Оглавление

1. Русская невестка
2. ГЛАВА ПЕРВАЯ
3. ГЛАВА ВТОРАЯ
4. ГЛАВА ТРЕТЬЯ
5. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
6. ГЛАВА ПЯТАЯ
7. ГЛАВА ШЕСТАЯ
8. ГЛАВА СЕДЬМАЯ
9. ГЛАВА ВОСЬМАЯ
10. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
11. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
12. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
13. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
14. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
15. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
16. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
17. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
18. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
19. ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
20. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
21. ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
22. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
23. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
24. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
25. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
26. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
27. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
28. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
29. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
30. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
31. ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Село показалось сразу же, как только «газик» на полной скорости залетел на высокий, хотя и покатый холм, поросший редким лесом. Белые домики стояли у склонов, но чуть дальше друг от друга, чем казалось издали, когда создавалось впечатление, будто в селе нет ни одной улицы. Это было слегка непривычно — маленькое одинокое село, словно на краю света, хотя не прошло и получаса, как выехали из районного центра. Елена успела все же заметить широкую улицу, столовую, почту, большой желтый автобус у автостоянки…

И тем не менее, несмотря на близость к райцентру, село, в которое они ехали, казалось мрачным, оторванным от мира, каким-то нереальным…

«Вот здесь мне и жить всю жизнь…» Елена мысленно вспомнила все, что связано было с Арсеном: как они впервые с ее братом Дмитрием приехали к ним в военной форме. Она тогда училась в девятом классе. Вспоминала его письма из армии, из института, признание в любви у калитки и первые поцелуи в березовой роще у извилистой речушки, а потом письма из Карабаха. Она вспомнила его последний приезд месяц назад и тот теплый вечер, когда вместе пошли в кино. Елена смотрела на экран, но ничего там не видела, потому что от Арсена к ней шли какие-то «очень сильные токи», о чем она тихо сказала ему, а он даже не улыбнулся. Ей от этого хотелось и плакать, и смеяться, а в груди покалывало, отдаваясь странной, никогда раньше не испытываемой болью. Елена неожиданно испугалась, чуть не до обморока, думая о том, что Арсен скоро уедет к себе и она никогда больше его не увидит.

— Ты скоро уедешь? — шепотом спросила она, легонько тронув его руку.

— Мы вместе уедем, — ответил Арсен так, будто дело было давно решенное.

Это было своеобразное предложение выйти за него замуж. Потом она взяла его руку и не отпускала до конца сеанса, чувствуя, как зрительный зал вместе с экраном, зрителями, синими лампочками над дверями, лучами света над головами людей — медленно кружится, кружится, кружится… Он тогда сказал: «Вот посмотришь, какой это чудесный рай — наш Нагорный Карабах». И теперь она здесь, где Арсен родился, учился в школе и откуда уходил в армию…

Хорошее настроение, связанное со встречей на железнодорожном вокзале с родными Арсена — с мужем его сестры Мушегом и племянником Гришиком, лет десяти-одиннадцати, — вдруг испортилось. Внезапная острая тоска сжала сердце Елены, тоска по солнечному простору полей, неоглядно стелившихся сразу же за чертой маленького областного городка, где она жила все свои девятнадцать лет, окончила школу, затем педучилище. И только вот сейчас, в эту самую минуту, она поняла, как ей были дороги этот маленький городок Волхов, который даже на карте России не сыскать, их уютный домик с садиком и грубо сколоченным верстаком, на котором Дмитрий вечно что-нибудь да чинит, и наполовину высохшая яблоня посреди дворика, и папа — добрый и большой, и мама — строгая, но уступчивая, ни разу в жизни не сказавшая ей грубого слова.

Елена отчужденно, краем глаза, посмотрела на чужого ей Мушега, потом повернулась к Арсену. Тот улыбнулся, взглядом спросил: «Что?»

— Ничего, я просто так…

Это был безотчетный, внезапно свалившийся на нее страх перед неведомым, которое необратимо, стремительно, с бешеной скоростью надвигалось на нее…

Боже, неужели она интуитивно чувствовала, что ее ждет впереди?

— Что с тобой, Елена, почему грустишь? — спросил Мушег.

— Нет, что вы… — Елена попыталась улыбнуться, но улыбка оказалась вымученной, она почувствовала это и отвернулась.

Мушег понимающе пожал плечами и ничего не сказал.

В село въехали, слегка убавив скорость, как бы для того, чтобы Елена успела прийти в себя. Изнутри село оказалось совсем другим: с улицами, по-деревенски кривыми и узкими; одноэтажные и двухэтажные каменные, добротной кладки, дома стояли довольно далеко друг от друга; дворы-огороды были окружены живой изгородью из густо разросшихся кустов ежевики и дикого терна, наполовину скрывавших дома. Веранды и балконы прятались в густой тени фруктовых деревьев.

Привлекательный вид села несколько успокоил Елену.

— А красивое у вас село, издали оно казалось каким-то мрачным.

— Издали многое кажется мрачным, Лена, — отозвался Арсен, догадавшись, о чем она думает, — но стоит подойти поближе… Ну вот и приехали!

Машина остановилась перед деревянной, настежь распахнутой калиткой. Первой из нее выскочила девочка лет пяти в длинном, явно сшитом не по возрасту платье и с ходу бросилась на шею Мушегу.

— Моя младшая, — представил тот, подводя ее к Елене, — зовут Анаит, будьте знакомы.

Однако познакомиться толком не удалось. Из калитки появились еще три женщины и высокий седой мужчина лет семидесяти пяти, но с моложавым не по возрасту лицом, которого Елена сразу узнала по пустому левому рукаву пиджака. Арсен рассказывал о нем, это был его отец, потерявший руку по самое плечо на колхозной пилораме. Сейчас он стоял, смущенно потирая бритую щеку, не зная, как быть.

— Ты, наверное, узнала папу? — спросил Арсен.

— Узнала. — Елена подошла к свекру и сказала дрогнувшим от волнения голосом: — Здравствуйте, айрик![1]

Елена знала, что так называли его внуки.

Отец Арсена, как-то неловко обхватив ее голову здоровой рукой, не произнеся ни слова, неуклюже чмокнул в волосы, чуть выше лба.

— А это моя мать. — Арсен показал на рослую худощавую седую женщину с изможденным лицом, суровость которого несколько смягчала сдержанная улыбка. Она тоже поцеловала невестку, потом сказала по-армянски, обращаясь, однако, не к Елене, а к женщинам, стоящим рядом:

— И говорить-то с ней не знаешь как…

Женщины не ответили, но Арсен, слегка сдвинув брови, произнес:

— Ну, мама, тебе больше нечего сказать? Надо будет, она и по-нашему научится. — И добавил по-русски, снова обратившись к Елене: — А это моя тетка Ануш — мамина сестра. А вот и моя сестра Арфик.

