Любил он волю дать мечтам крылатым, Когда никто внимать ему не мог;
Подумайте: легко ль в стихи вклеить Фамилии на: ишкин, ускин, овский! Все ж об иных я должен говорить. Шихматов, Шереметев, Разумовский, Куракин, Мусин-Пушкин были там, Погибель и позор суля врагам.
Повелевает он, и сух приказ, Но безошибочны рука и глаз. Не делит с ними он веселый смех — Ему прощают мрачность за успех. Его не радует стаканов звон, Ни разу кубка не пригубил он, Но и простой еды его зато Не захотел отведать бы никто. Коренья, черный хлеб, глоток воды, А летом овощи или плоды
Волнующа, опасна, как гроза, Пленительная женская слеза! Оружье слабой женщины, она, Как щит и меч, спасительно сильна. Что Добродетель перед ней сама, Раз Мудрость сходит от нее с ума? Пал целый гордый мир, бежал герой За робкой Клеопатриной слезой.
И смертные решались рассуждать, Судить царей и даже говорить Про запрещенный плод — свободу!
Кто любил, тот знает, что прощанья Усугубляют муку расставанья… Лишь горестней нестись с разбитым сердцем в даль.
Но этот род был знатен, чести верен И заслужил в былые дни почет;
Уж утро. Кто же грусть его прервет? Ансельмо на скалу к нему идет. Там нет его, он не сходил к воде; До ночи ищут, не найдя нигде. И снова день, и нет его опять; Лишь эхо устает им отвечать. Пядь каждая обыскана земли: От шлюпки цепь на берегу нашли, И тотчас вышли в море корабли. Напрасно все — день катится за днем, Конрада нет, и нет вестей о нем. И нет нигде судьбы его следа: Погиб ли он иль скрылся навсегда? Пираты плакали о нем одни… Медоре камень возвели они. Конраду памятник не водружен: Кто знает, может быть не умер он — Корсар, чье имя воскрешает вновь Тьму преступлений и одну любовь
Когда б один он не был, никогда Не пролилась бы горькая вода. С разбитым сердцем, без надежд, без сил, Уйдя отсюда, их он осушил. Восходит солнце — день Конрада сер! Приходит ночь — ей нет краев и мер! Страшнее мрака нет, чем ночь сердец, И горе — безнадежнейший слепец! Смотреть боится, прячется во тьму, И не найти поводыря ему.
Там, где маяк сияющ и высок, Конрад Медоры ищет огонек. Но нет! Как странно: изо всех одно, Ее окошко не освещено. Как странно: он не встречен в первый раз! И неужели свет ее угас? На берег первым мчаться он готов, Нетерпеливо торопя гребцов. О, если б крылья сокола иметь, Чтоб на вершину, как стрела, взлететь! Но вот передохнуть гребцы хотят. Их ждать нет сил! Уже в воде Конрад, До берега добрался вплавь, потом Наверх тропинкой поспешил бегом. Вот он у двери… В башне тишина Глубокая, и ночь вокруг темна. Он громко постучал, но ничего Не говорит, что слышали его. Он постучал слабее, и робка Была его дрожащая рука. И кто-то дверь открыл, но не она. Не та, что так любила, так нужна! Молчание… и дважды он вопрос Хотел задать, но все ж не произнес. Взял факел… — все увидит он сейчас! — Но уронил его, и тот погас. Другого не подумал ждать огня, Как здесь не стал бы ждать прихода дня. Но в темном коридоре, где он шел, Далекий свет чертил тенями пол. И он вошел к ней… и увидел то, Что сердце знало, страхом облито. ХХ Он стал без слов, вперив недвижный взор, И больше не дрожал, как до сих пор. Так смотрим мы, боря печаль и бред, Боясь сознаться, что надежды нет! Она цвела спокойной красотой, И смерть оставила ее такой. И вложены холодные цветы В холодные и нежные персты. Казалось, спит она притворным сном, И было бы смешно рыдать о том. Скрывали шелк ресниц и холод век То, перед чем бледнеет человек. Смерть не жалеет блеска ясных глаз, И волей смерти разум в них угас. Пришел закат двух голубых светил; Но рот еще всю прелесть сохранил. Вот-вот улыбкой дрогнет уголок, И лишь на миг так замкнут он и строг… Но пелена, но каждая из кос — Ряд светлых и безжизненных волос — Бывало разлетались, так легки, И летний ветер с них срывал венки!.. Все дышит смертью, мрачен облик весь, Она ничто… Тогда зачем он здесь?