Любил он волю дать мечтам крылатым,
Когда никто внимать ему не мог;
Подумайте: легко ль в стихи вклеить
Фамилии на: ишкин, ускин, овский!
Все ж об иных я должен говорить.
Шихматов, Шереметев, Разумовский,
Куракин, Мусин-Пушкин были там,
Погибель и позор суля врагам.
Повелевает он, и сух приказ,
Но безошибочны рука и глаз.
Не делит с ними он веселый смех —
Ему прощают мрачность за успех.
Его не радует стаканов звон,
Ни разу кубка не пригубил он,
Но и простой еды его зато
Не захотел отведать бы никто.
Коренья, черный хлеб, глоток воды,
А летом овощи или плоды
Уж утро. Кто же грусть его прервет?
Ансельмо на скалу к нему идет.
Там нет его, он не сходил к воде;
До ночи ищут, не найдя нигде.
И снова день, и нет его опять;
Лишь эхо устает им отвечать.
Пядь каждая обыскана земли:
От шлюпки цепь на берегу нашли,
И тотчас вышли в море корабли.
Напрасно все — день катится за днем,
Конрада нет, и нет вестей о нем.
И нет нигде судьбы его следа:
Погиб ли он иль скрылся навсегда?
Пираты плакали о нем одни…
Медоре камень возвели они.
Конраду памятник не водружен:
Кто знает, может быть не умер он —
Корсар, чье имя воскрешает вновь
Тьму преступлений и одну любовь
Когда б один он не был, никогда
Не пролилась бы горькая вода.
С разбитым сердцем, без надежд, без сил,
Уйдя отсюда, их он осушил.
Восходит солнце — день Конрада сер!
Приходит ночь — ей нет краев и мер!
Страшнее мрака нет, чем ночь сердец,
И горе — безнадежнейший слепец!
Смотреть боится, прячется во тьму,
И не найти поводыря ему.
Там, где маяк сияющ и высок,
Конрад Медоры ищет огонек.
Но нет! Как странно: изо всех одно,
Ее окошко не освещено.
Как странно: он не встречен в первый раз!
И неужели свет ее угас?
На берег первым мчаться он готов,
Нетерпеливо торопя гребцов.
О, если б крылья сокола иметь,
Чтоб на вершину, как стрела, взлететь!
Но вот передохнуть гребцы хотят.
Их ждать нет сил! Уже в воде Конрад,
До берега добрался вплавь, потом
Наверх тропинкой поспешил бегом.
Вот он у двери… В башне тишина
Глубокая, и ночь вокруг темна.
Он громко постучал, но ничего
Не говорит, что слышали его.
Он постучал слабее, и робка
Была его дрожащая рука.
И кто-то дверь открыл, но не она.
Не та, что так любила, так нужна!
Молчание… и дважды он вопрос
Хотел задать, но все ж не произнес.
Взял факел… — все увидит он сейчас! —
Но уронил его, и тот погас.
Другого не подумал ждать огня,
Как здесь не стал бы ждать прихода дня.
Но в темном коридоре, где он шел,
Далекий свет чертил тенями пол.
И он вошел к ней… и увидел то,
Что сердце знало, страхом облито.
ХХ
Он стал без слов, вперив недвижный взор,
И больше не дрожал, как до сих пор.
Так смотрим мы, боря печаль и бред,
Боясь сознаться, что надежды нет!
Она цвела спокойной красотой,
И смерть оставила ее такой.
И вложены холодные цветы
В холодные и нежные персты.
Казалось, спит она притворным сном,
И было бы смешно рыдать о том.
Скрывали шелк ресниц и холод век
То, перед чем бледнеет человек.
Смерть не жалеет блеска ясных глаз,
И волей смерти разум в них угас.
Пришел закат двух голубых светил;
Но рот еще всю прелесть сохранил.
