Евгений Кубасов

Беззаботные люди

Нескучные истории

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Евгений Кубасов, 2018

Лёгкое чтиво без чернухи и насилия. Нескучные истории из нашей жизни времён развитого социализма, перестройки и что из того вышло…

18+

ISBN 978-5-4493-7878-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Беззаботные люди
2. Евгений Кубасов
3. Беззаботные люди рассказы и повести Счастье
4. Как я не стал журналистом
5. Хороший день
6. Письмо
   1. со света, всматриваясь в сумрак кухни, окликнула она
7. Баня с бассейном
8. Праздные разговоры
9. Великий грешник
10. Шабашники
    1. его? Сатурн и то половинка…
11. Монтана
    1. — А сколько тебе сейчас?
12. Мужской разговор
    1. 1
    2. 3
    3. 4
    4. 6
    5. 7
13. Опухоль
14. «Раз в крещенский вечерок…»
15. Деревенская история
    1. — Нюрка со своим живет?
    2. РОДСТВЕННИКИ
    3. — У-у-у!.. Обобрали!.. Как есть обобрали!.. Все вычистили!.. Гады! —
16. Беззаботные люди
    1. Пролог
    2. — Допустим — будет. — Ага! — удовлетворился звонивший. — Значит все правильно…
    3. Городок
    4. — Жмут наши друзья янков,.. — отзывался другой. — Кого? — переспрашивал третий
    5. Шляпа
    6. — Экспортная!!! Дорогих гостей дожидалась! — торжественно произнес он.
    7. — Дикий народ — дикие нравы, — прокомментировал Игорь
    8. — И все-таки, давай попробуем наоборот
    9. Эпилог
    10. На краю площади стояла вишневого цвета «девятка»…
17. Плата
    1. 2
    2. 3
    3. 4
    4. 5
    5. 7
    6. 9
    7. 10
18. Дрель
    1. Мишка победоносно посмотрел на Костю
19. Сон
20. Опыт воспитательства
21. Шутка
22. Учите мат часть

Евгений Кубасов

Беззаботные люди
рассказы и повести
Счастье

Илюшка проснулся. Сегодня воскресенье. Еще с закрытыми глазами, он начинает думать: что приятного ждет его в наступившем дне. Раз сегодня вы­ходной, значит, они с дедом пойдут на трамвайный круг у бани, где дед в ма­леньком кафе с высокими столами и с крышей, через которую можно смотреть на солнце не щурясь «примет на грудь воскресные сто пятьдесят грамм» с сар­делькой и маленькой кружкой пива, а ему купит «ленинградское» мороженое, которое в два раза больше эскимо. Потом они пойдут по желтому скверу мимо пруда с совсем непугливыми утками, берущими хлеб прямо из рук, пойдут в парк с любимой Илюшкой цепочной каруселью. если в будние дни приятности могут, случится, а могут и обойти стороной, то воскресный день без них не об­ходится никогда. Бабушка возьмет и приготовит пышки, которые он очень лю­бит, но еще больше будет рад Илюшка, когда мама и папа, которые сейчас жи­вут на целине, присылают письма. Как только он подрастет он поедет на цели­ну, а потом, когда подрастет совсем, он поедет на Кубу воевать. Очень неспра­ведливо получается, какие-то люди не хотят свободы для Кубы, и кубинцам приходится воевать за свою свободу, а главный у них — Фидель Кастро — боро­датый дядька в какой-то странной военной форме, его портрет, вырезанный из газеты, Илюшка хранит в шкатулке вместе с письмами родителей. Он потягива­ется — носки ног почти дотягиваются до прутьев спинки кровати. Прохлада пробирается под одеяло, он натягивает его до подбородка…

Из коридора послышалось ворочание ключа в замке входной двери. Илья замер. Дед тоже перестал храпеть. Закрыв дверь, кто-то прошел в кух­ню. «Не бабушка» — понял Илья. Бабушка ходит мягко, а это были тяжелые шаркающие шаги. «Кто бы это мог быть?..» — приподнялся он голову от подуш­ки, чтобы лучше расслышать, чья дверь откроется. Всякий из жильцов, войдя в квартиру, почти всегда шел вначале в кухню положить продукты или просто поздороваться, и лишь потом проходил в свою комнату. Всего в их квартире шесть дверей и каждая из них имела при открывании свой отличный от других звук. Это даже для Илюшки стало игрой, со временем он научился безошибоч­но распознавать, чья дверь открылась, чем немало удивил деда. Самое интерес­ное, что звук открываемой двери был схожим с характером ее владельца. Например, дверь капитана милиции Петра Ксенофонтовича коротко щелкала, таким же немногословным был и сам милиционер, пела — у студентки Оленьки Щукиной, у Горожанкиных жалобно и протяжно стонала, «гавкала», лязгая замком — у управдомовского слесаря Володьки. На этот раз, судя по скрежету несмазанных петель, шаги затихли за дверью Степаниды Алексевны. Илюшка не любит Степаниду Алексевну — громоздкую, нескладную женщину с муж­ским, сиплым басом и пропахшую табаком. Кроме голоса и пристрастия к ку­рению у Степениды Алексевны было много от мужчины, у нее растут усы, женщину же в ней угадывало лишь одно, да и то не лучшее женское качество — чрезмерная словоохотливость. Работала она лифтером в доме по соседству, и от своей «шапошной» близости к самым разным людям, была носительницей множества всяких слухов, естественно, что первыми ее слушателями станови­лись соседи по квартире. Видимо и сегодня Степаниду Алексевну «распирала какая-то горячая новость», и она искала свою жертву.

Снова щелкнул замок входной двери и по шагам Илья сразу узнал бабушку. Приходилось только догадываться, когда бабушка спит, вечером, засыпая, Илюшка видел ее у своей постели, а когда просыпался утром она уже давно была на ногах. Осторожно, чтобы не шуметь, бабушка приоткрыла дверь и про­сунула в щель пухлую авоську. Тотчас заскрежетала дверь Степаниды Алексев­ны, и раздался гром ее голоса:

— Прасковья Петровна, голубушка, вы-то мне и нужны. Вы слышали…

Также тихо, прикрыв дверь, бабушка под конвоем Степаниды Алексевны была препровождена в кухню.

— Прилетела сорока, — негромко проворчал дед, опуская ноги на пол.

Илья снова хотел притвориться спящим, уж очень не хотелось вылезать из-под теплого одеяла в утреннюю свежесть простывшей за ночь комнаты, но, за­метив через смереженные веки, как дед с улыбкой смотрит на него, не выдер­жал и рассмеялся.

