автордың кітабын онлайн тегін оқу Турчин и мы
Содержание
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
I.
Въ Румыніи живутъ наши соотечественники. Есть целыя селенія недалеко отъ Яссъ, въ Молдавіи, но особенно много въ Добрудже. Здесь поселились сначала некрасовцы, донскіе казаки, ушедшіе при Петре и поступившіе на турецкую службу. Этотъ первоначальный "исходъ" на Дунай русскихъ людей, искавшихъ свободы старой вере и, пожалуй, еще широкаго простора и дикой воли, впоследствіи пополнялся притокомъ новыхъ выходцевъ, старообрядцевъ.
Въ Добрудже ихъ называютъ липованами и стародубщиной. Последнее названіе указываетъ на историческій этапъ, на которомъ останавливалась эта волна, прежде чемъ покинуть родной берегъ и переплеснуть окончательно на чужбину. Потомъ теченіе эмиграціи шло черезъ Буковину, Румынію и широко разливалось по плоскимъ степямъ турецкой тогда Добруджи.
За некрасовцами, вышедшими въ началеXVIII века, последовала новая казачья волна съ раззореніемъ Сечи. И тотчасъ же у украинскихъ пришельцевъ закипела, по обычаю славянъ, жестокая борьба съ соплеменниками. Хотя, казалось бы, на широкихъ дунайскихъ плавняхъ и по взморью, между гирлами Дуная, всемъ хватило бы места для рыбныхъ промысловъ, а на равнинахъ Добруджи и теперь еще есть где разойтись плугу и косе, но Запорожье не ужилось съ некрасовцами. Дрались до техъ поръ, пока последніе не ушли въ Анатолію. Теперь прямой "некрасовскій корень" въ Добрудже почти вывелся, но есть села, заселенныя украинцами, и села липованскія. Православные украинцы не смешиваются съ людьми старой веры. Среди последнихъ много различныхъ толковъ, враждующихъ между собою. Въ одномъ только я лично встречалъ полное согласіе. Это въ отзывахъ о "турчине". Все вспоминаютъ о временахъ турецкаго владычества съ какимъ-то особеннымъ теплымъ, почти мечтательнымъ чувствомъ.
Я старался разобраться въ этомъ странномъ на первый взглядъ явленіи: славяне, даже больше -- выходцы изъ той же Россіи безпощадно дерутся между собою и въ то же время поминаютъ добрымъ словомъ варварскія времена турецкаго владычества...
II.
Можетъ быть, это оттого, что турецкое владычество для Добруджи -- прошлое. "Что прошло, то будетъ мило"... Надъ Тульчей, по бабадагской дороге сохранились еще до сихъ поръ следы турецкой крепости, разрушенной после берлинскаго трактата. Теперь на остаткахъ валовъ и канавъ пасутся овцы. Но когда-то это было орлиное гнездо, откуда турки владычествовали надъ городомъ и равниной. Много ходитъ яркихъ разсказовъ о произволе и насиліяхъ пашей и военщины... И до сихъ поръ местная архитектура городскихъ зданій сохранила еще отпечатокъ того времени: старые дома закрыты отъ улицъ сплошными стенами безъ дверей и оконъ. Это, конечно, не затемъ, чтобы отстреливаться изъ-за заборовъ: все равно не защитишься. Но, когда черезъ городъ проходили временами дикія орды курдовъ, арнаутовъ, башибузуковъ или просто знатный паша проезжалъ съ буйной челядью, они вливались, какъ вода, въ плохо запертыя ворота, наскоро грабили, насиловали женщинъ и выскакивали опять, сверкая дикими улыбками на бронзовыхъ лицахъ. Управы найти было не у кого.
Наконецъ, волна эта прошла въ последній разъ въ 1877 году. Даже паша, командовавшій крепостью, прислалъ внизъ, въ городъ, предупрежденіе, чтобы жители покрепче запирали ворота. Онъ получилъ свой бакшишъ, чтобы избавить городъ отъ стоянки уходящаго отряда, но не ручался за то, что можетъ произойти мимоходомъ. И городъ весь трепеталъ въ своихъ дворахъ, за крепко запертыми воротами; жители прятались даже въ погреба и подвалы, пока по извилистымъ улицамъ тянулись дикіе всадники въ пестрыхъ одеждахъ, на поджарыхъ аргамакахъ. Земля стонала надъ головами отъ топота копытъ, и только, когда этотъ гулъ затихъ и смолкли дикіе крики и визгливая музыка азіатовъ, христіане стали выползать на светъ Божій.
Но вотъ, на закате, съ той самой стороны, где скрылись на бабадагской дороге турецкіе отряды, опять показалось облако пыли, позолоченной косыми лучами. Въ городе опять поднялась паника: "турчинъ, турчинъ вертается!" Оказалось, что это просто-на-просто возвращалось городское стадо...
