удивившись, — я в свое тело вселился. Но по второму разу. Я, понимаешь, жил, жил… А потом ррраз…

Наверное, он что-то показывал руками, забыв про темноту и мою незрячесть.

— …и я снова молодой. — Меценат явно хвастался. — Но все помню! Все будущее помню! И про Тошку, и про отца, и про тебя…

Тут он снова встревожился.

— Только ты не помирай, ладно? Нет, когда-нибудь потом, когда будешь старый и дряхлый — тогда ладно… Тогда все помрем. Но в ближайшее время… Нет, я точно скажу: 13 августа помирать не смей! А то я тебя…

И вдруг он заплакал. Горько и жалко, как ребенок, который смотрит на любимого щенка и просит: «Шарик! Ко мне! Встань, Шарик!». А Шарик валяется на дороге, сбитый самосвалом, и может только поскуливать. Я нашел руку Мецената и погладил ее.

— Дима, ты чего? Ты успокойся!

Он не схватил мою руку, наоборот, словно столбняк на него напал. Сидел и шептал:

— Не умирай!.. Я никого!.. Все… так хоть ты!..

Я гладил его по руке, но он плакал все горше и горше.

— Миша! — негромко крикнул я.

Тут же распахнулась дверь, и Миша, причитая и успокаивая, повел Мецената из спальни.

*

Мы ни разу не вспоминали события того вечера — ни я, ни Меценат, ни тем более Миша. Но по мере приближения 13 августа мне становилось как-то не по себе. Вот странно: неисчислимое количество раз приходилось умирать, даже убивать себя или лезть под пули — никогда не было страшно. Наверное, потому, что смерть была всегда либо внезапной, либо спланированной. А тут… Я впервые понял, что это такое — страх смерти. Он ведь был и у меня когда-то… наверняка был, но выветрился за время болтания от тела к телу, от оболочки к оболочке. И вот — проснулся снова.

Я много и с фантазией работал. Миша стоял на стреме, отлавливая папарацци и что-то делая с моими деньгами (он рассказывал про какие-то вклады и фонды, но я старался не вникать). Меценат периодически заезжал, спрашивал, не нужно ли чего. Дважды мягко предложил пройти обследование у специалистов. Один раз я мягко отказался. Второй — 11 августа — согласился. И, судя по вырвавшемуся у Мецената вздоху облегчения, спас себя от многочасовой лекции о пользе медицинских обследований.

Врачи не нашли ничего нового, кроме повышенной усталости и некоторого восстановления зрения. Действительно, какие-то сполохи перед глазами я рассмотрел, но назвать это «зрением» смог бы только безудержный оптимист. Меценат был весел, много говорил о том, как будет здорово, когда (после выставки, разумеется!) я отправлюсь к немецким кудесникам от офтальмологии. Но не забыл по привозе меня домой сдержанно отчитать Мишу за мое переутомление. Миша только пыхтел, даже не пытаясь оправдываться. Заставить меня отдохнуть не смог бы сейчас никто.

Ожидание 13 августа, ожидание неминуемой смерти странным образом повлияло на мою работоспособность. Я словно боялся чего-то не успеть. Как только появлялась возможность, бросался к верстаку и гнул, пилил, точил, заливал, шлифовал…

Иногда мне начинало казаться, что Меценат устроил инсценировку тем вечером. Изобразил пьяного, набормотал непонятного и пугающего, объявил дату «смерти» — все ради повышения производительности творческого труда.

Однако я вспоминал его слезы… Слезы были настоящие. Это зрячего можно обмануть, подсунув ему душещипательную картинку. Когда живешь в темноте, начинаешь различать малейшие нюансы интонации. Дима ревел совершенно искренне, и про 13 августа он ничего не придумал. Он знал.

В конце концов, если есть я — специалист по путешествию между телами, почему бы не быть Диме — специалисту по предсказанию будущего? Он, правда, еще говорил, что живет не в первый раз… Но об этом я старался не думать. Слишком сильное потрясение я тогда пережил. Сначала — надежда найти собрата. Потом — жестокое разочарование.

Так или иначе, вся коллекция, которую мы собирались представить на выставке в сентябре, 12 августа была готова.

*

Я сидел у верстака в полном спокойствии и с непривычным ощущением — не нужно спешить, придумывать, делать, подгонять. Рядом сидел Меценат. Мы наблюдали, как рабочие выносят последнюю композицию. Вернее, Меценат наблюдал, а я слушал. Композиция была жесткая, угловатая, рабочие шепотом материли ее, вытаскивая на улицу. Там их ждал бдительный Миша, который придирчиво разглядывал, не сломали ли бесценное произведение искусства.

— Как ты ее назвал? — спросил Меценат.

— «Сотка». Она же сотая, последняя.

— И что она делает?

— Ничего.

Меценат хохотнул. Мне стало немного обидно, ведь сначала он должен был спросить: «Как ничего?». Я бы ответил: «А так — ничего!», а потом после уговоров рассказал бы ему свою идею. Вот после этого можно было и хохотать.

— Обиделся? — голос Мецената звучал виновато. — Извини. Просто… я сообразительный. Решил показать поклонникам язык?

— Решил. Наверняка найдется какой-нибудь особо чувствительный, кто скажет, что в «Сотке» у него селезенка екает или камни из почек выходят. А остальные подхватят.