— Не спишь, воробей! Вижу, вижу, что не спишь, — говорил дед, одевая шта­ны. — Вставай, сейчас будем делать зарядку. Ты же хочешь быть здоровым сильным? Чтобы никогда и ничего не бояться. На Кубе сейчас только такие нужны! Ведь ты, кажется, на Кубу воевать ехать собираешься?..

Илья смущенно спрятал глаза. «Интересно, откуда дед знает, что я, когда вырасту, поеду на Кубу. Я же никому об этом не говорил» — подумал он.

То-то, — продолжал дед, зачесывая наверх свои седые волосы перед зерка­лом. — А раз так, надо физкультурой заниматься.

— Хо-ло-дно! — поежился под одеялом Илюшка. — Да и зарядка по радио уже закончилась. Я сам слышал, как всегда в конце говорят: «музыкальное сопрово­ждение пианиста Родионова»…

— Дед вдруг резко повернулся и подскочил к кровати внука, не успел тот и ахнуть, как оказался в его сильных руках.

А мы под тыны-тыны! — поднял над собой дед Илью, и, тормоша его, за­кружил на месте. — Как в песне поется: — «Чтобы тело и душа были молоды, ты не бойся не жары и не холода…»

Илюшка заболтал ногами и залился смехом.

— Уже озоруете, — неслышно в комнату просочилась бабушка и, вытирая руки о фартук, остановилась у дверей. — Что молодой, что старый. Что мне с вами делать, — с улыбкой покачала она головой. — Ну ладно, дед, хватит, а то у ре­бенка голова закружится. Давай, Илюшеньк, одевайся, умывайся, и завтракать, я там спозаранку плюшек напекла. Давайте, пока они теплые, — журчал ее гово­рок.

Илюшка застегивает рубашку и его разбирает хорошее настроение просто от мысли, что одна «приятность» сегодня уже есть, и его ждут на кухне слад­кие плюшки, и вообще, что у него есть такие хорошие бабушка и дедушка. Есть, пусть сейчас далеко отсюда, мама и папа. Что живет он в «самом лучшем городе земли», как часто поют про Москву по радио. И что потому, что сегодня светит солнце и хорошо жить. Чтобы еще раз убедиться, что это так, и, не, ина­че, он, изобразив, на, лице серьезность, спрашивает:

— Дедушка, а дедушка, а мы сегодня куда-нибудь пойдем?

— А куда бы ты сегодня хотел пойти? — охотно отзывается дед, озорно поглядывая на бабушку.

— Ну, как!.. — делает многозначительную паузу Илья. Сегодня у нас, что? — Воскресенье! Надо «примать на грудь!», — он нарочно говорит дедовыми слова­ми.

Тот смеялся до слез. Смеялся больше над бабушкиным лицом, которое вы­тянулось после слов внука.

— «Чтобы душа воспарила!» — добивает ее Илюшка.

— Ишь,.. — икнул дед, — усвоил! Вот шельмец! Слышала, мать, что человек говорит? — Воскресенье! Так, что гони червонец!

Хотя уже который год в ходу новые деньги, он не упускал случая, чтобы перевести все в старый пересчет. Бабушка, как всегда принимает это за «чи­стую монету».

— Какой это червонец!.. — лицо ее вытянулось еще больше. — Ты, леший ста­рый, совсем с ума свихнулся! Откудова я тебе этих червонцев напасусь?..

Дед и внук дружно смеются. Глядя на них, улыбается и бабушка:

— Что старый, что малый… Надо ж, «на грудь примать!», — качает она голо­вой. — Научит же ребенка…

Ванная была занята.

— Там Ольга купается, — пояснила бабушка, заметив Илью у двери. — Иди здесь умойся, я воду спустила, теперь она теплая, — кивнула она на кухонный кран.

Кухня их квартиры большое помещение с окрашенными зеленой масляной краской стенами, выщербленным полом под серым, высоким, засиженным му­хами лепным потолком, где круглые сутки горит многосвечевая лампа; огром­ным, чуть ли не во всю стену окном, о стекла которого зимой скребла стылыми ветвями, а летом ласкалась листвой старая, пережившая свой век, треснувшая в стволе липа. В кухне теснятся две газовые плиты, две мойки и четыре стола. Жильцы двух комнат столов не имеют. Вернее, до недавнего времени был здесь и пятый стол — Тамары Сергевны, которая «сошлась с этим Козловым из пятьдесят девятой», как говорит бабушка. Илюшке это невдомек, из сказок он знал, что могут сойтись богатыри — «сошлись и стали биться», а «этот Козлов», живущий двумя этажами выше, и Илья его хорошо знает, вовсе не собирается биться с Тамарой Сергевной, даже наоборот их можно часто можно видеть во дворе, как они гуляют под ручку. Свое недоумение Илюшка высказал бабушке, но она не дала вразумительного ответа: «Сошлись и сошлись, Бог с ними. Не твоего это ума дело». Дед на его вопрос и вовсе только усмехнулся: «Тут дело, брат, такое…». Нет стола и у слесаря Володьки, на том месте, где он должен был стоять, но никогда не стоял — тумбочка. В тумбочке памятные для ее хозяина предметы — солдатский котелок, полученный в качестве выходного пособия в Суворовском училище, где Володька учился после войны, принятым туда как сын полка и сирота. Из училища его выставили за ворота сразу по достижении совершеннолетия. Вольный дух Володьки противился военному порядку и требованиям устава, да и наверное училищное начальство тоже не питало иллюзий воспитать из него достойного офицера, и за систематическое нарушение воинской дисциплины из училища Володьку «выперли». Чугунная сковорода без ручки тоже была отмечена для Володьки печатью памяти. Сковородка когда-то была собственностью его жены, но собственностью она была в исправном состоянии — с ручкой. От жены Володька ушел гордо сам, по причине полной несовместимости характеров. Повреждение, кухонная утварь получила как раз в момент бурного расставания супругов. У жены осталась лишь ручка, а собственно ещё сковорода долго пылилась на складе вещественных доказательств в отделении милиции, пока шло следствие, а пострадавший отлеживался в больнице с пробитой головой и многочисленными телесными повреждениями, нанесенными «скорее тупым, чем колющим орудием». Володька великодушно простил бывшей половине покушение на собственную жизнь, а сковородку взял у следователя на память. Стол Володьке ни к чему, он ест и пьет в бойлерной, где работает, там же часто остается ночевать. Единственным вкладом Володьки в быт коммунальной квартиры является добывание и самоличное вкручивание той мощной лампочки под потолком кухни, Причем происходит это при обязательном присутствии всех обитателей квартиры и носит даже какой-то ритуальный характер. При свете ручных фонариков, Володька выставляет на середину кухни свою тумбочку, ставит на нее табурет Горожанкиных, дедушка Ильи и разведенец Сергачев должны придерживать от падения табурет, а при необходимости и самого Володьку, когда тот находится «под мухой». Обязанность других, остальных присутствующих — морально поддерживать и всячески восхвалять мастера. А еще у Володьки есть душа, об этом он сам говорил Илюшке, которая не выносит милиции и Степаниды Алексевны.