Таково было последнее впечатленіе турецкаго владычества надъ Добруджей. После этого страна отошла къ Румыніи и стала Европой. Турецкую крепость срыли, и, когда я бродилъ по бывшимъ валамъ, то на нихъ, какъ на нашихъ степныхъ курганахъ, ветеръ игралъ въ высокихъ травахъ какую-то странную, невнятную слуху, но понятную славянскому сердцу песню о томъ, что прошло... И потому, что прошло, стало мило...
-- Турчинъ?.. Турчинъ былъ миляга, -- говорилъ мне у подножія бывшей крепости прохожій русскій человекъ, котораго я остановилъ на пыльномъ бабадагскомъ шоссе...
III.
Въ 1897 году мне довелось присутствовать на празднованіи двадцатилетней годовщины освобожденія Румыніи и объявленія королевства. Въ полукаменномъ тульчанскомъ соборе служили благодарственный молебенъ, при чемъ мой русскій слухъ то и дело ласкалъ припевъ хора: "Домну милуешти" (Господи помилуй). Кругомъ стояли войска местнаго гарнизона, правду сказать, не щеголявшія особенной военной выправкой, среди которыхъ выделялись два бравыхъ заезжихъ болгарскихъ офицера, совершенно похожіе на нашихъ. Биржари, частью тоже русскіе, въ сильно потертыхъ кафтанахъ, подвозили офицеровъ и городскую знать.
Когда "войска" расходились съ площади, изъ толпы, шедшей рядомъ по тротуарамъ, слышались русскіе оклики:
-- Митрій, -- говорилъ женскій голосъ, -- отпросись, слышь, севодни у командира...
И солдатикъ отвечалъ:
-- Ладно!
И веяло отъ всего своимъ, роднымъ, русскимъ. А рядомъ шелъ журавлинымъ шагомъ настоящій беглый николаевскій солдатъ, старикъ летъ 80-ти, вытягивая по николаевски носки, и крепко ругался:
-- Какіе вы, такъ и этакъ... солдаты! Нешто такіе солдаты бываютъ?.. Вотъ у насъ, при императоре Николае...
Офицеры и солдаты вяло шагали, не обращая на него вниманія...
Въ тотъ же день расшевелившіяся воспоминанія слѵжили предметомъ беседы въ кружке нашихъ соотечественниковъ на берегу Дуная. Мы сидели на штабеляхъ бревенъ, мимо бежала и плескалась дунайская волна, вторя нашимъ разговорамъ о прошломъ. Разсказывали о грозной крепости, о разныхъ пашахъ и ихъ нравахъ, о разныхъ "ехвендіяхъ" и ихъ взяткахъ, и въ тоне разсказчиковъ стариковъ опять слышалось изумлявшее меня благодушіе:
-- Э, что! При турчине жить было можно.
-- Турчинъ, конечно, басурманъ. Не нашей веры. А дурного про него не скажешь...
-- Миляга былъ, верно.
-- Не къ рамуну прировнять.
Въ параде и последовавшемъ за нимъ торжестве, устроенномъ городскимъ муниципалитетомъ, участвовали школьники. Въ томъ числе воспитанники одной школы были въ фескахъ и велъ ихъ учитель тоже въ феске. Публика относилась къ нимъ очень добродушно и никакихъ ироническихъ замечаній на тему о прежнемъ владычестве я не слышалъ. Лица детей выражали детскую заинтересованность происходящимъ, и только въ глазахъ виднелась особенная затаившаяся глубокая печаль. Но это, кажется, обычное выраженіе турецкихъ глазъ...
На следующій день былъ праздникъ славянскихъ первоучителей Кирилла и Меѳеодія, и болгарская колонія воспользовалась этимъ днемъ, чтобы отпраздновать и свой праздникъ освобожденія. Добруджанскіе болгары у румынскихъ властей на подозреніи, такъ какъ, несомненно, ихъ симпатіи тяготеютъ къ Софіи. Но все же нельзя было запретить празднованіе чисто культурнаго праздника, и вечеромъ этого дня я получилъ приглашеніе на литературный вечеръ въ помещеніи болгарской школы.
Молодые учителя и учительницы, очень похожіе на нашихъ, только съ смелыми глазами и сверкающими одушевленіемъ лицами, читали патріотическіе стихи своихъ поэтовъ, и небольшая классная комната была густо насыщена впечатленіями прошлой борьбы. "Турецки-те тирана" -- поминались то и дело. Загорелые, толстоусые и горбоносые болгары-лавочники, старыя и молодыя болгарки жадно слушали поэтическіе отголоски недавней еще національной борьбы. Кровь, смерть на колахъ, мужественное презреніе къ мученіямъ и -- месть утеснителямъ!..
Я вышелъ изъ душной комнаты въ сени, где стояла простая кадка съ свежей водой. Изъ темноты на меня выдвинулась вдругъ голова въ феске, черные печальные глаза, носъ крючкомъ и длинная борода... Старый турокъ тянулся ко мне изъ темноты и говорилъ что-то на непонятномъ языке... Явленіе было такъ выразительно, фигура такъ зловеще и странно выдвигалась изъ мрака въ полоску света, что я вздрогнулъ. Что нужно здесь этому "турецкому тирану" и что онъ подкарауливалъ все время, въ темноте у запертыхъ дверей, за которыми съ такимъ гневомъ вспоминались его вековыя притесненія?