Меценат хохотнул еще раз. Так уже было. На весенний вернисаж одну работу — «Аврору» — притащили ненастроенную. Я приехал на экспозицию только после обеда (телевизионщики задержали), что не помешало нескольким поп-звездам заявить, что у них в «Авроре» возникает неодолимая эрекция. Некоторые, говорят, даже демонстрировали восхищенной публике. Поп-идол прошлого Николай Лебяжий со слезами на глазах просил продать ему композицию немедленно, так как у него молодая жена и большие планы на медовый месяц. Я, когда все это узнал, разозлился и не стал ничего настраивать. И эти уроды всю недели ходили на мой вернисаж повышать себе потенцию!

А вообще-то «Аврора» при правильной настройке вызывает светлую печаль и лечит бессонницу.

Поэтому я и решил сотворить «Сотку» — чтобы поиздеваться над теми, кто ни хрена не понимает, но очень любит понадувать щеки. Так сказать, новое платье короля.

Мы немного помолчали.

— Как себя чувствуешь? — спросил Меценат.

— Нормально.

Я взял со стола «Пианино» и принялся вертеть его в руках. Отчего-то мне не хотелось продавать эту безделушку. Возможно, потому что зрячий человек не сможет по-на­сто­ящему оценить все ее достоинства.

— Ничего не болит?

— Ничего… Устал просто…

Я пробежался пальцами по внутренней поверхности «Пи­анино». Вокруг посветлело.

— Я знаю, тогда ты мне не поверил, — Меценат говорил твердо.

Когда-то мне казалось: если он говорит твердо — значит, совершенно спокоен. Теперь знаю, что в такие минуты Меценат напряжен, но полностью себя контролирует. «Пианино» под пальцами зазвучало сильнее, я разобрал силуэт у двери. Меценат стоял, привалившись к косяку и сложив руки на груди. Или мне так казалось.

— Когда «тогда»?

— Когда я напился. Я нес пургу, как тебе казалось.

Мастерская была залита ровным сумеречным светом. Я мог разобрать очертания и крупные детали любого предмета. Лицо Мецената по-прежнему оставалось в тени.

— Да уж, — согласился я. — Бред полнейший.

— Это не бред. Сейчас я трезв. И могу повторить многое из сказанного.

Я водил по «Пианино» всей ладонью. Освещение нарастало, как в кинотеатре после окончания сеанса. Появились цвета, мелкие детали. Теперь казалось, что на лице Мецената — глухая черная маска. А на теле — бесформенный плащ.

— Значит, — сказал я спокойно, — завтра я умру? И ты подгонял меня, чтобы я успел к выставке?..

— Не совсем… Не только. Я по-прежнему думаю, что тебя можно спасти. Во всяком случае, сделаю все от меня зависящее.

В мастерской стало совсем светло. Лицо и фигура Мецената притягивали мой незрячий взгляд. Чернильное пятно на яркой картине.

— А почему ты думаешь, что я умру именно завтра?

— Я не думаю. Я знаю.

Послышались мягкие шаги. Чернильное пятно приблизилось ко мне. Меценат понизил голос:

— Можешь считать меня психом…

— Уже считаю, — мне хотелось перевести все это в шутку. — Нормальный человек в меня не стал бы вкладываться.

Черное лицо и размытый плащ совсем близко.

— А знаешь, почему я рискнул? — Меценат даже и не думал шутить. — Потому что я не рисковал. Я совершенно точно знал, что твои «терки» станут модными и дорогими игрушками в Москве этой осенью. Потому что… потому что я живу в этом времени второй раз и знаю… то есть помню, что и как должно произойти.

Я напряженно вслушивался в голос. Да, он волновался. Да, боялся сорваться. Но при этом оставался абсолютно искренен. Не удивлюсь, если я первый, кому он эту фантастику рассказывает.

Фантастику? Уж моя корова лучше молчала бы.

— Твои тактильные картины станут началом нового направления в искусстве. Через полгода Москву и Европу наводнят подделки под тебя. Потом появятся настоящие последователи. Они не будут копировать, начнут изобретать, пойдут гораздо дальше тебя, начнут играть с воздухом и водой. Но все равно ты останешься первым.

Он замолчал. Кажется, не слишком-то легко даются ему эти воспоминания.

А я вдруг понял, что мне режет руки — так сильно я сжимаю «Пианино». Я торопливо разжал ладонь. Воображаемый свет погас, я снова оказался в темноте.

— И тогда… когда ты жил в первый раз, — уточнил я, — тринадцатого августа я умер?

— Да.

— Не понимаю, — сказал я, — чем тебе моя смерть помешает? Наоборот, повысит продажи.

— Возможно. Но… я хочу тебя спасти. Если я ничего не сделаю — это будет убийство.

Перед глазами стояла темнота, но в этой темноте я различал сгусток чего-то еще более темного. Чернильное пятно на черном бархате.

— Ладно, — сказал я. — Выглядит это все бредово, но тебе это, я вижу, важно. Завтра буду делать все, что скажешь.

*

Есть огромное удовольствие в том, чтобы лежать в кровати и чувствовать себя совершенно здоровым. Вокруг люди, проводами какими-то опутывают тебя с ног до головы, еду-питье приносят по первому зову. Пытались уговорить пользоваться уткой («А еще лучше — катетером!»), но тут уж я взбунтовался — навевало неприятные воспоминания о больнице. Пока сидел на толчке, бригада эскулапов под дверью чуть сама н

...