— Вы мама Гришика? Он у вас чудный мальчик, мы с ним уже подружились! — Елена краем глаза успела заметить, как после слов Арсена, которых она не поняла, как и не поняла того, что говорила мать, улыбка на лице свекрови мгновенно исчезла.

— Да, он у нас такой… — с несколько скованной оживленностью сказала Арфик и запнулась, не найдя сразу подходящего слова, а после, как бы желая разрядить весьма напряженную атмосферу, при которой происходило знакомство, взяла Елену за плечи и продолжила: — Что мы тут стоим? А дом для чего? Пойдем!

К удивлению и радости Елены, она говорила по-русски, произнося слова довольно чисто, хотя и со своеобразным выговором.

Все, словно обрадовавшись окончанию церемонии представления, поспешно вошли во двор, поднялись на просторную веранду на первом этаже. Потом Мушег с Арсеном отправились к машине за чемоданами. А когда вернулись, то заметили, что на веранде царит если и не напряженность, то уж наверняка некоторая скованность. Женщины топтались на месте, не зная, о чем говорить. Вероятно, это была непрошеная неловкость первых минут встречи.

— Чего это вы тут стоите? — спросил Мушег. — Нас ждете? Давайте в дом. Елена, хочешь посмотреть двор?

— Очень хочу, — обрадовалась Елена возможности немного пройтись, но больше стряхнуть с себя эту гнетущую неуверенность.

— Арсен, действуй! — сказал Мушег. — Покажи ей свои владения.

Арсен тоже был рад случаю немного прийти в себя.

— Пойдемте вместе. Гришик, за мной!

[1] Айрик — отец (арм.).

ГЛАВА ВТОРАЯ

Дом был довольно большой, каменный, двухэтажный, с двумя просторными верандами — одна на первом этаже, где были две комнаты и все подсобные помещения, другая — деревянная, опоясывающая с трех сторон, с фасада и с торцов, весь второй этаж. Там тоже имелись две комнаты, в которых, Елена уже знала, будут жить они с Арсеном. Двор оказался достаточно просторным, хотя с первого взгляда казался тесным, так густо он был засажен фруктовыми деревьями и виноградом — крупные кисти зеленых ягод еще дозревали.

Елена остановилась возле одного из кустов, обеими руками осторожно взяла кисть, словно она была сделана из тончайшего хрусталя, ощутив пальцами прохладную плотность крупных ягод.

— Наверное, это смешно, но я никогда не видела, как растет виноград, — призналась она.

— Как нэ видэл? — удивился Гришик. — Савсэм нэ видэл?

— Совсем, Гришик. А много будет винограда вот на этом кусте?

— Много, Лена, — ответил Арсен. — Ладно, пошли дальше, а то скоро позовут в дом.

— Арсен, ты как-нибудь покажи ей колхозные виноградники, — посоветовал подошедший Мушег, — тогда она почувствует, что это такое, хоть впечатление будет.

— Непременно покажу.

— А когда? — У Елены даже глаза загорелись от любопытства.

— Когда скажешь.

— Завтра!

— Ну, завтра так завтра.

Все четверо пошли к дому. Половина двора была отведена под огород с грядками огурцов, помидоров, перца, столовой зелени, лука. А прямо по земле расстилались длинные плети с широкими листьями, взбираясь по зарослям ежевики.

— А это я знаю, это тыква! — обрадовалась Елена. — У моей бабушки Оли в огороде много тыквы росло!

— У тебя и бабушка есть? — спросил Мушег.

— Была, — сказала Елена, — в семьдесят шестом умерла. Она у меня боевая бабушка была. Во время войны в подполье работала по заданию обкома партии, потом, когда фашисты начали ее подозревать, ушла в партизаны. А еще баба Оля во время оккупации у себя скрывала от немцев одного нашего солдата…

— Грузина, кажется, — вставил Арсен, знавший об этом случае от Дмитрия.

— Ага, грузина, он попал в плен вместе с другими бойцами. Немцы их пригнали в село Пчева на берегу Волхова, где раньше жила баба Оля. Это недалеко от моего городка. И там всех расстреляли. Но один случайно уцелел. Вот его и привезли к бабе Оле. Целых три месяца ухаживала за ним, прямо под носом у фашистов, а потом, когда они стали о чем-то догадываться, баба Оля вместе с ним ушла в лес к партизанам.

— У тебя, кажется, есть ее фото в молодости, — сказал Арсен, — ты очень на нее похожа.

— Копия бабы Оли. Я эту фотографию украла у нее, а потом показала маме. Та удивилась: откуда, говорит, на тебе это довоенное платье?.. Ой, а это что? — Елена подошла к участку с несколькими рядами жердей, обвитых тонкими стеблями с большими клейкими листьями.

— Это лоби, — пояснил Гришик. — Ты лоби кушал?

— Лоби? — Елена пригляделась и увидела между листьями зеленые стручки. — Да это же фасоль! У нас продавали болгарскую в банках, мне не понравилось. Но в свежем виде она, наверное, вкуснее бывает, свежую никогда не ела.

— Вот ты сегодня попробуешь, потом поговорим, — пообещал Арсен.

— А вон там что? Сарай?

— Угадала, — кивнул Арсен, — там мой мотоцикл стоит, некогда в порядок привести.

Неожиданно из-за сарая донесся мощный яростный лай. Елена обернулась и увидела огромную собаку — овчарку-волкодава.

— Ах, какой красавец! А зачем вы его там держите? Ему же скучно, да еще на цепи!

— Его конура у ворот, — сказал Арсен. — Действительно, Мушег, почему здесь?

— Боялись, что в первый же день Елену напугает, отец увел его подальше.

Овчарка волчьего серого окраса лежала в тени у изгороди, положив большую, почти квадратную голову с торчащими ушами на крупные лапы, настороженно глядя на непрошеных гостей холодными, как у змеи, злыми глазами. Шерсть на ее загривке поднялась дыбом.

— А можно к ней подойти?

— Лена, не дури, — сказал Арсен, — эта тварь никого не признает, кроме отца.

— Да? — Елена взглянула на Арсена с веселым вызовом. — Гришка, ты тут стой, я сейчас.

— Смотри, цепь длинная, так что близко не подходи, — предупредил Арсен, приготовившись вовремя схватить ее, если надумает опасно приблизиться к псу.

И не успел: Елена вдруг бесстрашно шагнула к овчарке, опустилась перед ней на корточки.