Вот-вот улыбкой дрогнет уголок,
И лишь на миг так замкнут он и строг…
Но пелена, но каждая из кос —
Ряд светлых и безжизненных волос —
Бывало разлетались, так легки,
И летний ветер с них срывал венки!..
Все дышит смертью, мрачен облик весь,
Она ничто… Тогда зачем он здесь?
Она ошиблась: он ее ни в чем
Не обвинял, виня себя во всем.
В его груди, незримы, глубоки,
Изнемогали мысли от тоски.
А между тем бриз гонит их домой,
Лазурный вал играет за кормой.
Вдруг точкой… бликом… парусом возник
Из дальней мглы вооруженный бриг.
На нем давно заметили баркас
И парусов прибавили тотчас:
И приближается к ним с быстротой
Высокий нос и пушек грозный строй.
Вдруг вспышка! За баркасом взрыв волну,
Шипящее ядро пошло ко дну.
Тогда от дум очнулся вдруг Конрад,
И радостью его зажегся взгляд:
«Мой бриг… мой алый флаг… Кто б думать мог?..
Я на море еще не одинок…»
На бриге узнают сигнал и крик
И шлюпку на воду спускают вмиг.
Уж с палубы приветствуют его,
На лицах всех восторг и торжество.
Взволнован каждый и безмерно горд,
Следя, как снова всходит он на борт;
Улыбка раздвигает им уста,
И радость искренняя их проста.
Он, вдруг забыв беду и неуспех,
Как старый вождь приветствует их всех,
Ансельмо руку жмет и уж опять
Готов приказывать и побеждать!
ХVІ
Но не один пират был огорчен
Тем, что без боя вождь их возвращен.
Неужто правда женщина могла
Свершить такие смелые дела?
Ее царицей сделают тогда.
Разборчивость Конрада им чужда.
К Гюльнаре взоры их обращены,
Улыбки изумления полны.
И смущена их любопытством та,
Кем кровь была бесстрашно пролита.
Чтоб скрыть лица тревожную игру,
Она спускает легкую чадру
И, руки на груди сложив крестом,
Покорно ждет, что будет с ней потом.
Безумным бешенством исступлена,
В любви, в борьбе чудовищна, нежна,
Все оставалась женщиной она!
ХVІІ
Как мог ее не пожалеть Конрад?
Того, что было, не вернуть назад;
Его не смоют слезы тысяч глаз,
И небо покарает в страшный час.
Да! для того чтоб стал свободен он,
Кровь пролилась, кинжал был занесен,
И отдала она, забывши страх,
Все на земле и все на небесах!
На черноокую взглянул в упор;
Она печально опустила взор,
Смиренна, и покорна, и слаба.
Подчеркнута тенями бледность лба
И щек, — румяно лишь одно
Оставленное мертвецом пятно.
Он сжал ей руку; дрогнула она,
В любви покорна, в ярости страшна.
Он сжал ей руку, — и его рука
Уж не была сурова и жестка.
«Гюльнара… Милая!..» Ни слова — нет!
Лишь очи подняла ему в ответ
И молча бросилась ему на грудь!
Ее бесчеловечно оттолкнуть
Не согласилось сердце бы ничье,
И даже он не оттолкнул ее.
В молчании Гюльнарой подан знак,
Открылась дверь, ведущая во мрак.
Они спешат, и вот уж у их ног
Волна ласкает золотой песок.
Конрад — за ними. Равнодушен он
К тому, обманут он или спасен.
Он ко всему готов и терпелив,
Как если бы паша еще был жив.
ХІІІ
Играет ветер, паруса шуршат,
И погрузился в прошлое Конрад.
Внезапно вырос черной грудой скал
Мыс, где недавно якорь он бросал.
С той ночи минули — так коротки! —
Века злодейства, ужаса, тоски.
Когда ж над мачтою утес навис,
Закрыв лицо, его склонил он вниз
И вспомнил все: Гонзальво, час борьбы,
Свою победу, поворот судьбы.
Но, грустью по возлюбленной томим,
Он поднял взор — убийца перед ним!