Горожанкины завтракали в своей комнате, из-за их двери, как обычно по воскресеньям слышалась музыка.

В кухне кроме бабушки и дедушки, Степанида Алексевна и Петр Ксено­фонтович.

— Здрасти, — вежливо поздоровался Илья.

Степанида Алексевна хмуро кивает и, прикуривая потухшую папиросу, то­ропится пошире открыть форточку.

— Здорово, здорово, Илья Муромец, — Петр Ксенофонтович по-взрослому протягивает ему руку. Это Илюшке страшно нравится, он и на улице специаль­но старается попасть на глаза соседу, чтобы дворовые ребята видели, как настоя­щий капитан милиции с целой колодкой орденских планок жмет в своей большой руке его ладошку.

— Ну, как дела на Кубе? — серьезно спрашивает он, помешивая на плите яич­ницу.

«И этот про Кубу… И откуда они все знают?», — удивляется Илья и пожима­ет плечами, — Наверное наши наступают…

— Вот видишь, не знаешь… Радио слушай, — наставительно говорит Петр Ксенофонтович и глядит на часы. — Сегодня обязательно послушай новости. Там будет кое-что интересное.

— Хорошо, — пообещал Илья.

Он любит слушать радио, там часто говорят про целину, про Кубу, и про еще что-то, только не всегда понимает, почему по радио говорят совсем не так, как говорят окружающие его люди. Например, зачем надо идти навстречу съез­ду партии да еще нести с собой трудовые успехи. Про съезд дедушка объяснил, что это вроде домкома, который собирается у них каждый месяц, только народа на съезд собирается гораздо больше — со всей страны. Но почему к съезду надо идти пешком, а тем более идти издалека, дед не объяснил. Можно ведь ехать на поезде, а еще лучше лететь на самолете, трудовые успехи, если без них никак нельзя, можно сдать в багаж, как делают со своими чемоданами его родители. А то идти…

Степанида Алексевна непривычно молчит, но по ее лицу видно, что из нее просто рвется какое-то сообщение, которое она не решается выложить соседям при милиционере.

— Сегодня на сутки, Ксенофонтыч? — спрашивает дед, когда тот, доев яични­цу, принимается за чай.

— На сутки, — вздыхает капитан. — И не знаю, как отработаю… Спал плохо, ногу тянет, наверное к перемене погоды. — И тут же взбадривает себя: — Ну, ни­чего! Сейчас пройдусь — развеюсь, разомнусь.

— Конечно, по свежему воздуху… Погода, вроде, сегодня хорошая обещает­ся, — глянув в окно, согласился с ним дед.

Илья знает, что в войну Петр Ксенофонтович был тяжело ранен, и ему даже хотели отрезать ногу, но потом решили не отрезать, теперь к плохой погоде «ногу тянет». Он уважительно посмотрел на синие милицейские галифе с тон­ким малиновым кантом.

Сидеть молча Степаниде Алексевне невмоготу. Она закуривает очередную папиросу, глядит за окно:

— Куда же это годится, совсем распустился народ! Третьи сутки мусорный контейнер не убирают… Спрашивается: где дворники? — Никому нет дела!.. — Обнаружив бабушкино внимание, говорит уже адресно: — Вы слышали, третье­го дня. Представьте себе… На Подбельского двое молодчиков ссильничали одну из девиц!..

— Надо же, — говорит бабушка, качая головой. Дед и Петр Ксенофонтович с улыбкой переглядываются.

Степанида Алексевна принимает их улыбку, как вызов и еще более сгущает краски:

— А на Игральной вчера вечером ограбили мужчину. Порядочный мужчина, скажу вам! Его хорошо знает Сесилия Панкратьевна из сорок шестой. Ограби­ли — деньги отобрали, часы сняли, избили… Чуть не до смерти избили. Кош­мар! Куда…

«Куда смотрит милиция», — обычно завершает она подобные сообщения, но на этот раз традиционно закончить ей не удается — милиция пристально смот­рит на нее.

— Как жить, — нашла нейтральную фразу Степанида Алексевна.

— Да уж как-то проживем, не такое пережили, — сказал Петр Ксенофонтович, глянув на часы.

Мгновения пока затихнут шаги милицейских сапог в коридоре, и захлоп­нется входная дверь, Степанида Алексевна переживает особенно тяжело, лицо ее покрывается пятнами, спички в руках ломаются. Когда же становится яс­ным, что милиционер ушел и уже не вернется, она обводит присутствующих торжественным взглядом:

— Подумать страшно, что делается! Просто страшно!.. Ведь все это неспро­ста. Неспроста, говорю я вам! Вчера: дорогой Никита Сергеевич, а сегодня… Сегодня, пожалуйста — пенсионер! А как ловко все объяснилось: «недостатки в работе…»

Бабушка с тревогой посмотрела на соседку. Дед не спеша, доел бутерброд, вытер салфеткой рот и лишь, потом заговорил.

— Оно, конечно, может и странно, что все так быстро обернулось, а с другой стороны, ничего такого, и не произошло… Ушел человек на пенсию и ушел… Вон моя бабка, как срок подоспел, сразу в отставку подала, — улыбнулся он.

— Ой, как можно сравнивать! — вспыхнула Степанида Алексевна. — Как мож­но сравнивать, Константин Васильевич! Я сегодня утром разговаривала с Сер­геем Ильичем из шестнадцатой. Так он больше чем уверен — это заговор!

Дед пожал плечами:

— Сергей, конечно, человек ученый. Может ему и видней. Нам-то, какой прок с того? Я вот на немца в атаку шел за Родину, за Сталина. Потом оказа­лось, что Сталин не хорош. Не хорош — другого нашли, хорошего! С тем войну выиграли, с этим целину осваивать стали, в космос полетели, а с третьим мо­жет, на Марсе целину поднимать будем. Точно Илюшк, — подморгнул он внуку. — Наше дело маленькое — работай, план выполняй…

— Да, не бедствуем же! — поддержала деда бабушка.

— А я слышала другое!.. — Степанида Алексевна огляделась по сторонам и понизила голос. — Говорят!.. Говорят, что лучших врачей собрали, наших и загранич­ных,.. — задохнулась она и перешла на звонкий шепот. — И оживили!..