— Здравствуй, песик, не знаю, как тебя зовут! Но до чего же ты симпатичный и ласковый, зря только напускаешь на себя строгость, правда ведь, песик? Ты не строгий, правда?

Пес, словно завороженный журчанием ее голоса, медленно встал и, виляя мохнатым хвостом, потянулся мордой к ее руке. Вздыбленная шерсть на его спине мягко осела. Елена погладила его крупную голову, ласково потрепала могучую холку.

— Да ты же удивительно красивая и добрая собачка, — опять зажурчал ее голос, — люди зря думают, что ты злая. И никакая ты не злая! — Она обернулась к мужчинам. — А вы говорили, что это зверь!.. Он же только притворяется зверем!

Мушег, Арсен и Гришик в явной растерянности переглянулись.

— Черт знает что… — проворчал Арсен. — Он же никого к себе не подпускает…

— Не иначе тут нечистая сила действует, — расхохотался Мушег.

— Наверное, она и есть нечистая сила, — сказал Арсен.

— Правильно, — весело подтвердила Елена. — Ты этого не знал? Меня все кошки и собаки любят!

— В это можно поверить, — сказал Мушег, все еще продолжая сомневаться. — У тебя глаза не наши — синие.

— Кошачьи, — уточнила Елена.

Гришик подергал отца за рукав.

— Пап, а что значит нечистая сила?

Мушег перевел это слово на армянский язык. Гришик покачал головой, не соглашаясь.

— Животные любят добрых, собака тоже. Скажи ей это.

— Она это знает, Гришик, — заверил Арсен. — Она тоже добрая, просто мы шутим. А тебе она действительно нравится?

— Ва! как может не нравиться? Она красивая. Она лучше всех!

— Это ты, брат, загнул… — засмеялся Арсен, польщенный бесхитростной оценкой своей избранницы.

— Арсен, хочешь погладить собачку? — спросила Елена, ничего не поняв из их короткого разговора, поскольку они говорили на своем языке.

— Нет, не хочу, меня к нему на аркане не затащишь… Кстати, тебе тоже хватит, иначе это добром не кончится.

Елена поднялась.

— Ну, песик, меня призывает грозный муж! Но ты не думай, я буду к тебе часто приходить. И вообще, мы с тобой будем друзьями.

Когда она отошла, пес тоскливо заскулил, пошел было за нею, но железная цепь отбросила его назад.

Из-за угла дома выглянула сестра Арсена — Арфик.

— Мушег, тебя отец зовет!

— Иду! Гришик, пойдем.

Когда они ушли, Арсен почувствовал, что прежней живости в Елене нет, она стала сдержаннее. Впрочем, он и сам чувствовал то же самое. К нему вернулась позабытая было скованность первых минут встречи с родными. Он понимал, конечно, что встреча вышла не совсем такой, как хотелось. И все время ждал, что Елена сейчас спросит: «А что там на улице сказала твоя мать и что ты ей ответил, и почему после твоих слов все вдруг стали улыбаться?» Он боялся этих вопросов, напряженно ждал их и не знал, что ответить… Сказать правду, соврать или обратить все в шутку? Нахмурив брови, сказать, что ей не обязательно все знать?.. Они стояли позади дома под большим гранатовым деревом, увешанным недозрелыми плодами. Елена дотрагивалась до них кончиками пальцев, кожей ощущая их шершавую твердость. Арсен хотел начать рассказ о том, как красиво цветет гранат, но раздумал. Очень уж утомительно было долго держаться на фальшивой ноте. Елена, однако, сама спросила:

— А правда, что гранат красиво цветет?

— Да, очень.

Елена коротко, но испытующе смотрела на Арсена.

— Ты, наверное, устал? Пойдем в дом?

Арсен опешил:

— Ты хочешь в дом?

— О Господи… — рассмеялась Елена. — О чем ты думаешь?

— О чем?

— Я не знаю, по-моему, тебя что-то тревожит. Что-нибудь случилось? Ведь, кажется, все было нормально!

— Конечно, нормально! А как еще должно быть?

— Ну, пойдем? Постой, я сейчас сорву несколько огурцов, люблю прямо с грядки!

Она нагнулась, поворошила широкие листья, прикрывающие грядки, сорвала штук пять крупных огурцов и, прижимая их к груди, вернулась к Арсену.

— Меня не будут ругать?

— Будут, — сказал он серьезно. — За то, что мало сорвала, и еще за то, что не умеешь выбирать огурцы.

— Как не умею? — возмутилась Елена. — Смотри, какие крупные, сочные!

— Вот-вот, сочные, сплошная вода и семечки. Они же перезрели! Ты вообще ни черта не умеешь делать!

— Я?.. Не умею? Ну-ка повтори!

Арсен привлек ее к себе и поцеловал в висок.

— Ты — чудо, моя Елена! Маленькое синеглазое чудо.

— Вот это уже деловой разговор. Ну, пошли?

— Пошли, — кивнул он, чувствуя, как волна тревоги медленно его отпускает.

«Да и что, собственно, случилось? — думал он. — Старая женщина сказала то, что действительно чувствовала. Она ведь тоже по-своему права. Лена это поняла раньше меня…»

Уже у самого дома Елена опять остановилась.

— Ой, какая прелесть! Это ваш теленок?

— Ну а чей же, по-твоему?

Она сунула огурцы Арсену и подбежала к полугодовалому теленку с белой звездочкой на лбу, опустилась перед ним на корточки.

— Бычок ты мой маленький, какие же у тебя большие и грустные глаза. Обидели тебя, привязали к этому столбу, а тебе порезвиться хочется, побегать по двору. — Она ласково провела ладонью по плоскому лбу теленка, почесала за ушами. Теленок изогнул шею и достал шершавым языком ее руки. Елена подставила ладонь, теленок стал жадно лизать, от удовольствия даже зажмурился.

— Вкусно?

— Вкусно. От него парным молоком пахнет!

— Ну ладно, Лена, ты еще успеешь с ним наиграться, он у нас парень лихой. Возьми свои огурцы, пойдем.

В дом они вошли вместе. В разных концах довольно просторной комнаты сидели домочадцы — на стульях, на тахте, на старомодном диване с высокой спинкой. Трудно было сразу определить, разговаривали они до этого или молчали. Но вид у всех был примерно такой, какой бывает у людей, собравшихся в ожидании, когда привезут из больницы гроб с покойником. Елена с ходу подошла к свекрови и показала огурцы:

— Мама, посмотрите сами, разве я плохие огурцы нарвала? Арсен говорит, что я не умею выбирать!

Мать, естественно, не поняв ни слова, растерянно повернулась к дочери за помощью. Арфик, смеясь, перевела ей слова Елены. Лицо матери мгновенно расцвело широкой улыбкой. В порыве нахлынувшей нежности она обхватила Елену за плечи и привлекла к себе.