ХІV
Гюльнара изнывает оттого,
Что видит отвращение его,
И гаснет жаркий гнев в ее глазах
И в поздних проливается слезах.
Ему сжимает трепетно персты:
«Пусть не простит меня Аллах, но ты…
Что было бы с тобой, когда б не я?
И хоть сейчас не упрекай меня!
Корсар! с удачей я вернусь сюда —
Иль мы не встретимся уж никогда.
И завтра солнце, в нашем встав краю,
Увидит саван мой и казнь твою».
ІХ
Исчезла прежде, чем ответил он,
Но он следил за ней, воспламенен;
И, цепи подобрав свои как мог,
Чтобы, звеня, не путались у ног,
Взволнован видом отпертых дверей,
Он бросился в проход, спеша за ней.
Мрак, повороты, и в ночной тиши
Нигде ни лампы, ни живой души.
Вдруг сумеречный свет мелькнул сквозь тьму.
Что обещает этот луч ему?
Он наугад идет… вот холодок
Предутренний ему лицо обжег.
Он — в галлерее… перед ним встает,
Уже бледнея, звездный небосвод,
Но он не смотрит даже — огонек
В покое дальнем взор его привлек.
Туда опешит: из двери на него
Струится свет, и больше ничего.
Скользнула тень, во мраке неясна,
Остановилась… дрогнула… Она!
Но нет следов содеянного зла.
«Она убить Сеида не смогла!..»
Но взор ее исполненный огня,
Внезапно испугался света дня,
Поток волос отбросила она,
Лицо скрывавший, словно пелена,
Как будто наклонялась перед тем
Над кем-то, кто ужасен был и нем.
Он видит — чуть заметно и бледно,
Ее рукой оставлено пятно
На лбу, где черная змеится бровь,
Знак преступления — чужая кровь!
Х
Он видел битвы… он в тюрьме скорбел,
Угадывая страшный свой удел,
Терпел соблазн и кару, был суров
Под беспросветным бременем оков
И, зная бой, плененье и позор,
Ни перед чем на свете до сих пор
Так не бледнел в ознобе ледяном,
Как перед этим пурпурным пятном.
Неясный знак, почти что ничего —
Но вся краса исчезла для него!
Он часто видел кровь, не дрогнув, — та
Была мужской рукою пролита.
ХІ
«Все кончено! Он лишь вздохнул во сне…
Он мертв… и дорого ты стоил мне.
Теперь слова напрасны все… Прочь!.. прочь!..
Нас ждет баркас… уж миновала ночь…
И пусть примкнет, кто предан мне и смел,
К тем из твоих бойцов, кто уцелел.
А мой поступок объясню потом,
Когда от берега мы отойдем».
ХІІ
Ударила в ладоши — и скорей
Бегут и мавр и грек, покорны ей.
Они спешат с него оковы снять.
Вот, я твоя! тобой одним дышу!
Меня не любишь и не знаешь ты.
То — первый гнев мой… первые мечты…
Ты б не боялся, испытав меня,
Души Востока страстного огня.
Он твой маяк спасения, он тот,
Что в гавани нас к шлюпке приведет,
Но в комнате, там, где наш путь лежит,
Спит — не проснется больше он — Сеид!»
«Гюльнара! до сих пор я сам не знал,
Что так бессилен и так низко пал;
Сеид, мой враг, готовил гибель мне
В открытой, хоть безжалостной войне;
И я пришел на корабле своем,
Чтобы разить разящего мечом;
Мое оружье меч, а не кинжал,
Я спящих никогда не убивал.
И не для этого тебя я спас,
Не дай о том мне пожалеть сейчас.
Теперь прощай! Найди себе покой.
Коротким будет сон последний мой!»
«Сон! сон! А завтра хлынет пот со лба,
И будешь корчиться вокруг столба.
Но взор мой не увидит муки той,
И если ты погибнешь, — я с тобой!