Въ это время дверь раскрылась; сделали перерывъ, публика хлынула въ тесныя сенцы, и я сразу понялъ, что нужно было старому турчину. Онъ держалъ на руке корзину съ орехами и сладостями, а въ углу у его ногъ стоялъ деревянный жбанъ съ лимонадомъ. Онъ верно разсчиталъ, что болгаре, разгоряченные теснотой и пламенными воспоминаніями, захотятъ освежиться и живо расхватаютъ его запасы...
И, действительно, шумная молодежь со смехомъ и шутками увлекла его во дворъ и здесь, на просторе, у него быстро расхватали его товаръ... Черезъ две-три минуты онъ торопливо захлопалъ своими туфлями на босу ногу по площади, ласково освещенной лучами южнаго месяца.
Повидимому, онъ торопился возобновить свои запасы, въ надежде воспользоваться еще однимъ, столь же для него благопріятнымъ перерывомъ.
И вся картина была обвеяна такой лаской мягкаго придунайскаго вечера и такимъ благодушіемъ, что въ этотъ вечеръ у порога болгарской школки мне казалось, что все эти пламенныя декламаціи болгарской молодежи -- уже поэзія прошлаго и даже... что, можетъ быть, ихъ глаза -- старыхъ и молодыхъ -- загораются такимъ пламенемъ лишь потому, что они мечтаютъ еще объ одномъ освобожденіи... Освобожденіи отъ румынъ и соединеніи съ метрополіей...
И не приходило въ голову -- какая еще трагедія подымется изъ дыма и крови на почве этого рокового "восточнаго вопроса".
IV.
Въ одномъ изъ узкихъ и запутанныхъ переулковъ Тульчи невдалеке отъ дунайскаго берега стоитъ мечеть съ тонкимъ минаретомъ, и каждый вечеръ, когда солнце исчезаетъ за синими вершинами Махмудіе, фигура въ чалме появляется на круглой галлерейке, и горловой напевъ муэззина провожаетъ странно волнующими звуками уходящій день...
Кругомъ мечети небольшая турецкая колонія, до еще больше домовъ язусской магалы {Предместье.}, населенныхъ нашими выходцами, держащими "старый обрядъ". Одинъ изъ нихъ, случайно встреченный, съ которымъ мы какъ-то скоро разговорились, предложилъ мне зайти въ мечеть.
-- Ничего, ничего! они дозволяютъ, -- говорилъ онъ. -- Ну, только, извините, -- сапоги придется снять.
Действительно, старый турокъ-привратникъ указалъ на наши ноги и предложилъ надеть, очевидно для этой цели запасенныя, туфли.
-- На этотъ счетъ у нихъ строго, -- комментировалъ мой провожатый, и въ голосе старообрядца слышалось уваженіе.
Въ обширномъ простомъ зданіи было прохладно и тихо. На полу, устланпомъ ковриками, сидели бородатые турки, по восточному поджавъ ноги, и, закрывая лица и глаза ладонями рукъ, бормотали молитвы. Входили новые молящіеся, меняли туфли и тоже тихо погружались въ молитву. Картина была простая, молитва непонятная, но она какъ-то странно и значительно сливалась съ угасающимъ днемъ, прощально глядевшимъ въ высоко поднятые восточные вырезы оконъ.
-- Да, вера, конечно, поганая. Въ Мухамеда веруютъ...-- сказалъ мой провожатый, когда мы вышли.-- Ну, а что ужъ свою релегію соблюдаютъ аккуратно. Табакъ, конечно, курятъ, вера ихняя дозволяетъ. Такъ ведь это, какъ сказать... На что у насъ строго воспрещается, а и то теперь сосутъ... Особенно, которые помоложе... Тьфу, прости Господи. Завелась пакость... Ну, что касающее вина, -- ни Боже мой! Чтобы вы турчина встретили пьянаго, наипаче еще, чтобы на улице, да чтобы съ ногъ свалился, да у канаву... А у насъ уже и то бываетъ.
-- А вы еще турецкое владычество помните?-- спросилъ я.
-- Помню хорошо. Молодъ былъ, конечно, ну, все-таки вспоминаю. Старики тоже разсказываютъ. Да вотъ, если любопытно, поспрошаемъ. Добрый вечеръ, старики!
Вдоль улицъ, наслаждаясь теплыми сумерками, сидели кучками на скамьяхъ, на бревнахъ, просто на траве жители магалы. Молодежь особо. Здесь слышались задорныя и смешливыя шутки, сверкали лукавые взгляды и порой яркія задирающія словечки. Люди постарше вели себя сдержанно и провожали меня любопытно-суровыми взглядами. Въ кучке, къ которой мы подошли, шелъ, повидимому, серьезный разговоръ, и по рукамъ ходила толстая книга въ кожаномъ переплете.
-- Вечеръ добрый!-- ответили намъ на приветъ.-- Кого ты это водишь, Тихонъ? Какого человека?