— Арсен не знает, бала джан[1]. Что он понимает в таких делах? Это самые лучшие огурцы в огороде.

Арфик перевела эти слова Елене.

Наблюдая эту сценку, Арсен почувствовал себя счастливейшим из смертных.

— Ну, скажешь тоже… не знает, — проворчал он с притворной сердитостью.

— А я знаю, как по-армянски «не знает»! Чгитэ! Верно? — под общий смех сообщила Елена. — Арсен меня учит армянскому.

Арсен наблюдал за тем, как теплые благожелательные улыбки уверенно расцветают на лицах сестры, отца, матери, Мушега, даже детей.

Появление Елены в этой комнате, казавшейся тесной и темной от множества людей, словно осветило лица и каждый угол помещения. И в то же время Арсен чувствовал себя сбитым с толку. Елена так просто и так естественно назвала свекровь мамой, будто та ее родила, и так непринужденно заговорила об этих злополучных огурцах, что заставила всех смеяться, хотя Арсен мог поклясться, что минуту назад им было не до смеха. Нетрудно было догадаться, что в известной мере Елена играла, лицедействовала (без этого, вероятно, не обойтись), но играть так, чтобы включить в эту игру остальных, заставить их подыгрывать ей… Это сбивало его с толку, и, надо признать, впервые в жизни он понял, что можно чувствовать себя одураченным, радуясь этому… «Но вот что любопытно, — размышлял Арсен про себя, — неужели Елена, играя, обманула всех взрослых людей, поживших на свете и уж наверняка кое-что знавших о жизни? Ведь никто из них не принял всерьез то, что она так запросто назвала свекровь мамой, ибо все знали, что она отдает дань общепринятому, равно как знали и то, что огурцы действительно не самые лучшие в огороде. Да и само появление Елены в комнате… то, что она так просто подошла к матери и с притворно обиженным видом сообщила о том, как Арсен отозвался о ее умении выбирать эти самые огурцы… В чем же дело?» А дело было в том, что ее игра никого не обманула. Просто, как все умные, добрые от природы люди, они почувствовали, что Елена сознательно, поскольку другого пути не было, открыто, не таясь, доверилась именно этой, каким-то шестым чувством разгаданной ею, природной доброте этих людей, почти уверенная (иначе не пошла бы на такой риск, хотя бы из опасения показаться пустой и легкомысленной), что они не только правильно поймут, но и примут ее игру. И не ошиблась.

Однако в ту же минуту игра закончилась, за ее дальнейшей ненадобностью.

— Если она не побоялась поехать за моим сыном в такую даль, значит, она настоящая, — сказала мать, как бы подводя итог всему тому, что произошло в течение последнего часа.

И сразу все встало на свои места: женщины и мужчины облегченно вздохнули, расправили плечи, словно наконец-то сбросив с себя тяжелый груз напряженности, который несли до сих пор. Встали, принявшись за хлопоты по приему гостей. Благо день был воскресный, соседи рано возвращались с полей, и те, кому было по пути, не спеша сворачивали во двор однорукого Мисака, чтобы поздравить с приездом сына, посмотреть на сноху (весть о ней каким-то совершенно непонятным образом мгновенно разнеслась по всему селу). Приходили молодые, старые. Одни радушно улыбались при виде синеглазой красивой русской снохи, другие недовольно поджимали губы, а были такие, что вспоминали сноху Кютунц Ивана. Но тут уже ничего нельзя было поделать: не захочешь, а вспомнишь, потому как она, эта сноха, — жена его сына Шахназара, — тоже была издалека и звали ее Наташей. Жила эта самая Наташа в городе Челябинске, где проходил свою армейскую службу Шахназар. Там-то они и встретились и вместе же приехали в село. Иван на радостях закатил такую свадьбу, что сельчане по сей день вспоминают ее, хотя с тех пор прошло без малого пять лет. Прожили в согласии где-то полгода, но сноха чахла с каждым днем, подумывали даже, что она больна какой-то скрытой болезнью. А через полгода, неожиданно для всех, даже для Ивана и его жены тети Баджи, вдруг собралась и уехала к себе в город. На автостанцию в райцентре Наташу проводил ее муж Шахназар. После сельчане при удобном случае спрашивали его:

— В конце концов, что же случилось, почему она уехала?

Шахназар, пожимая плечами, говорил с грустной усмешкой:

— Говорит, не выдерживаю деревенскую жизнь…

— Чего не выдерживала, ты хоть спрашивал?

— Спрашивал, как не спрашивал.

— Ну и что?

— Не выдерживаю, говорит. А что не выдерживает, сама не знает. Все не выдерживает. И люди здесь не такие, и моря нет, и хлеб не тот, и вода не та.

— А какие тут люди? Вроде обыкновенные: голова, два уха, ну и… все остальное.

— Дикари мы, в каменном веке живем, говорит, цивилизации нет, хлеб недельной выпечки жуем.

— Недельной? Это она верно заметила. А ты бы сказал: мол, в соседнем селе пекарню строят, скоро хлеб будут поставлять на машинах, каждый день. Или говорил, тоже не помогло?

— Говорил… да что там, говори — не говори, раз не нравится, значит не нравится.

— Стало быть, вы ругались?

— Ругались, как не ругались. Тихо ругались.

— Как это, тихо ругались?

— Она нас учила жить по-своему, а мы ее — по-нашему. Вот и ругались тихо.

Сельчане почесывали затылки: сто лет жили, хлеб сеяли, скот выхаживали, скалы долбили, чтобы воду добыть, сады разводили, земле челом били до седьмого пота… Думали, так надо жить, и детей своих приучали к тому же, а выходит, ошибались: не так жили, без цивилизации, теплой уборной не было — вот в чем беда наша!

Вот эту самую Наташу и воспоминали сейчас сельчане, потягивая чай с конфетами. Вслух, правда, об этом не говорили, чтобы не обидеть хозяев, но на ум приходила именно она. Женщины разносили чай, принимая поздравления односельчан, которым тут же давали листок бумаги, на котором под диктовку отца Арфик писала текст приглашения на свадьбу. Приглашение принимали, не читая, засовывали в карман и спрашивали:

— Когда?

— В среду.

— В среду можно. — И опять принимались за чай.

Пили много, по три-четыре стакана за присест, пока рубаха на груди да лопатках не взмокнет дочерна; после этого стакан переворачивали, оставляя его на блюдце вверх дном, что означало: все, напились, больше не требуется. Потом степенно надевали шапки и уходили.

Елена несколько раз порывалась тоже разносить чай, но женщины не дали.