— Кого оживили? — отставил в сторону бокал с чаем дед.

— Иосифа Виссарионовича!

В ванной стих шум воды, под серым потолком кухни повисла зло­вещая тишина. Белое лицо бабушки стало еще белее, а губы задрожали мелкой дрожью. Степанида Алексевна, осознав сказанное, стала опять озираться по сторонам. Дед с полминуты таращил на нее глаза, а потом, хрюкнув, закатился безудержным смехом.

Дед задержался на лестничной площадке, закрывая дверь, а Илья побежал вниз, чтобы посмотреть в почтовый ящик. По воскресеньям почту приносили раньше обыкновенного. С замиранием сердца открывал металлическую дверцу. Конверт с пестрым ободком авиапочты лежал на дне ящика

Как я не стал журналистом

Когда меня спрашивают: с какого времени я начал писать, подразумевая (я надеюсь), мои робкие поползновения к литературному труду, я всегда очень се­рьезно отвечаю, что впервые по велению сердца взялся за перо в четвертом классе школы. Нередко кто-то из спрашивающих, полагая, что я неправильно их понял, переспрашивают, при этом, стараясь заглянуть мне в глаза, и прихо­дится повториться с уточнением: — «Пишу с четвертого класса обыкновенной средней школы». Но и это удовлетворяет далеко не всех: одни умиленно улыба­ются, продолжая изучать разрез моих глаз (ждут, когда рассмеюсь), другие оби­жаются, заключив, что я попросту издеваюсь над ними, третьи же… Ох, уж мне эти третьи!.. Третьи язвительно замечают: — «С третьего класса и до сих пор?..»

«Да уж!..», — остается ответить мне. До сих пор я лишь пробую себя на ниве изящной словесности. Пробую!.. А когда-то в детстве мечтал. И потом уже не в детстве тоже… И совсем взрослым, не оставлял надежды, что когда-нибудь подписанный моим именем материал найдет свое достойное место на газетной или журнальной полосе. Впрочем, все по порядку:

В детсадовском возрасте я мечтал быть Чапаевым, как, наверное, любой другой ребенок тех лет, после просмотра кинофильма об этом герое гра­жданской войны. Хотел, как он скакать на лихом коне и разить острой шашкой, убегающих в панике врагов. В последствии, вовсе не разочаровавшись в своем кумире, я рассудил трезво: Чапаев — человек, чья яркая жизнь прожита, и дру­гого такого быть не может. Другое дело можно походить на Чапаева внешне и поступками. Но и здесь было много минусов. У меня была шашка, сделанная из обруча бочки были и усы, правда, тоже не настоящие, вырезанные из кусоч­ка меха кролика старой ушанки, но главное — не хватало врагов, против кото­рых мог быть направлен мой разящий клинок. К тому же, меня как-то не очень устраивал исход героя, пусть даже такой красивый.

Позднее, в порядке очередности, моими кумирами были: Александр Пархо­менко из одноименного фильма, Данька из «Неуловимых мстителей», журна­лист из «Фантомаса»… Сразу оговорюсь: тот журналист ни выше обозначен­ному, ни нижеизложенному — никакого отношения не имеет, тот журналист сам по себе. Рекорд продолжительности обожания мною, как многих мальчишек того времени принадлежал, конечно, Юрию Гагарину. Быть космонавтом я меч­тал со старшей группы детского сада и до четвертой четверти третьего класса школы. До того, как увидел бородачей — геологов.

Жил я тогда с родителями на самом краю земли русской, а вернее ска­зать даже за ее краем — на острове Сахалин. Родители мои — учителя по образова­нию, приехали на дальнюю сторонку, как говориться, мир посмотреть, себя по­казать, поработать и подзаработать. Отец работал директором школы, в не­большом поселке, в самой середине суши окруженной со всех сторон водой, мама в той же школе — учительницей начальных классов (по счастливой слу­чайности я не попал к ней в класс). Океан от поселка отделяла гряда сопок с вершинами круглый год покрытыми снегом, и мне долго не удавалось побывать на его берегу. Когда это, наконец, случилось, и я увидел на неспокойной, дыша­щей поверхности с гребешками белой пены настоящий рыболовный траулер, то легко изменил романтике искателей сокровищ земных недр, и возжелал посвя­тить себя профессии рыбака, ведущего промысел на просторах морей. А до времени своей взрослости решил попрактиковаться в рыбной ловле на реках, благо поселок наш находился между двумя реками: многоводной рекой под на­званием Тымь и речкой помельче, но с крутым характером, быстрой Пиленгой. Кроме того, по поселку протекала еще одна, совсем маленькая речушка без на­звания. И все три были богаты самой разнообразной рыбой, начиная от мелких, с палец величиной, усачей, которых ловили обыкновенной столовой вилкой, для удобства привязанной на палку, и рыбинами, едва ли не с мой тогдашний рост — кетой и горбушей, каких по закону, вообще то ловить запрещалось. Для меня, рожденному в Подмосковье и ведавшему способы рыбной ловли принятые в тех местах, было открытием, как ловят рыбу на острове по своей конфигурации на карте напоминающим рыбу. На Сахалине нет выражения — «ловить рыбу», здесь за рыбой ходят и никогда без рыбы не возвращаются, и при этом совсем не используются общепринятые снасти. Поплавок не нужен — в хрустально чистой воде рыба вся на виду. Можно обойтись и без лески, как и без удилища. Нитка попрочнее, гайка потяжелее, чтобы течением не сносило, а крючок подойдет любой. Сваренная до белизны кетовая икринка — наживка. Взобрался на корягу над водой и выбирай себе рыбу по душе. Выбирать же есть из чего, всякая рыбешка спешит к твоему угощению. Самой ценной и крупной считается сахалинская форель, такая пятнистая рыба величиной с треть метра. Вот, отгоняя мелочь внушительным грузилом, искушаешь ее. Сонно пошевеливая хвостом, форель долго может испытывать терпение рыбака, и лишь когда маячащая перед ее носом икринка вконец опостылеет ей, нехотя схватит… Поведение форели продолжает удивлять и вне ее родной стихии. Вытащишь ее, ай хоть бы хны. И вырываться не станет, хвостом лишний раз не ударит — спокойная, и вроде даже довольная тем, что ее выловили. Бросил добычу в ведерко и снова икринку на крючок…

Рыба — самая распространенная пища островитян. С приходом весны, когда начинает пригревать солнце, фронтоны домов украшаются разделанными туш­ками соленой лососи. Провяленная на солнце рыба называется юкола. Назвали юколу юколой коренные жители Сахалина — нивхи. Для нивхов рыба, как хлеб для русского человека, и потому им разрешено вылавливать кету и горбушу осенью, во время нереста, когда рыба устремляется по рекам вверх по течению. Однако, что разрешено малочисленному, коренному народу, для остальных жи­телей острова — запрещенный промысел. Попавшиеся рьяному инспектору ры­боохраны незадачливые добытчики принародно объявляются браконьерами и нещадно штрафуются. Но до сегодняшнего дня, я никак не могу взять в толк, почему строгие хранители рыбных запасов страны, исправно выполняют план по штрафам осенью, весной, точно слепнут, не замечая под крышами выстав­ленный на всеобщее обозрение улов?..