-- Да это вотъ нашъ человекъ, изъ Рассеи пріезжій. Любопытствуетъ на счетъ турчина. Что какъ, спрашиваетъ, при турчине жили вы?
-- Что-жъ... Жили и при турчине... не хуже нынешняго никакъ...
-- Это верно сказалъ.
-- Конечно не хуже.
-- Басурманъ, басурманъ. А веры онъ, главное дело, не рушилъ.
-- Это вотъ правда!
-- Этой у него манеры не было, что говорить напрасно.
-- А разве румынъ за веру теснитъ?-- спросилъ я.
-- Не...-- нерешительно сказалъ одинъ, помоложе, одетый въ городскую одежу. Но другой, сидевшій рядомъ съ нимъ, резко поднялся съ места и, сверкая глазами, сказалъ запальчиво:
-- Какъ веры не рушитъ? А за что нашихъ у тюрьму побралъ?.. Скольки народу?..
-- Это дело особое.-- сказалъ первый. обращаясь ко мне.-- Онъ, видите, писать захотелъ, рамунъ то есть. Скажемъ такъ: перепись народную хотелъ изделать... А нашимъ, значитъ, некоторымъ это противно...
-- Конечное дело, противно! А тебе не противно? На што она ему, перепись эта, занадобилась? Скажи-ка ты намъ, умная голова.
-- Онъ, значитъ, такъ объясняетъ, что на счетъ сбору. Подати брать по описи и тому прочее, подобное.
-- По-да-ти? -- съ гневной язвительностью спросилъ первый. -- Надо, такъ бери! Что мы, отказываемъ, что ли? Не плотимъ или что? Взялъ съ меня, -- запиши, куда хочешь: съ Ивана Макарова узято, напримеръ, пятнадцать левовъ... Ну? Мы этому противимся, что ли?
-- Этому мы не противны, -- зашумели несколько голосовъ,
-- Нетъ, -- продолжалъ первый.-- Ему этого мало. Души ему писать надо...
-- Ну, на што ему наши души? Куда ихъ?
-- Конечно, души...
Среди моихъ соплеменниковъ закипалъ раздоръ. Одни изъ нихъ подчинились уже румынской регистраціи, другіе твердо стояли на отказе и решили лучше пострадать "за веру".
-- Позвольте, -- прервалъ я начинавшееся междоусобіе: -- при чемъ же тутъ вера? Это дело мірское, гражданское...
-- Какъ это, что вера не при чемъ? А царю Давыду что за это было?.. Не знаешь, что ли? Послушай вотъ, когда не знаешь...
И, раскрывъ старую книгу, къ которой, очевидно, уже прибегали въ беседе, онъ прочиталъ главу изъ книги Царствъ о грешномъ желаніи Давида переписать народъ, и какъ Іоавъ убеждалъ его отступиться отъ этого гибельнаго намеренія... "да приложитъ Господь Богъ къ людямъ твоимъ, яко же быти имъ сторицею, и очи господина моего царя да увидятъ. И господинъ мой царь почто помышляетъ о словеси семъ?.."
-- Ботъ видишь ты: глупей насъ Іоавъ былъ? А? Давыдъ его не послушался, что вышло?
-- Моръ не пошелъ по всему народу? -- подхватилъ другой.-- Не видали ангела, изливающаго фіалъ гнева Господня? Что-о?..
Аргументъ былъ убедительный. Доказательство, можно сказать, документальное, и голоса возражателей смолкли.
-- А разве, -- спросилъ я: -- турчинъ никакихъ переписей не делалъ?
-- Турчинъ?-- сказалъ читавшій съ очевиднымъ уваженіемъ въ голосе: -- станетъ тебе турчинъ писать!
-- Ему это безъ надобности.
-- Турецкій царь этихъ глупостей не приказывалъ.
-- А податя и турчинъ бралъ, просто было, -- сказалъ седой старикъ съ лохматой серебряной головой. -- Вотъ какъ просто: идешь съ базару, встретилъ онъ тебя на дороге. -- Стой, податя отдалъ? -- Нетъ еще, ехвендій! -- Ну, подавай сейчасъ. -- Возьметъ съ тебя, сколько ему надо, камышину срежеть, очинить... а чернила въ бачочке завсегда у него на поясе... на колене квитокъ написалъ, готово! Ступай себе съ Богомъ...
-- Тотъ много не писалъ!
Древній старикъ съ курчавой бородой и розовымъ лицомъ поднялъ серые выцветшіе глаза, посмотрелъ на всехъ лукаво улыбающимся взглядомъ и сказалъ:
-- Писалъ и онъ тоже... Солдатъ или, скажемъ, казаковъ, этихъ писалъ.
-- Безъ того, конечно, нельзя.
Старикъ окинулъ смеющимися глазами все собраніе и продолжалъ:
-- Вотъ я вамъ скажу, а вы послушайте, какъ онъ писалъ... Бывальщина это... Были у него, значитъ, козаки, наши рассейскіе...