— Ты еще успеешь намаяться, лучше отдохни с дороги, поднимись наверх и выспись хорошенько.

Елена не противилась, но идти отдыхать отказывалась, интуитивно догадываясь, что, хоть советуют они совершенно искренне (у нее действительно был очень усталый вид), если она оставит гостей и поднимется спать, это может произвести на всех неблагоприятное впечатление. Если бы ее спросили, почему она так думает, она, вероятно, не смогла бы ответить более или менее вразумительно (ее «шестое чувство» сегодня хотя и действовало с некоторой перегрузкой, но срабатывало безотказно).

Поздно вечером молодые, почти насильно выпровоженные матерью, поднялись наконец к себе. Едва успев лечь, Елена мгновенно уснула, сумев лишь произнести:

— Господи, до чего я устала…

Утром она сквозь сон услышала голоса. Открыла глаза, машинально потянулась было к Арсену, но его на месте не оказалось. Она прислушалась — голоса доносились со двора. И были они какие-то смутно-тревожные, особенно громко звучал мальчишеский голос Гришика.

Елена быстро оделась, вышла на веранду, посмотрела вниз во двор, но увидела лишь Арсена, неторопливо поднимавшегося по лестнице. Он был чем-то расстроен.

— Уже встала? — спросил он, силясь улыбнуться. — Поспала бы немного. Еще рано, только начало седьмого. — Он поцеловал ее в щеку, но поцелуй получился какой-то машинальный. — Иди еще поспи, Лен.

— Я уже выспалась, — ответила она коротко, изучающе глядя на него. — Там что-то случилось?

Арсен с напускным равнодушием пожал плечами:

— Да пустяки. Ночью теленок запутался в веревке и чуть не отдал концы.

— Как запутался? Спасли?

— Нет, спасти не удалось, прирезали.

— Ой… Да ты что? Как это?

— Да ты не думай, Лен, все равно его завтра к свадьбе собирались прирезать. Ну, днем раньше, днем позже, какая разница… Ты что, плачешь? Да тебя же засмеют, если узнают!

— Бедненький, он был такой красивый, доверчивый… — Елена всхлипнула, отвернулась и прошла в комнату.

Арсен пошел следом, сказал, ласково поглаживая ее плечи:

— Да ну, глупости, Лен, теленок как теленок, твоих слез не стоит. — Он ткнул пальцем в Машку-неваляшку, что стояла на подоконнике, она тренькнула и легла на бок, опять тренькнула и встала. — Видишь, даже Машка над тобой смеется.

Лена посмотрела на Машкину румяную мордочку с круглыми озорными глазами и улыбнулась.

— Но ведь ты тоже был расстроен, я видела, когда ты сейчас поднимался, — сказала Елена, принимаясь расчесывать волосы перед зеркалом. И в зеркале же увидела, как у Арсена слегка, почти незаметно, дрогнули брови.

— Фантазерка ты, Ленуль, — сказал он ворчливо. — Послушай, хочешь я тебе село покажу? Мне к директору нужно съездить, отчитаться. Хочешь?

— Хочу!

Они спустились во двор, Елена обогнула дом.

— Пойдем, позавтракаешь… Ты куда?

— Пойду поздороваюсь, — сказала Елена, не оборачиваясь. В этот момент Гришик выскочил из дома и побежал к ней, словно давно ее подстерегал.

— Гришик, здравствуй, родненький, со вчерашнего дня не виделись! — Елена обвила рукой шею мальчика. Гришик охотно прижался к ее боку и пошел рядом. — С сегодняшнего дня мы начнем друг друга учить: ты меня армянскому, я тебя русскому, ладно?

— Да, — обрадованно кивнул Гришик.

Мушег и отец Арсена возились под большим тутовым деревом позади дома.

На нижней ветке дерева висела, привязанная за заднюю ногу, полуосвежеванная туша теленка.

— Доброе утро, — приветствовала их Елена.

Мужчины, обернувшись к ней, заулыбались.

— Доброе утро, Елена, — сказал Мушег. — Почему так рано встали?

— Я прекрасно выспалась. — Она взглянула на тушку теленка. — Бедный малыш! Как же это случилось? Веревка, наверное, короткая была, да?

Арсен на армянском сказал отцу, что Елена плакала. Тот засмеялся, посмотрел на Елену, покачав головой, что-то сказал.

— Отец говорит, для того скотину и держат, чтобы при необходимости ее использовать; если из-за каждого теленка плакать, слез не хватит, — перевел Арсен.

Дед Мисак был от природы человеком стеснительным, он немного знал по-русски, но не настолько, чтобы вступать в разговор, поэтому предпочитал либо молчать, либо говорить на армянском.

— Нет, айрик, если бы я его вчера не видала, мне не так жалко было бы, — сказала Елена. — Вчера я подходила к нему, гладила, и он меня лизнул в руку, я даже сейчас чувствую теплую шершавость его языка…

В этот момент к ним подошла тетка Ануш, высокая, сухая, с поджатыми тонкими губами, она принесла и поставила перед Мисаком ведро воды, даже не взглянув на Елену, которая, впрочем, заметила это, но, обращаясь к ней, сказала просто:

— Доброе утро, тетя Ануш!

Та лишь что-то пробурчала в ответ, не разжимая губ, и, повернувшись, пошла было прочь, но, отойдя на несколько шагов, оглянувшись, сказала по-армянски:

— Гришик, не стой там, иди домой!

— Э-э-э, почему? — воспротивился мальчик. — Я не хочу домой.

Мушег недовольно взглянул на Ануш.

— Он нам помогает здесь… а что дома будет делать? Гришик, возьми у деда кружку и полей мне на руки.

Елена с недоумением смотрела то на Мушега, то на уходившую недовольную тетку, то на Арсена. Последний делал вид, что ничего не замечает, стараясь не глядеть на Елену. Потом решительно сказал:

— Ну что, пойдем, Лена? Иди позавтракай, и пойдем.

— Пока не хочется.

— Тогда пойдем.

— Куда это вы собрались? — спросил отец.

— Хочу показать ей село, да и мне надо к директору зайти. Ну, пошли?

Елена повернулась к Арсену, посмотрела на него чуточку дольше, чем надо, потом сказала:

— Пойдем, только переоденусь.

Вернувшись в свою комнату, Елена остановилась в дверях и задумчиво посмотрела вокруг. Уже знакомая со вчерашнего дня смутная тревога опять начала окутывать ее сердце…

[1] Бала джан — ласковое обращение к ребенку (арм.).

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Тот же выгоревший «газик», за рулем которого на этот раз был Арсен, — это была его служебная машина, — медленно выехал со двора. Елена сидела рядом с мужем и во все глаза смотрела в окно.