Так вот, целое лето своих первых каникул я мечтал быть рыбаком, пока на школьный стадион не приземлился вертолет санитарной авиации — я уже хотел быть пилотом этой винтокрылой машины. Причем хотел одновременно управ­лять вертолетом и лечить людей отдаленных селений в тайге. Меня справедли­во убеждали, что сразу быть тем и другим нельзя, что каждый должен зани­маться своим делом. Я слушал, соглашался, но все равно представлял себя воз­душным врачом весь второй класс.

В конце учебного года к нам в школу приехали сахалинские писатели. Они читали свои стихи, рассказывали забавные истории… Нет, писателем я стать не захотел. Скучно! Пиши до посинения, да и без ошибок, наверное, надо писать, а у меня русский хромал. Но встреча как-то запала в душу. И теперь, когда на экране телевизора появляется седой, как лунь Владимир Санги, я с удоволь­ствием вспоминаю тот далекий день из моего детства.

В те годы была популярна песня, где были такие слова:

«… Трое суток шагать,

Трое суток не спать,

Ради нескольких строчек в газете,..»

Песня мне понравилась сразу. Негромкая, в такт бьющемуся сердцу, мело­дия покорила меня. И слова, какие! «Только о сильных и мужественных людях слагают песни и о них пишут в газетах», — решил я, смутно представляя о ком, в самом деле, идет речь в этой песне.

О журналистике и журналистах, в нашем третьем «Б», никто ничего опре­деленного сказать не мог. Среди одноклассников больше половины видели себя космонавтами, включая в это число и девчонок, после полета в космос Вален­тины Терешковой, пять человек мечтали врачевать людей, двое хотели лечить животных, четверо — водить лесовозы, один — управлять трактором — трелевоч­ником, а толстяк Жорка Хрящов выбрал себе стезю завбазойорса. Как и о про­фессии журналиста, о Жоркиной мечте в классе никто ничего не знал, не знал, наверное, о том и сам Жорка. Он просто хотел быть завбазойорса, потому что в этой должности работал его отец, раскатывавший по поселку на новенькой «Волге», в которую из-за тучности влезал в два приема.

Для всех, и даже для моего лучшего друга Вовки Мельникова, я оставался, верен судьбе рыбака, но в глубине души, на самом ее донышке, уже был жур­налистом, потихоньку выведывая у взрослых сведения об этой малоизвестном в нашем таежном краю занятии.

Все оказало «проще пареной репы». Сперва надо было увидеть, что-нибудь интересное, а потом увлекательно о том написать. Причем, чтобы было еще увлекательнее, можно свое сочинение слегка приукрасить. Приврать, не при­врать, а допридумать, что ли… А называется это — художественный вымысел, на что автор имеет полное право. И что мне понравилось в журналистике — пи­сать можно с ошибками, есть специальные люди, какие ошибки найдут и ис­правят. В общем, все в моем новом выборе меня устраивало, особенно право автора на художественный вымысел. Оставался вопрос, о чем писать? Все, что окружало меня, было обыденно и совсем неинтересно. Конечно, хорошо было бы написать, например о войне. Про жаркий бой, когда наши солдаты с криком «Ура!» идут в атаку. О таком я уже был готов написать сразу, но без войны по­лучится бы сплошной художественный вымысел. Подошел бы и какой-нибудь ге­роический поступок, о каком можно было бы написать, допустим — на пожаре, как кто-то вынес из огня ребенка или на воде, тот же кто-то спас утопающего. Неплохо было бы также описать подвиг пионера предотвратившего крушение поезда, остановив его перед опасным участком, размахивая пионерским галсту­ком. О таких подвигах приходилось слышать от учителей, от родителей, читать самому, но все такое почему-то происходило вдали от нашего затерянного в тайге поселка. У нас жизнь текла скучно. Единственным памятным за все лето событием был пожар в коптильне одного из инспекторов рыбоохраны, пользовавшегося большой нелюбовью населения. Сложенная из сухих бревен коптильня, сначала просто дымилась, как дымились несколько десятков коптилен поселка, на то она и коптильня, живой интерес население проявило к той коптильне, когда она вспыхнула факелом. Надо сказать, что поведение владельца коптильни во время пожара показалось многим странным: он сам не пытался тушить погибающую собственность и не позволял делать этого сбежавшимся на помощь соседям, видимо не доверял им, дожидаясь настоящих пожарных. Когда же те приехали на своих красных машинах, сверкая маячками, от коптильни остались лишь дымящиеся головешки. А погорелец продолжал удивлять народ: убедившись, что коптильня сгорела до конца, он принялся пожимать пожарным руки и горячо благодарить их.

Наверняка, «ради нескольких строчек в газете», мой друг Вовка, мог бы сделать вид, что он тонет, а кто-нибудь спас бы его, но в такое никто никогда не поверит — Вовка плавает лучше всех в нашем классе. Тонуть же мне самому, чтобы Вовка спас меня, не хотелось совсем. И потом, как писать про себя само­го?..

Так, помечтав, о своем журналистском будущем летними месяцами, к кон­цу каникул я стал мало-помалу остывать к своему нечаянному выбору. И

остыл бы, наверное, совсем, если бы не случай…

Верный мой друг Вовка Мельников, с кем мы сидели за одной партой с первого класса и собирались досидеть до десятого, все лето активно готовился к полету к внеземным цивилизациям. У него дома было много книг фантастики о космических путешествиях, читал он их взахлеб. Стены его комнаты были увешаны звездными картами, рисунками ракет, межпланетных станций, кото­рые сам рисовал. Вовка готовил себя в космонавты всерьез, и даже школьная кличка — Локатор, имела отношение к его звездной мечте, правда кличка эта прилипла к нему больше из-за оттопыренных ушей. Как мог, я участвовал в подготовке космонавта и согласился из центра управления полетом, какой нахо­дился в кузне Вовкиного дома, следить за имитацией его полета к Марсу. Доро­га туда, как известно, неблизкая, и космонавту надо приучить себя к длительно­му одиночеству в условиях автономного полета, поддерживая связь с землей лишь по радио.

