Похоже, энергия свингующих в ночи винограда, кораблика, льдинки, ключа пульсирует где-то между двумя ночными полюсами: «…два всадника скачут: тоска и покой.
Уфлянд вообще, как никто, любит движение: «В ногах земля пружинит. / В глазах мелькает небо. / О бег во имя жизни! / О жизнь во имя бега!» (писано для пьесы Льва Лосева и Юрия Михайлова «Олимпиада!»). И это тоже про пляску-свободу длиною в жизнь.
В жизни Уфлянд, наподобие шекспировских шутов, был на редкость самодостаточен: «Он любит одиночество без притворства. Я не помню другого человека, столь мало заинтересованного в окружающих», — пишет Довлатов; правда, немедленно после идет рассказ о радушии, гостеприимстве и живейшем общении в подпитии и даже на трезвую голову.
«Внешне бодр, / внутри я плачу. / Сплю тревожно. / Ем с трудом. // Значит, вновь пора на дачу. / Там — Россия. Там мой дом. //
Да, Уфлянд с его изысканным обэриутством наивен! Он весел без горечи и сарказма. Прост без глупости. И в жизни, и на фото, и почти всегда в стихах и прозе. «В детстве я понял, что люблю выдумывать. Точнее, делать из того, что вижу, нечто мне более по вкусу. Потом заметил, что эти изделия вымысла многим нравятся. Потом обнаружил, что могу рисовать и писать в рифму».
Говоря о Гаврильчике, Уфлянд, кажется, утверждал и свое кредо: «Наивным должно быть всякое настоящее дело. Слишком серьезные, искушенные люди в искусстве унылы».
Многое в жизни, вроде правильное и справедливое, оставляет странное послевкусие, и с этим ничего не поделаешь.
История, рассказанная Львом Друскиным, сложнее:
Испортился барометр старинный.
Всегда одно твердит, ополоумев.
Уперся стрелкой в бурю, да и только, —
Так и стоит, проклятый, на своем.
Приходил мастер, «мудрил, бубнил, присвистывал, старался» и в итоге, разозлившись, отказался от чая и денег и посоветовал: «Да выкиньте его!»: прибор безнадежен. Барометр отнесли в кладовку.
Но в темноте, когда стихает город
И за окном спокойно и бесшумно
Стоят огни — солдатики ночные,
Закрыв глаза, я вижу, как в пыли,
Под рваной шубой, рядом с лампой ржавой,
Лежит он и предсказывает бурю.
Ну чем не ворон Эдгара По, пророчествующий в ночи? Чем не революционно-милитаристский ворон Багрицкого? Только теперь кто к этому отнесется серьезно, вынесли в чулан, и всё тут — судьба романтизма. Но он — и тут нет ничего смешного — и там, среди хлама, предсказывает бурю в темноте и тишине. А что, если он прав?