— Ты куда-нибудь спешишь? — спросила она.

— Не очень. Ты хочешь посмотреть село?

— Интересно же…

— Тогда поедем на малой скорости. — Он повернул руль вправо, вывел машину на широкую, всю в ухабах и лужах улицу. — Это вот наша, так сказать, центральная улица.

— Вот эта? А как она называется?

— Никак. Просто улица. Не называть же Невским проспектом!

Солнце только что выглянуло из-за ближней горной гряды, позолотив дома и склоны далекого Мрава-сар[1]. Косые теплые лучи били в переднее стекло машины. Елена невольно жмурилась и морщила нос, чтобы не чихнуть. По обеим сторонам «центральной улицы» причудливо перемежались одно- или двухэтажные добротные каменные дома и приземистые, построенные еще в начале века глинобитные мазанки с подслеповатыми, крохотными, как верблюжий глаз, оконцами. Перед каждой мазанкой был тонир, напоминающий игрушечный вулкан с кратером, полуметровым конусом возвышающимся над землей.

— Постой, что это? — спросила Елена.

— Тонир.

— Что?

— В них пекут хлеб.

— Как? В этих ямах?

— В них разжигают огонь, и когда стенки раскаляются, на них лепят тесто. Ты же вчера ела.

— А я думала, их пекут в печах, как в русских деревнях! А можно посмотреть? Ты мне обязательно покажешь, да? — Но тут ее внимание привлекло другое. — Ой, Арсен, посмотри, ослик! Живой ослик! Настоящий! Какой симпатичный!

Возле покосившегося, с закопченной дверью хлева стоял серый с белым брюхом ослик и беззвучно постукивал метелкой хвоста по задним ногам.

Он был привязан к валявшейся на боку повозке без колес. Тут же, в пятнадцати шагах от ослика, возвышался недостроенный Дом культуры, вполне современной постройки, немного даже щеголеватое архитектурное сооружение, выложенное розовым местным туфом. И самое странное было то, что рядом с этими мазанками, арбой, тонирами, осликами оно не смотрелось как нечто чужеродное, а вполне гармонировало с ними. Куда бы ни глянула Елена, повсюду видела эту прелестную смесь добротной национальной архаики и прочной, устоявшейся современности. Вот она, современность — ползет по тесной улочке, лязгая гусеницами, в солярочном чаду в образе мощного бульдозера, на повороте едва не зацепив симпатичного ослика, но вовремя свернув в сторону.

Водитель бульдозера, загорелый до черноты парень, в соломенной шляпе и зеленой безрукавке, приветственно помахал Арсену. Бойко проскочила перед самым носом машины розовощекая старушка в красно-синем живописном национальном одеянии, неся на плече плоское деревянное корытце, в котором двумя стопками возвышались круглые, с румяной корочкой, только что испеченные хлебцы, душистый аромат которых Елена почувствовала даже на расстоянии. Арсен притормозил машину.

— Бабушка Майко, куда же ты лезешь под колеса? Умирать тебе еще рано!

Старуха, повернувшись, пригляделась:

— Вуй, Арсен? Это ты? Гости у меня, сынок, тороплюсь. — Позвякивая серебряными монетами, свисающими на лоб из-под черного головного платка, старуха подошла к дверце машины. — Здравствуй, бала! — поздоровалась она с Еленой и как-то неловко выдвинула вперед плечо с корытцем. — Возьми парочку, сынок, еще горячие, с сыром поешьте.

— Спасибо, бабушка Майко, хватит и одного, — сказал Арсен, взяв хлеб.

Но старуха настояла на своем, пришлось взять второй.

— Спасибо, бабушка, — сказала Елена, с ходу отламывая большой кусок обжигающего пальцы ароматного хлеба. — Умереть можно, до чего вкусно пахнет!

Когда немного проехали, она спросила:

— Ты ей заплатил?

— За что? — не понял Арсен.

— Как за что? За хлеб, конечно!

— Да ты что, Лена?! Так и обидеть старушку недолго.

— Чем обидеть? Разве она не продавала хлеб?

— Да нет же!

— А чего она ходит по улице с корытцем?

— Просто у нее нет тонира, она к соседке ходила печь. И вообще, Лена, запомни: если встретишь женщину и она предложит тебе свежевыпеченный хлеб, не смей отказываться — обидишь…

— Вот это да! — восхитилась Лена. — Просто чудесный обычай. У нас такого нет! — Она откусила хлеб и, зажмурившись от наслаждения, даже застонала: — М-м-м…

…Колючие зеленые изгороди из зарослей ежевики и дикого терна, а рядом — аккуратненькие, крашеные, с заостренными концами штакетники, по ту сторону которых плодовые деревья — тутовые, орех, гранат и, конечно, кусты винограда.

— Как тут много винограда! — воскликнула Елена.

— Да, почти в каждом дворе, — кивнул Арсен, — в иных домах раньше до восьмисот литров вина получали.

— Как?! И все выпивали? — У Елены даже глаза округлились. — Все сами?

Арсен сказал улыбаясь:

— Не бойся, Лена, пьяниц у нас не водится. Даже пьяные — редкость.

«Газик» остановился у большого двухэтажного здания, отделанного все тем же розовым туфом.

— Ну вот мы и приехали, — сказал Арсен, вылезая из машины. — Здесь наша дирекция.

У подъезда стояла новенькая «Волга» песочного цвета, сверкающая лаком и никелем, а чуть в стороне от нее привязанная к дереву оседланная лошадь лениво помахивала хвостом, отгоняя донимавших ее оводов. Двое мужчин о чем-то разговаривали, стоя по обе стороны от мотоцикла с коляской.

— Пойдем, — позвал Арсен Елену.

— А может, я тебя здесь подожду? — робко проговорила она, косясь на мужчин.

— Должна же ты познакомиться с людьми!

Елена нехотя вышла из машины. Один из мужчин кивком поздоровался с Арсеном и, пройдясь оценивающим взглядом по Елене, куда-то заспешил. Другой, рослый, богатырского сложения, примерно одного возраста с Арсеном, одетый в солдатскую гимнастерку с закатанными рукавами, покачивая саженными плечами, направился к ним.

— С приездом тебя, — сдержанно сказал он и, растягивая губы в улыбке, пожал Арсену руку. — Ну, как съездил? Вижу, с пользой… — мужчина кивнул в сторону Елены.

— Познакомься, Лена, это Рубен Григорян, наш бригадир виноградарей.

Рубен сверху вниз нерешительно поглядел на Елену, не зная, как пожать ему эту протянутую хрупкую ручонку, чтобы ненароком не повредить ее, потом все же рискнул и легонько пожал.