Мы выкатили в огород под окна кухни большую бочку из-под рыбы и про­тянули между кухней и бочкой провода детского переговорного устройства. В пробуравленное в бочке отверстие вставили трубу, по которой космонавт будет снабжаться специальным питанием, другой конец трубы был подведен к кухон­ной форточке. За день до того, на скопленные Вовкой деньги купили в магазине несколько тюбиков зубной пасты

По придуманной будущим покорителем Вселенной технологии, мы отрезали сплющенный конец тюбика, выдували содержимое тюбиков, ополаскивали их водой и набивали туда сваренную, толченую картошку. Получилось настоящее космическое питание.

Я помог Вовке надеть тяжелую меховую куртку его отца и принял доклад командира межпланетного корабля о готовности к полету. У бочки мы тепло попрощались. Вовка занял свое место в корабле. Прикрыв люк Вовкиной «ра­кеты» крышкой, я поспешил в «центр управления». Космонавт уже докладывал о своем самочувствии и просил разрешения на взлет. Я разрешил. Сзади бочки что-то хлопнуло и сверкнуло, из открытой форточки потянуло пороховым ды­мом. Надо думать, этого салюта хватило, чтобы Вовкин корабль вырвался из пут всемирного тяготения и ринулся на просторы Вселенной.

— Вышел на орбиту! Самочувствие нормальное, — пятью минутами позже послышалось из трубки.

Искренне порадовавшись тому и другому, я спросил, что видит космонавт вокруг себя, надеясь на его фантазию, полагая услышать о мириадах звезд и о красоте Земли с вселенских высот. Но Вовка, видимо, был не склонен фантази­ровать в бочке, ответил, что ничего хорошего не видит, и что в бочке сильно во­няет рыбой. После чего запросил сведения о погоде на Земле.

— Собирается дождь, — сообщил я.

На что Вовка объявил об уходе его корабля из зоны радиовидимости с тер­ритории Советского Союза.

Действительно дождь скоро начался. Пока мой космонавт бороздил космос по другую сторону земли, мне стало одиноко на кухне с дождем за окном. И чтобы не взвыть от тоски и скоротать время, я принялся рассматривать лежав­шую на столе газету.

На первой странице прямо под названием газеты, писали о тружениках села, какие уверенной поступью идут к съезду партии с новыми достижениями в животноводстве. Представив себе толпу румяных колхозников с огромным ящиком на плечах, шагающих как военные на параде к месту, куда съехалось много автомобилей, и выглядывающие из того ящика толстые поросячьи рожи, я рассмеялся.

— Ты чего ржешь, как жеребец? — не по форме спросил через трубку Вовка.

— Так, просто… — ответил я, переворачивая страницу газеты. — А ты, что над нами летишь уже?..

— Уже, — вздохнул он, но тут же поправился: — Самочувствие в норме. Прошу выслать питание.

Я бросил в трубу заготовленный тюбик и вновь обратился к газете. Там, изображенный на рисунке огромного роста дядька, с перекошенным от ярости лицом тыкал винтовкой со штыком маленьких жалких негров, заслонявшихся от грозного оружия ладошками. Подписана карикатура была так: «Янки не пройдут». Кто такие «янки» и куда они не должны пройти, написано не было, и я решил, что янки — это негры, поскольку их много, а дядька один, и потому ему пришлось взять в руки винтовку. Кроме карикатуры на развороте газеты помещались еще две фотографии. На одной, было запечатлено какое-то собра­ние: за длинным столом, уставленном цветами, сидели люди со скучными ли­цами. Другая фотография была, повеселее: кудрявый улыбающийся во весь рот парень с большим гаечным ключом стоял у комбайна, с подпись внизу: «К битве за урожай во всеоружии». Больше в газетах, которые мне приходилось просматривать, мне нравилась последняя страница. Да и не только мне. Я заме­чал, как взрослые тоже быстро оглядывали первую страницу, пробегали глаза­ми по второй и третьей и с интересом читали последнюю. На четвертой стра­нице, с большой фотографии на меня смотрел чумазый человек со счастливой улыбкой на лице, за его спиной темнела стена густого леса, и виднелась макуш­ка буровой вышки. Чуть ниже снимка было написано крупными буквами: «И ударил фонтан», под заголовком, буквами поменьше значилось: «репортаж с места события». Мне и раньше доводилось читать репортажи, то с космодрома о запуске ракеты, то с места испытания нового самолета…

Как подрастающему поколению, так и многим взрослым аборигенам та­мошних мест, о телевидении тогда было известно только по рассказам очевид­цев. Правда, в доме директора поселкового клуба, человека интеллигентного во всех отношениях, стоял настоящий телевизор, как предмет гордости его вла­дельца. В дни торжеств, для гостей, в перерыве застолья, он включал аппарат и крутил ручку переключения каналов, чтобы присутствующие могли полюбо­ваться светящимся голубым экраном, послушать тонкий свист динамиков и убедиться в девственной чистоте эфира в этой части острова.

Живо и талантливо написанный репортаж не оставлял равнодушных и, хоть как-то восполнял пробел островитян в их неуемном желании «один раз увидеть», чем многократно слушать по радио восторженные, но малохудоже­ственные сообщения о новых достижениях науки, техники, спорта.

На этот раз местом события, попавшего мне на глаза репортажа, была из­брана сибирская тайга. Начинался он бодро:

«Раскаленный диск небесного светила только начал свой путь по небесно­му своду, залив своим ярким светом бескрайнее море тайги, а в крошечном вах­товом поселке буровиков уже царит оживление. Сюда, за тысячи километров, куда еще недавно не ступала нога человека, куда, как говорят нефтяники: „только вертолетом можно долететь“, люди приехали работать не по принужде­нию, по зову сердца. До начала смены еще есть время и буровикам надо, как следует подкрепиться. И вот уже в прозрачный таежный воздух вплетается аппетитный аромат гречневой каши с тушенкой — любимого кушанья старшего бурового мастера Григория Потаповича Волобуева…».

Вообразив описанное, я, кажется, даже ощутил запах гречневой каши, заправленной тушенкой, и хотел продолжить чтение, но трубке уже давно что-то скрипело. Пришлось приложить трубку к уху.

— Ты, что там уснул? — возмущенно спросил Вовка.

— И не думал спать.

— А чего не отвечаешь?

— Вот отвечаю…

— Ну, так слушай: самочувствие нормальное, требуется питание.