-- Некрасовъ, -- подхватилъ кто-то.
-- Зачемъ Некрасовъ! Некрасовъ подался у Анатолію, на Майносъ. А его, значитъ, заступили хохлы. У Кытерлезе стояли, да на Дунавце, коло Калаорману... Атаманъ у нихъ Гладковъ былъ {Гладкій Осипъ Михайловичъ, атаманъ дунайскихъ запорожцевъ. Въ 1828 году перешелъ на сторону русскихъ. Местное преданіе, записанное мною въ Добрудже и излагаемое ниже, по своему объясняетъ этотъ переходъ.}. И числилось ихъ, значитъ, много полковъ. Тысячъ такъ что до сорока...
-- Много!
-- То-то вотъ, что числилось много; пороху, муницы тамъ, жалованья тоже самое шло на сорокъ тысячъ, а на лицо-то у него, у Гладкова -- значитъ, было ли, нетъ ли тысячъ двадцать...
-- Ишь ты!
-- Ну, вотъ, бывало пишутъ этому Гладкову изъ Стамбула: смотри, ревизоръ едетъ, важный паша. И, значитъ, тульчинскій начальникъ, прехвектъ по нонешнему, тоже отписываетъ: гляди, Гладковъ, штобъ было все въ порядке. И выводи ты свои полки на смотръ у Тульчу, или тамъ у Бабу... Хорошо. Выезжаетъ, значитъ, этотъ самый паша на площадь... Становится, напримеръ, посредине. Кругомъ офицерство это, честь честью и бумага въ рукахъ. Списки эти самые... А онъ, значитъ, атаманъ Гладковъ, поставилъ свои полки во-онъ туда, где мельницы. Ну, хорошо. Ударили въ бубны, затрубили въ трубы. Начинай! Повелъ онъ одинъ полкъ, повелъ другой, повелъ третій. Турчинъ пишетъ все... Столько-то тысячъ... Дальше да больше, дальше да больше. Двадцать, тридцать, тридцать пять тысячъ... уже и сорокъ подходитъ, а онъ все знай командуетъ: следующій!.. И опять, значитъ, съ улицъ на площадь, какъ изъ рукава сыплетъ... едутъ и едутъ козаки, конца не видно... Вотъ стамбульскій паша и пытаетъ у тульчанскаго-то: да сколько ихъ полагается? А тотъ говоритъ: сорокъ полковъ. Ну, тотъ ему: будетъ считать! Какъ бы больше не насчиталъ, чтобы не пришлось нашему султану лишку приплачивать. И сейчасъ командуетъ: пошелъ по домамъ. Якши козноеръ! Спасибо..
-- А говоришь не было у Гладкова сороки-те тысячъ? -- спросилъ одинъ изъ слушателей.
Старикъ опять обвелъ всехъ лукавыми глазами.
-- Не было и есть! Думаешь, было?
-- Дакъ какъ же?
-- Хитрый былъ Гладковъ-то этотъ, -- предположилъ кто-то:-- Они ведь запорожскій корень, -- ведуны, слышь, были. Глаза умели отводить...
-- Не ведуны, такъ и где бы имъ Некрасова-те съ Дунаю выбить...
-- Веду-ны! -- съ веселымъ пренебреженіемъ оказалъ старикъ. -- Оно, можетъ, и было дело, да на этотъ разъ выходитъ просто.
-- А какъ?
-- Вамъ вотъ и невдомекъ. А такъ, что проведетъ онъ передъ пашой, сколько-то полковъ, потомъ обернутъ по улицамъ, -- да опять айда-те, ребята, на тую же площадь...
-- А-ахъ ты!-- съ истиннымъ восторгомъ загрохотали слушатели... -- И что жъ, ничего?
-- Зачемъ ничего: Гладкову отъ самаго султана благодарность!.. Ну, а какъ военный случай подошелъ, русскій царь пошелъ на турецкаго, тутъ уже нельзя было обманывать... Онъ видитъ, что дело-то выходитъ табакъ...
-- Не увернешься...
-- То-то, что не увернешься. Онъ туда-сюда... Да къ Николай Павловичу и подался. Опять на русскую сторону перешелъ...
-- И верно, что простякъ былъ турчинъ.
-- Чего проще...
На небе, надъ минаретомъ мечети, надъ горой Махмудіо, надъ полоской Дуная, видной черезъ крыши, вырисовался въ вечернемъ небе серпокъ молодого месяца, а мы все сидели на площадке русской магалы и вспоминали о турчине и о томъ, какой онъ былъ простякъ и какъ легко было его "обдуривать"... И вообще какъ было хорошо въ те времена, когда еще не "Европа", а турчинъ владычествовалъ и распоряжался въ Добрудже...
V.
Встретился мне какъ-то въ 90-хъ годахъ русскій человекъ, старикъ летъ за 90. Онъ "выбежалъ изъ Рассеи" еще во время севастопольской кампаніи. Съ техъ поръ онъ бывалъ, какъ говорится, и на возу, и подъ возомъ, видалъ всякіе виды и хлебъ едалъ изъ многихъ печей. Нередко бывалъ съ турецкими паспортами и въ Россіи, преимущественно въ Одессе. Закинула его однажды судьба и въ Стамбулъ, где онъ нанялся конюхомъ къ "большому турецкому генералу"...