— Как у вас дела? — спросил Арсен.

— Да вроде все нормально. Ты еще не был в бригадах?

— Нет, только собираюсь. А как там мой молодняк у Большого оврага?

— Хорошо, — заулыбался Рубен, — лоза прет вовсю! У тебя рука легкая, Арсен, добрый будет урожай у Большого оврага.

— Ну, это еще не скоро. Директор у себя?

— Полчаса назад уехал.

— Куда? Вон же его «Волга».

— Он на «уазике» уехал.

— Значит, он где-то здесь, недалеко. Ладно, мы поедем.

— Где тебя ждать?

— Я сейчас на Большой овраг, а оттуда проедусь по бригадам. Во второй и встретимся.

Рубен кивнул и пошел к своему мотоциклу.

— Поехали, Лена, — сказал Арсен, беря ее за руку.

— А далеко ехать? — спросила она, садясь рядом с мужем.

— Минут десять.

Все эти десять минут машина шла все вверх и вверх по каменистой дороге, серпантином вьющейся по склону. На одном из поворотов Елена обернулась назад и увидела село. С этой высоты оно выглядело игрушечным: белые кубики домов издали казались пришитыми друг к другу зеленью деревьев.

— Ну и дорога же тут! У меня даже голова закружилась.

— Привыкай, Елена, и чем скорее, тем лучше.

Справа от обочины, на вершине холма, стоял обелиск.

— А вон там что? Братская могила? — спросила Елена.

— Здесь увековечена память наших односельчан.

Арсен подрулил машину к высокому обелиску из серого гранита. По сторонам его подножья стояли две большие каменные чаши, в которых двумя огромными неувядающими букетами цвели розы.

Они вышли из машины, остановились у обелиска. Елена хотела прочитать надпись, но она была на армянском языке.

— Что там написано? Переведи, пожалуйста.

— Как обычно: «Вечная память павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины в годы Великой Отечественной войны»… Понимаешь, из нашего села ушли на фронт триста шестьдесят четыре человека, среди них четыре девушки. Вернулось только сорок два. Все четыре девушки тоже погибли. Вот такая выходит штука, Лен…

— Какой ужас… — тихо произнесла Елена. — Из такого маленького села…

— В те годы село было еще меньше. Так что почти все мужское население полегло. Из одной семьи на фронт ушли семь братьев, шестеро из них не вернулись, в другой семье погибло пять человек, в третьей — четверо, и так далее.

Елена подавленно смотрела на обелиск. Арсен ее не торопил.

— Просто уму непостижимо, за тысячи километров от фронта.

— Война была везде, Лена, по всей стране.

— Господи, неужели это может повториться? Люди в мире как будто обезумели. Возьмешь в руки газету, а от нее на тебя атомной войной пахнет, страшно даже… Как ты думаешь, война может быть?

— Ты представляешь, недавно сон видел: будто вот оттуда, со стороны Мрава-сар, вдруг появляются самолеты, не один, не два, а много, очень много. Крылья у них блестят, сверкают от солнечных лучей, потом начинают сбрасывать бомбы, горят дома, пшеничные поля, все вокруг горит. Крик и плач, неразбериха, и, представляешь, бомбят-то наши, советские истребители бомбят, свои — своих же граждан, ужас какой-то… Вот такой страшный сон видел. По поводу войны я думаю, что, наверное, у человечества все-таки хватит ума не начинать ее. Во всяком случае надо постараться, чтоб ее не было.

— Баба Оля мне много рассказывала про войну, про оккупацию, про свою подпольную работу, о расстрелах, которые учиняли фашисты. И знаешь, часто вспоминала про того спасенного грузина. «Где-то он сейчас, жив ли, нет ли?» Переживала как о родном сыне. — Елена потерла лоб, пытаясь поймать утерянную нить разговора. — О чем это я? Да! Вот сейчас я смотрю на этот памятник, вспоминаю рассказы бабы Оли — и такими мелкими, смешными кажутся наша каждодневная суета, склоки, скандалы из-за тряпок, из-за разбитой чашки, из-за лишнего рубля… Разве гибели стольких людей мало, чтобы те, кто уцелел, стали добрее, чище?!..

Арсен смущенно пожал плечами.

— Не знаю, Лена, это слишком сложный вопрос, чтобы на него ответить с ходу… Ну что, поедем дальше?

Елена молча повернулась и пошла к машине.

Арсен остановил машину на обочине. Впереди стоял новенький «уазик» без тента. Директор совхоза не любил ездить под тентом, не выносил запаха перегретой на солнце прорезиненной ткани.

— Лена, ты выйдешь или хочешь отдохнуть в машине?

— Ну что ты! — Елена поспешно вылезла. — Ах, какой воздух! Мятой пахнет! — Она взяла Арсена под руку. — Ну, показывай!

— Что показывать? Все перед тобой. Отсюда начинается мое хозяйство.

В первую минуту Елена была разочарована. Перед ней раскинулось поле, одним краем взбегая вверх по довольно крутому склону и теряясь где-то за гребнем горы, а другим — уходило вниз, к подножью, сливаясь с редколесьем. Поле было распахано, его разрезали прямые, как по линейке, ряды молоденьких саженцев с только что поднявшимися первыми, еще неокрепшими, ломкими веточками, с крохотными букетиками нежных бледно-зеленых, пока не набравших силу, листочков на них.

— Вот они, малышки! — сказал Арсен, разведя руки так, словно собрался заключить в объятия всех «малышек» разом. — Ну как, Лена, хороши? Тебе нравятся?

— А что это?

— Мой новый сад! Мы его осенью посадили. Здорово, правда?

— Здесь будет расти виноград?

— Года через три получим первый урожай. Отменный будет виноград. И самое интересное, Лена, здесь только аборигенные сорта.

— Какие? Что такое — аборигенные сорта?

— То есть местные. Их давно забросили…

— Почему? Они были плохие?

— Замечательные! Только, понимаешь, у них выход был небольшой.

Елена была в отчаянии.

— Господи, что такое «выход»?

Арсен растерянно посмотрел на нее, потом, сообразив, в чем дело, расхохотался.

— Ты что же, хочешь в первый же день все сразу узнать?

— Да, хоть немножко… Ты так увлеченно говоришь об этих палочках, что завидно становится…

— Это не палочки, а саженцы… Что же ты хочешь знать?

— Ну вот хотя бы… зачем ты посадил эти самые, ну, местные… как ты сказал? Або… ригенные. Зачем ты их посадил, если у них… опять забыла… да, выход небольшой? А где он, этот выход, — не знаю. Смотрю вот на саженцы — все вроде целенькие, никакого выхода…

Все это было сказано Еленой с таким наивным простодушием и с таким искренним страданием из-за незнания столь простых вещей, что невольный смех, рвавшийся из Арсена, замер, так и не выбравшись на волю.