— Вас понял. Высылаю питание, — по форме, как того требовал Вовка, — от­ветил я и бросил в трубу тюбик с картошкой. А чтобы не прозевать следующий сеанс связи я оставил трубку у уха, и под чавканье космонавта, доносившегося с «орбиты», снова приник к газете.

«… Вот и сам Григорий Потапович, он неторопливо выходит из жилого ва­гончика, кряжистая фигура мастера напоминает былинного героя Илью Му­ромца, легкий ветерок шевелит его седые волосы. Григорий Потапович долго смотрит в небо, потом взгляд его переносится на вышку. О чем думает он, что мучает его…».

— Вышлите еще питание, — вновь следует указание с космических высот.

Трудно предположить, что мучило Григория Потаповича, зато я точно знаю, что мучает Вовку. Ему скучно в темной вонючей бочке, и от скуки он ест. «Когда корабль уйдет из зоны, надо приготовить питание, пока картошка в ка­стрюле теплая», — решил я и достал из сумки еще три тюбика с пастой.

«…Следом за мастером из вагончика выходит бурильщик — молодой парень из города на Неве, с простым русским именем Ваня. Поглаживая перебинтован­ную кисть руки, он улыбается солнечному утру. Вчера во время бурения, соско­чивший со шкива трос, поранил Ивану руку. Фельдшер, оказав ему первую по­мощь, предложил бурильщику день отдыха, но…».

— Самочувствие нормальное! Ухожу из зоны… –объявил Вовка, но, поду­мав, добавил: — Вышли питание.

Я бросил в трубу очередной тюбик и продолжил чтение.

«… но мужественный парень ответил, что несмотря ни на что, выйдет на смену и будет вместе с бригадой. Такой характер у разведчиков черного… На время… золота…»

В трубке снова возник Вовкин голос:

— Ты картошку солил?..

— Ничего не солил, она соленая была, а другую я еще не набивал…

— Та, точно, соленая была. А эта — какая-то дрянь. И лекарствами прет…

Глянув на стол, я похолодел.

— Вова,.. — как можно ласковей обратился я к другу, — ты бы не мог призем­литься

— Это зачем? — спросил Вовка. В трубке было слышно, как он отплевывает­ся.

— Вова, там не картошка…

— Где, там?

— В тюбике, Вова.

— А куда же она подевалась?

— А никуда… Ее в тюбике и не было,.. — уже давился от смеха я. — Ты съел пасту!..

Из бочки послышалась возня.

— Ничего я и не ел. Попробовал только, чувствую, что не то, и не стал… Ладно, включаю двигатель торможения и захожу на вынужденную…

Засунув недочитанную газету в карман, я поспешил к месту приземления спускаемого аппарата. Без моей помощи, ногами, Вовка уже вышиб крышку и вылез наружу. Без смеха на него смотреть было невозможно: рот, щеки, и даже нос были в пасте. Продолжая отплевываться, он сердито сверкал глазами.

Дома в спокойной обстановке, я прочел репортаж с буровой до конца. Его нельзя было сравнить с репортажем с космодрома или спортивной площадки, но для себя, насколько это было возможно в том возрасте, я уяснил, что настоя­щий журналист в силу своих способностей и таланта сможет отыскать что-то занятное в самой обыденной жизни. «Люди, их характеры, их позиция, порой бывает гораздо важней самого события, Наиболее ярко и полно раскрыть эти скрытые от постороннего взгляда — одна из самых важнейших задач журна­листа. Единственное, на что не имеет право журналист — право на ложь. Правда и только правда, какой бы она ни была. Что же касается художественного вы­мысла, то его можно использовать лишь в мелочах. Читателю приятнее читать: „веял теплый ветерок, напоенный ароматного разнотравья лета, чем дух холод­ный ветер с дождем“, но журналист не в праве, в угоду кому-либо искажать действительность», — наставлял меня отец. Мне тогдашнему, наверное, трудно было вникнуть в смысл слов отца, но все-таки что- то отложилось в мозгах, я понял: обманывать читающий тебя народ нехорошо, а если и придется при­врать, то лишь самую малость. Надо отдать должное, мои родители со всей се­рьезностью отнеслись к моей мечте, и в качестве первого шага на избранном поприще, написать заметку о начале учебного года, который был уже недалек, и в случае удачи, поместить ее в школьной стенной газете. «Пусть это будет за­рисовка, небольшой рассказ с впечатлениями…», — предложил отец, „репортаж“, — подсказал я. Пусть — репортаж, — согласился со мной папа. — Главное, чтобы написанное тобой тронуло читателей, задело за живое, застави­ло сопереживать вместе с тобой…».

Вправду сказать, идея положить на бумагу свои впечатления о начале учеб­ного года после летних каникул, не вызвало у меня большого восторга, но за отсутствием в ближайшем будущем какого другого события, пришлось согла­ситься и на это. Но самое удивительное, произошло позже, чем больше я свы­кался с мыслью с замыслом сделать репортаж о начале занятий в школе, тем более увлекательной виделась мне заданная тема. Поднаторев на попадавших­ся под руку газетных репортажах, я с нетерпением, как никогда прежде, так не ждал первого сентября.

И день тот наступил. Как всегда было всего: цветы, улыбки, приветствия, поздравления. Смущенные и счастливые от внимания первоклашки, их родите­ли в праздничных одеждах, гомонливые, непоседливые школьники среднего поколения, степенные старшеклассники, учителя с торжественными лицами. Линейка, хорошие слова, пожелания и звонок. Пахнущий свежей краской школьный коридор, скрипучий еще блестящий пол, светлый класс, ряды парт… И цветы!.. Цветов много — на подоконниках, на партах, цветами завален учительский стол. На пороге наша учительница — Мария Михайловна. Шум стихает. «Здравствуйте дети!..»

Едва дождавшись звонка с уроков, я кинулся домой. Впечатления, которым суждено лечь на бумагу, рвались на свободу.

«Был теплый и солнечный день…», мгновенно художественно вымыслил я, потому, что не хотелось писать про тучи на небе, готовые пролиться дождем во время линейки. «В прозрачном воздухе витал запах сгоревшей ботвы картошки, занесенный с совхозных полей», — не слукавил я. «На деревьях краснели и желтели листья…», — пришлось отметить красоту увядающей природы. «У школы собралось много народа. Сегодня — первое сентября…», — резал правду-матку.

Первые строчки вылетели из меня мгновенно. О чем писать дальше, при­шлось задуматься. Если излагать, что запомнилось, получалось бы очень длин­но и я решил описать лишь обстановку в нашем четвертом «Б».