-- Важшій генералъ былъ, о-о, -- настоящій. Въ Руманіи такихъ и нетъ. У нихъ, у турокъ, если ужъ генералъ, то генералъ... Называемый паша: простому человеку голову-срубитъ, не ответитъ.
Въ голосе нашего земляка слышалось истинное почтеніе. Хорошо это или плохо, -- онъ судить не брался. Балканы -- большія горы, наши -- большіе генералы, -- это только фактъ. Но на большія горы смотрятъ съ большимъ уваженіемъ, чемъ на холмы.
-- Царь у нихъ, вамъ скажу, -- большой царь, настоящій, вроде нашего... Селямликъ праздникъ бываетъ... Поедетъ у мечеть, все войска построены... Ура кричатъ, изъ пушекъ пальбу делаютъ... На что паши, и те, какъ листъ, дрожатъ. Самому большому министру прикажетъ голову срубить, -- мигомъ снесутъ! О! что тутъ говорить... Такихъ царей и на свете мало.
И случилось нашему земляку сильно провиниться: любимую лошадь паши испортилъ. Другіе конюхи говорять: "Кончено твое дело. Молись Богу. Вернется домой, -- лучше на глаза не кажись. Наврядъ, что живой останешься"... Делать нечего, -- собрался онъ съ другимъ конюхомъ изъ болгаръ, и пустились въ бега, направляясь черезъ Балканы къ румынскому городу Констанце...
Пробравшись кое-какъ черезъ населенныя места по близости Стамбула, они углубились въ лесистые Балканы. Здесь все пугало русскаго человека: горы, покрытыя облаками и туманами, леса и особенно встречи съ людьми. Онъ былъ уверенъ, что первая же встреча грозитъ арестомъ, ужасными турецкими тюрьмами, а можетъ быть, и смертью... Пробирались поэтому глухими тропами, питались лесыыми растеніями, ягодами и корой, оборвались, обросли, стали похожи на лесныхъ зверей.
-- Такъ шли мы, -- говорилъ разсказчикъ, -- съ неделю... Вдругъ однажды слышимъ: топоръ въ лесу стучитъ, -- тюкъ да тюкъ! Пробрались мы, какъ волки голодные, къ тому месту. Глядь, а это турчинъ черезъ Балканъ телеграфную линію гонитъ.-- Что теперь, -- спрашиваю у болгарина, -- делать станемъ? Кончатъ они насъ тутъ же. Расклюютъ насъ птицы, кости зверь по лесу растаскаетъ. Давай, опять подадимся въ лесъ... А болгаръ говоритъ: "нетъ, я не согласенъ". Отощалъ очень. Пока мы советуемся, собака насъ заметила, кинулась къ намъ. Делать нечего, -- вышли мы изъ кустовъ. Глядятъ они на насъ, мы на ихъ,-- другъ дружки боимся. Особенно, какъ мы ободрались, почернели, чисто звери лесные,-- ну, однако, подошли они къ намъ, спрашиваютъ: что за народы? -- Я говорю: урусъ, урусъ. А они, -- даромъ что воевали съ нами, -- русскаго человека уважаютъ. Урусъ-нокчи! Указали дорогу: ступай, дескать, вотъ тутъ будетъ деревня. Быйдешь на улицу, -- кричи старосту...
Беглецы такъ и сделали. И после этого дошли до самой румынской границы такъ же удобно и свободно, какъ еще недавно ходили, а можетъ быть, и теперь ходятъ наши бродяги по дорогамъ огромной Сибири. Такъ же, какъ и тамъ, никто у нихъ не требовалъ отчета, кто они и не убежали ли отъ правосудія. Они были странники, нуждавшіеся въ хлебе и въ ночлеге. И то, и другое предлагалось имъ просто и беззаветно.
-- Придешь подъ вечеръ у деревню, сталъ средь улицы, кричи: "Ада-ай"... Десятника, значитъ. Десятникъ сейчасъ къ очередному, которому очередь странныхъ людей приниматъ. Отведетъ ночлегъ, напоятъ, накормятъ, переночуешь, хлеба на дорогу дадутъ. Ступай дальше!
По вечерамъ, прослышавъ о невиданныхъ прохожихъ, -- въ очередную избу мабивались любопытные. Нашъ землячокъ, большой балагуръ и плутъ, быстро приноровился къ этой аудиторіи.
-- Я имъ, бывало, начну, какъ умею, врать, мешаю бывальщину съ небывальщиной. Страсть любопытные. Особенно, начнешь разсказывать, какъ папы мучили крепостныхъ, что вотъ-дескать ребятъ отъ отцовъ-матерей въ неволю продавали, какъ все равно скотину. Они головами качаютъ, слезы по усамъ текутъ. "Чичкиръ московъ-гяуръ". Значитъ: бедные русскіе люди. Жалко имъ...