— Когда-нибудь я все подробно объясню, Лена, ты только не спеши. А сейчас давай-ка я тебя познакомлю с директором нашего совхоза Габриелом Балаяном, вон он идет к нам, — Арсен кивнул в сторону грузного мужчины в чесучовом костюме, спускавшегося по склону между рядами саженцев.

— Он больше похож на учителя литературы, — прошептала Елена, норовя спрятаться за спину мужа. Но Арсен, посмеиваясь, выталкивал ее вперед. Директор подошел, поздоровался с Арсеном, потом вопросительно посмотрел на Елену.

— Вы…

Елена ошеломленно глянула на Арсена. Тот улыбнулся и представил ее:

— Знакомьтесь, Габриел Арутюнович, моя жена Елена.

Директор совхоза смешался.

— О, черт, совсем из головы вылетело! Мне же сказали, что ты из отпуска вернулся с красоткой женой. Ну, поздравляю! — И неожиданно заговорил на русском языке, но с акцентом: — Здравствуйте, очень рад. Надеюсь, вам у нас тоже найдется подходящее дело. Но об этом говорить рано, пока осваивайтесь… — Он озабоченно взглянул на часы. — Послушай, Арсен, меня вызвали в райком, так что поговорить не удастся, срочно еду. Вечером, если вырвусь пораньше, встретимся.

Он повернулся к Елене:

— Ну, как вам нравятся наши места?

Елена ответила, что места бесподобные, в жизни не видела такой красоты.

— Вот поживете у нас, не то увидите. — И директор обратился к Арсену: — Ты ее почаще выводи в горы, пусть привыкает к ним.

— А разве здесь не горы? — удивленно сказала Елена, вызвав смех у обоих мужчин.

— Здесь не совсем горы, — сказал директор, показав рукой на горы в лиловой дымке, окружавшие село, издали напоминая мгновенно застывшие океанские волны. — Вам надо поехать вон туда. — Он снова посмотрел на часы и сказал уже деловым тоном: — Ну что, Арсен, прошелся я сейчас между рядами… Тебе не сказали, что я сюда часто стал приезжать?

— Я еще никого не видел. Ну, как вам наш молодняк?

Балаян немного подумал, потом сказал, посмеиваясь:

— Помнится, год назад я обещал рекомендовать тебя на свое место, когда уйду на пенсию. Помнишь?

— Ну?

Ответил он, почему-то обращаясь к Елене:

— Так вот, Елена, скажите своему мужу, нашему главному агроному, что я не буду рекомендовать его на свое место.

— Почему? — упавшим голосом спросила Елена, но, посмотрев на Арсена, удивилась: тот безмятежно улыбался, как будто страшное директорское сообщение его не касалось.

— Это грех, Елена, большой грех! — продолжал директор, шутливо подняв указательный палец. — Кстати, Арсен, как продвигается твоя диссертация?

— Никак, застрял на одном месте, дальше не идет. Да и некогда этим заниматься.

— Некому тебя подтолкнуть, вот что! Елена, займитесь этим вопросом.

— Конечно… — ошарашенно пробормотала Елена, ничего не слышавшая ни о какой диссертации. И вообще, весь этот разговор был для нее что темный лес. Но одно она все же запомнила: директор уходит на пенсию, но почему-то отказывается рекомендовать Арсена на свое место, хотя, кажется, не со зла…

— Что значит «грех»?

Директор стал с ними прощаться. Арсен с Еленой дошли до его машины. Когда «уазик» скрылся за первым поворотом, Арсен взял жену под руку.

— Ну, как тебе наш директор? Деловой мужик, правда?

— Кажется, он немного хромает, — заметила Елена. — Он что, был на фронте?

— Нет, он же молодой для фронта. Он на другом фронте был.

— На каком же? — удивилась Елена.

Арсен неожиданно улыбнулся.

— Это случилось во время срочной службы в армии. В кузове грузовика были ящики со снарядами. Водитель резко затормозил, чтобы увернуться от какой-то ямы, один из ящиков упал Балаяну на ногу и сломал берцовую кость. На том и закончились героические подвиги нашего директора. Впрочем, он тогда был еще юным мальчиком, только окончил школу. С тех пор не выносит, когда его спрашивают об этом. Он даже на комиссию не пошел, хотя мог получить удостоверение инвалида, получать военную пенсию, — у него одна нога на пару сантиметров короче другой.

— Он тоже здешний, ваш односельчанин?

— Да, а что, непохоже?

— Он хорошо говорит по-русски, почти без акцента.

Арсен объяснил, что Габриел Балаян был одним из первых целинников, долгое время работал в Кустанайской области. Там набрался хорошего опыта в животноводстве, потом его вновь потянуло в родные края. Он вернулся в Тонашен, несколько лет заведовал фермой. Колхоз тогда был полностью развален. Четыре послевоенных председателя очень постарались, чтобы довести его до нищенского состояния. А ферма при Габриеле Балаяне стала процветать, укрепилась трудовая дисциплина, увеличилось поголовье скота, повысились надои. Последних двух председателей он не подпускал к ферме и все делал по-своему. А им это и надо было: на каждом собрании в районе или области они отговаривались так: «зато у нас ферма образцовая». В конце концов председателем избрали Габриела Балаяна. А через год, когда колхоз преобразовался в совхоз, он стал директором.

— Мужик он, конечно, толковый, грамотный, хотя виноградарство для него — сплошная темень, а это — главная отрасль нашего хозяйства. Да тебе, наверное, это неинтересно, Лена, — спохватился Арсен.

— Почему неинтересно?! — удивилась Елена. — Мне интересно все, что связано с тобой. Я, правда, тоже в ваших делах не очень… А как он к тебе относится?

— Ты это о чем?

— Да вот он почему-то не хочет тебя на свое место рекомендовать, — начала Елена улыбаясь, но тут же осеклась. — Чего ты смеешься?

— Ленуль, он не собирается на пенсию, а я — на его место. Просто он вбил себе в голову, будто я шибко умный ученый и грешно делать из меня рядового администратора.

— Выходит, он тебя любит?

— Доверяет, — произнес Арсен. И умолк. Он просто не представлял себе, что еще можно добавить к этому емкому слову.

Елена ждала еще каких-либо пояснений от Арсена, но тот замолчал, и она, разочарованно вздохнув, стала смотреть на долину.

Между тем Арсен сказал то главное, что было определяющим в его взаимоотношениях с директором совхоза.

[1] Мрава-сар — гора в Карабахе.