«Первым в класс напоенным ароматами известки важно входит Вова Мель­ников…»

Вовка влетел в класс чуть ли не последним, уже, когда там была наша учи­тельница Мария Михайловна, потому что Вовка мой лучший друг, опять же ис­пользуя право автора, я запустил его первым.

«… влетевший из форточки ветер шевелит Вовин чуб, больше на голове Вовы шевелиться нечему — он вчера был в парикмахерской. За ним гордо сту­пает Юра Волков, под глазом у мужественного мальчика синяк. Это вчера, он подрался с Колей Петровым из-за рогатки. Юра Колю побил, и Коли сегодня нет в школе…»

Последнее предложение мне понравилось больше всего другого, получи­лось рифма: «Коли нет в школе…» И с воодушевлением, я продолжал: «Улыба­ясь во весь рот, следом за Юрой идет Наташа Гвоздева, на ней белый фартук и большой розовый бант в косичке. В портфеле у Наташки вместе с учебниками и тетрадками лежит кукла, зато она не ябеда…»

В строгом соответствии с отцовскими рекомендациями, я отражал характе­ры и наклонности своих героев.

«А вот наш отличник Леша Седов! Он хорошо учится, любит школу, помо­гает старшим, но боится мышей и совсем не умеет плавать. За Лешей вразва­лочку идет Жора Хрящов, прошлой весной на спор он съел восемнадцать пончиков за раз, и не лопнул…»

Дальше все шло, примерно, в том же жизнеутверждающем духе, но, че­стно говоря, мне надоело описывать каждого входящего в отдельности, и чтобы при­дать динамику действию, я вспомнил прошлогодний эпизод, втолкнул в класс­ную комнату всех скопом.

«Дверь с треском распахивается и, сидя на двух мальчиках — Ване Силаеве и Славе Малышеве, въезжает Мишка Гмыря, Миша самый большой в классе, он должен учиться уже в пятом классе, но учится у нас, потому что отстает по письму. Когда все на своих местах, входит Мария Михайловна…»

В нашей сахалинской квартире был единственный на весь учительский дом телефон, и учителя часто приходили к нам позвонить родственникам в те горо­да, откуда они приехали. Приходила и Мария Михайловна. Я случайно подслу­шал ее разговор. «Долг журналиста донести до читателя информацию во всем ее объеме, какой бы та информация не была. Журналист не имеет право скрыть истину…», — к месту вспомнились слова отца.

— Еще вчера Мария Михайловна говорила, что для нее первое сентября для нее, «как острый нож в сердце, и что ей снова придется целый год мучиться с этими охламонами…», а сегодня она улыбается и говорит, что очень рада этому дню и счастлива, видеть нас.

Исписав почти четыре тетрадных листа, на последней — недописанной, чтобы место не пропадало зря, я крупно начертал: «Да здравствует Первое Сен­тября». О чем оставалось пожалеть: репортаж мой был написан от руки, хотя я старался писать разборчиво. Теперь оставалось подумать, что с моим репорта­жем делать дальше. Можно, конечно было отдать его отцу, чтобы он включил его в выпуск стенной газеты, но выпускали такие газеты нечасто, а мне хоте­лось уже сейчас знать реакцию на публикацию. И я решился на рискованный шаг: взял большой ватманский лист и наклеил на него листки. А чтобы все было похоже на настоящую газету, вывел наверху: «Классная жизнь». Получи­лось неплохо.

Ночь я спал беспокойно. В школу пришел раньше всех. Повесив газету туда, где обычно висит «экран успеваемости», сел на свое место и стал с волне­нием ждать прихода одноклассников.

Первым, как положено всем отличникам, появился Лешка Седов. Он долго рылся в своем портфеле, выкладывал учебники, тетради, пенал и совсем не об­ращал внимание на стену, где висела газета. Заметила ее Ирка Голубева, по­явившаяся в классе пятью минутами позже. Она бросила портфель и подошла к газете. Мое сердце забилось где-то в районе щиколоток. Читала Ирка довольно долго, и тем привлекла внимание нашего отличника, он оставил в покое свой портфель и присоединился к чтению. В это время в класс вошли два неразлуч­ных друга — Юрка Волков и Витька Лямкин, и тоже подошли к газете. Первым откликом на мою публикацию было Иркино «фи», с ним она, даже не взглянув в мою сторону, удалилась в коридор. Про нее я написал, что она очень уж опекает второгодника Гмырю.

«Чу, щу — пишу с буквой «У», — назидательно заметил Лешка.

В класс вошли еще ребята. И что тут началось…

Во весь голос гоготал Гмыря, заливались хохотом, и комментировал «ха­рактерные черты» одноклассников, Витка Лямкин. А «мужественный мальчик», с фингалом у глаза, ознакомившись с газетой, поинтересовался: не хотел бы автор написанного заполучить такую же печать на физиономии. Его предложение полностью поддержал пострадавший Колька Петров, про кого так хорошо получилось: «Коли нет в школе», Колька полностью опротестовал при­чину драки с Юркой…

Но главная цель была достигнута! Моя газета не оставила никого равно­душным, она тронула, задела за «живое» каждого. Даже мой самый верный друг Вовка Мельников, подойдя ко мне на перемене, презрительно спросил: — «Намекаешь?..»

— На что?.. — удивился я, в полной уверенности, что его-то, точно, ни чем обидеть.

— А на то, что, на лысой голове уши сильнее торчат! — процедил он, забирая свой портфель с нашей парты. Я хотел объясниться с другом, но прозвенел зво­нок и вошла Мария Михайловна. Она сразу увидела газету.

— Это что, дети?..

— Да есть у нас тут один писатель! — язвительно провозгласил Колька Пет­ров, пустив смешинку по классу.

Учительница подошла к газете. Я напрягся. Судя по тому, как она прочиты­вала текст, можно было предположить: улыбалась, видимо, находя что-то за­бавное, хмурилась, вчитываясь в мои каракули, покачивала головой, когда нахо­дила ошибки, а в конце вдруг побледнела.

На первой же перемене я сорвал газету со стены и спрятал ее в портфель. Однако слух о моем творчестве распространился по всей школе. Весь остав­шийся учебный день за мной ходили толпы ребят и просили почитать газету.

Короче говоря, мой дебют в журналистике принес мне сплошные неприят­ности. Вовка Мельников, кроме того, что переселился от меня на последнюю парту, не разговаривал со мной целый день. После уроков, я догнал его на ули­це. Мы поговорили. Как настоящий друг, Вовка понял меня, но не переставал удивляться: — «На кой черт, тебе сдалась эта писанина…»

Хороший день