И простодушные мужики въ глухой турецкой деревушке, затерявшейся въ лесистыхъ Балканахъ, плакали надъ участію русскихъ мужиковъ, когда-то томившихся въ рабстве. Совершенно такъ, какъ въ нашихъ деревняхъ плачутъ, слушая захожаго болгарина, серба, можетъ быть, самозванца-перса, такого же плута, какъ и тотъ нашъ землячокъ, -- разсказывающаго о турецкихъ зверствахъ... И, слушая эти разсказы, турецкіе мужики не вспоминали о поступкахъ своихъ башибузуковъ и курдовъ, какъ и наши мужики не вспоминаютъ ни объ армянской резне на нашемъ Кавказе, ни о зверствахъ, совершенныхъ надъ евреями въ Кишиневе и Белостоке, ни о массовыхъ потопленіяхъ мирныхъ китайцевъ на Амуре... Хотя все это было... Такъ же, какъ были и свирепые башибузуки... Такъ же, какъ есть теперь "историческая месть" македонскихъ четниковъ, истребляющихъ мужицкое населеніе турецкихъ деревень...
-- Турчинъ, -- онъ, конечно, басурманъ, мухамедовой веры, -- закончилъ при общемъ сочувствіи разсказчикъ бродяжьей эпопеи.-- Ну, однако, въ десять разъ лучше булгаръ... Попроси ты у булгарина денегъ... Удавится, не дастъ. А у турчина, бывало, переночуешь, особенно ежели который позажиточнее, поклонишься и скажешь: "Нокъ нари, ехвендій!". Значитъ: "денегъ у меня нету".-- Что ты думаешь, -- денегъ еще дастъ. Не посмотритъ, что ты не ихней веры... Нетъ, я такъ думаю, самый хорошій человекъ -- турчинъ! Ежели бы въ нашу веру перешелъ, не было бы лучше этого народа...
-- А самъ на силу урвался: паше попался бы, не сносить бы головы!-- заметилъ одинъ изъ слушателей.
-- Ну, это ужъ дело такое... Самъ виноватъ, конечно. Онъ главное дело -- съ пылу горячій былъ. Потомъ отойдетъ -- и ничего... А подъ горячую руку, конечно, не попадайся...
И почти на каждое указаніе отрицательнаго свойства находилось смягчающее обстоятельство. Когда я старался оживить ихъ воспоминанія о пашахъ, жившихъ въ крепости надъ Тульчей, какъ въ орлиномъ гнезде, о чиновникахъ, полицейскихъ, жандармахъ, о насиліяхъ, взяточничестве, поборахъ, о національной заносчивости правящихъ классовъ, о несправедливости и подкупности судовъ, объ отсутствіи всякаго рода безопасности: личности, имущества, женской чести, -- мои собеседники какъ-то пассивно соглашались, что въ этомъ отношеніи турчинъ оставлялъ желать много. Но и тутъ не обходилось безъ оговорокъ и колебаній...
-- На этотъ счетъ, -- прямо подлецъ былъ, -- говорили одни.-- Христіанина не почиталъ за человека, а все одно за собаку. Другого и слова не было у него. Придешь съ турчиномъ судиться, -- первое слово турчину. Выслушаетъ его, потомъ уже тебя спрашиваетъ:-- "Ну, теперь ты, собака, что скажешь?"
-- Ну, а разсудитъ какъ?
-- Ну, это какъ смотря по делу. У нихъ тоже по закону это не полагается, что за своего стоять, правъ, не правъ...
-- Это ужъ какъ выйдетъ, на чью сторону...
Эти нерешительные отзывы сразу примирилъ старикъ, сказавшій очень решительно:
-- Все одно -- христіанинъ ли, турокъ ли. Кто бакшишъ больше далъ, тотъ и правъ.
Все засмеялись.
-- Это верно сказалъ.
-- А у другихъ местахъ не такъ?
-- Где ты найдешь, чтобы по совести?..
И лишь неохотно и вяло собеседники готовы были признать, что румынъ менее лакомъ на бакшишъ, по крайней мере, въ области суда. И все-таки въ конце концовъ все одобрили решительное заключеніе скептическаго старика:
-- Той судъ и хорошъ, отъ котораго уйдешь...
-- Вотъ это верно сказалъ...
-- Тикай отъ суда подалымъ...
-- Лучше всего. Здоровее...
На счетъ насилій и грабежей чиновниковъ отзывы тоже были единодушны:
-- Были, конечно, и добрые. Ну, иной разъ бывало заведется собака, -- беда!
-- Бабу красивую углядитъ, -- береги, а то украдетъ.
-- И управы не найдешь...
-- Только ужъ на себя надейся... У котораго человека сердце горячее, не стерпитъ, то, значитъ, уже больше на рушницу свою полагается да на темную ночь...
-- Тутъ уже, значитъ, кому Богъ дастъ... Чье счастіе.
-- Либо человекъ пропалъ, либо ему голову свою не носить...
