В СУМЕРКАХ
Мягкие сонные сумерки ласково окутывали плечи. Полутуманная молочность воздуха наполнилась тишиной и покоем. Было уютно в объятиях тихого вечера.
Густота сини все более концентрировалась. Вспоминался вчерашний день… Огромная, почти банкетная, комната. Снедь на широком столе в центре. И она с хозяйкой за теплой, душевной беседой.
— Расскажите что-нибудь из Вашей жизни, — протяжно пропела Татьяна.
— Вы же знаете, покойный супруг собирал для докторской диссертации всякие случаи из жизни священников. И вот однажды…
Захлебываясь, что-то верещал телевизор, ласково обнимал и убаюкивал ноги пушистой ковер. Создавая особенную настроенность, весело вздрагивал в такт словам разрумянившийся шелковый абажур.
Татьяна пила густой, пряный чай. Душа ни о чем не мечтала, кроме приятного диалога. Приятельница располагала. Спокойное, нежное лицо, белесые волосы. Немного уставшая, грустная улыбка. «Очень похожа на женщин Борисова-Мусатова с их непередаваемо- загадочной тихостью…» — и Татьяна невольно улыбнулась.
— Мне приятна встреча с Вами и эта беседа. Благодарю за доверие и внимание…
— Ах, не шутите над старой женщиной, — понимающе поддержала хозяйка, — в бытность свою мы с супругом как-то оказались в селе Чеглы. И тамошний батюшка поведал интересные истории…
Воздух мерцал, завораживал, успокаивал. И вновь чашечка чая из очень тонкого фарфора с вензелем «В» — виноградовский старинный фарфор… Татьяна углубилась в себя. Антиквариат оживил воспоминания. Бабушка — русская княгиня, в бытность свою много рассказывала об истории этого завода, о балах, приемах, чаепитиях…
Лучистые глаза подруги отсвечивали прозрачной синевой. В них весело отражались блики от лимонного абажура, бухарского ковра, висевшего над диваном, полупрозрачных чашечек с вензелями… Писательница слушала и радовалась тем спокойствием, которое навевают серебристые мягкие сумерки.
— И вот когда мы остановились в одном из домов… Ах, я уже и забыла, с чего началось наше знакомство со священником!…
Помню яркую зелень нежной, сочной травы вокруг, скрип мохнатых, неповоротливых деревьев и ослепительную бирюзу неба… Супруг собирает интересные случаи из жизни священства, а я? Просто живу, люблю, дышу, улыбаюсь, словно ясный весенний день, безоблачный и легкий-легкий, как дыхание теплого воздуха…
Гостья посмотрела с интересом в глаза говорившей — серьезная, благородная дама. Как же она могла быть легкомысленной? Та поняла ее удивление:
— Так Вы думаете, молодая женщина должна всегда быть очень серьезной, собранной, деловой и…
— Ах, нет. Пусть она будет такой, какой ее создал Бог…
— О, Вы понимаете меня!
— Ну, я же сама — женщина!
— Продолжаю. Воздух, точно парное молоко, поил терпкостью жизни. И вот впитывая раздолье, свежесть деревни, вырвавшись из оков города, я только и делала, что радовалась и ликовала.
— Но и работали. Вы же были стенографисткой у своего профессора…
— Безусловно. Не помню, за ужином или где-то на прогулке, услышали мы эту историю. Вам действительно интересно?
— Очень.
— Священник, поведавший ее, был тогда относительно молодым, здоровым мужчиной. Но представить его юным не могла. Медленно, собираясь с мыслями, он рассказал следующее:
— Я только окончил Воронежский университет, и началась война. Сразу же ушел добровольцем на фронт. Был ранен, попал в окружение. Шли с другом по лесу, старались прорваться. Устали. Свалились под березой и уснули. Вдруг слышу сквозь сон:
— Вставай, нельзя спать, вставай!
Оглянулся спросонок — никого, и вновь задремал.
— Вставай! — раздался тот же голос, — нельзя здесь спать! — и так до трех раз. Не до шуток. Вскочил, как ужаленный, и друга пытался разбудить, в ответ:
— Оставь, спать хочу!
Я отбежал и сразу раздался оглушительный взрыв. Клочья земли, брызгая фонтаном, облепили лицо, руки, телогрейку. Когда пришел в себя, увидел: ни березки, ни друга. Одна воронка сияет, да уцелевшая ромашка головкой испуганно покачивает. С тех пор дал себе обещание стать священником…
Вскоре попал в Чеглы. Село было бедное, разрушенное, как бы рыдающее над своей разорённостью. Старался помочь, кому, чем мог. Люди, словно кроты, жили в землянках. Понемногу стали отстраиваться. Мне приходилось нелегко. Спал по нескольку часов в день. И, будто дятел, сам стучал и стучал клювом-молотком по деревянным настилам. Достраивали прекрасный храм, поднимали колокола. Они не шли наверх. Тянем, никак не получается. Годы военные. Молодые сыновья на фронте. Дома — старики со снохами. А с них спрос не велик. Устали. Колокола не поднимались наверх и все тут! Выкрикнул:
— Снохачи, в сторону, остальным остаться и помогать!
Неожиданно рывком отошли три человека, напоминавшие скользкие замшелые грибы. И колокола пошли!
Я сам побледнел, покрылся бисером пота. Растерялся, будто в чем-то провинился. Боже! Неужели такое возможно? Какой грех-то — снохачество! Вот она страшная сторона жизни! Вытер испарину, тряхнул головой, чтоб успокоиться. И… застыл, пораженный чудом Божьим…
— И Вы знаете, — обратилась ко мне хозяйка, — я сама опешила — вот как лукавый людей крутит!
— О, какой случай! — вырвалось у Татьяны в ответ на рассказ хозяйки.
Она, стройная, интеллигентная, в вязаных свитере и юбке, грустно улыбнулась:
— Еще не то — узнаете.
Сколько ей лет? Много. Но разве скажешь по ней? Эти благородные, чистые искренние глаза, матовая кожа, блеск и живость ума, душа чистая, как свежий снег…
Собеседница как-то доверительно улыбнулась, вздохнула и вновь стала потчевать изматывающе вкусным чаем… Когда допили, она принесла удивительную рукопись. Это были записки священников и еще каких-то посторонних лиц. Здесь они доподлинно и приводятся.