-- Ну, все-таки, бывали и хорошіе...
-- Дюже хорошіе бывали. Добряки... Взять возьметъ, ну, обидеть не дастъ.
-- Это где хошь возьми: нетъ такой земли, чтобы все хорошіе были...
-- Коровы у стаде, и то не одной шерсти.
-- Другая пуще быка бодается...
Въ отзывахъ слышался почти турецкій фатализмъ: бывали начальники плохіе, бывали и хорошіе, какъ бываютъ ведреные и дождливые дни...
-- Конечно, озорства было много... Отъ челяди...
-- Нетъ, пуще всего отъ черкеса...
После выселенія черкесовъ съ Кавказа часть ихъ поселилась въ Добрудже. Исторія этого переселенія -- настоящая эпопея кровавыхъ страданій и ужаса. Оголодалые, раззоренные, несчастные и больные, они отмечали свой путь павшими лошадьми, придорожными могилами и заразой... Турція дала имъ пріютъ, но къ дальнейшей судьбе единоверцевъ относилась съ равнодушіемъ фаталистовъ. И вотъ въ степяхъ Добруджи рядомъ съ цветущими деревнями русскихъ выходцевъ выросли бедные черкесскіе поселки... Въ отрогахъ Балканъ есть два села неподалеку другъ отъ друга. И называются они -- одно "Русская Слава", другое "Слава Черкесская".
Совершенно понятно, что этимъ двумъ "Славамъ" трудно было уживаться по соседству... Разсказы о взаимныхъ отношеніяхъ тоже носятъ печать эпическаго спокойствія.
-- Что ему было делать, хоть, скажемъ черкесу... Своей стороны решился, климатъ ему здесь неподходящій. Опять же степь, а онъ привыкъ у горахъ... Ну, конечно, ужъ онъ больше надеялся на свою ухватку...
-- Вотъ, помню я, -- разсказывалъ одинъ богатырь изъ Сарыкіоя, где, по преданію, живутъ остатки некрасовскаго корня.-- Помню, разъ поехали мы съ базару, съ Тульчи. Къ себе у село. Батька съ братомъ, да я. Мальчонка я былъ тогда. Ну, на базаре, конечно, выпили здорово, едутъ, песни играютъ. Дело ночное, а месяцъ. Только глядь: скачутъ по степе двое, вершно, и прямо къ намъ. Ну, те пьяные, пьяные, а все-таки смекнули. Вылезли. Слеги съ ними на этотъ случай были, -- выпростали изъвозовъ, ждутъ.-- "Непременно, -- отецъ говоритъ, -- Ибрагимка это съ Гассанкой на промыселъ выехали. Не зевай, братъ". Подскакали они прямо къ намъ, лопочутъ по своему, ну, однако, можно понять, что дескать отдавайте деньги, коли живы остаться желаете. Ну, те не сробели. Подняли слеги, да на нихъ. Какъ махнетъ надъ головой, такъ только свиститъ, ветеръ идетъ... Те и съ конями какъ шарахнутся въ сторону, -- все одно мухи...
-- Ха-ха-ха!-- загрохотали слушатели...-- Не сладко!
-- Известно, народъ жидкій, не съ нашими сравнять... Посмотри ты на меня, а батька у меня вдвое дюжее былъ. Прямо сказать -- башня. А черкесъ что?..
-- Иде же черкесу!..'.
-- Да еще голодный... Онъ, конечно, на коне и такъ, и такъ вертится, какъ все одно комаръ. А подступу нетъ...
-- Да ведь у нихъ, пожалуй, оружіе, пистолеты?
-- Ну, что! Только слава одна. Стрелилъ онъ, положимъ, пулькой небольшенькой, такъ батька сразу и не заметилъ; после уже, какъ до дому вернулись, фершалъ ему пульку эту выковырялъ... Такъ и отошли. Видятъ: марафетъ плохой. Темъ более наши такъ норовятъ, чтобы лошадей у нихъ попортить, а имъ лошадь дорого стоитъ... Повернули коней, -- айда у степь. Только следъ закурился...
-- Что-жъ ваши, начальству не жаловались? -- спросилъ я.
-- Кому пожилишься, -- съ добродушной усмешкой сказалъ разсказчикъ. -- Турчинъ на это и вниманія не обращалъ. "Не убилъ, говоритъ, живого оставилъ? Чего-жъ тебе?"
-- Значитъ, тебе Богъ не судилъ, когда ты живой остался... Больше ничего.
-- А бывало, и убивали... Мало ли было, и-и! Боже мой...
-- Тогда что же?
-- А ничего! Что поделаешь?.. Жалься, пожалуй.-- "Такъ и такъ, молъ, ехвендій, Махмудка у мене, напримеръ, батьку, до смерти убилъ, или, скажемъ, сына"...-- Ну, такъ что? Убилъ -- не вернешь! Что я тебе, Богъ что ли! Где я тебе новаго батьку возьму... Ступай себе!-- Конечно, сдеретъ бакшишъ, сколько той можетъ его ублаготворить... И делу конецъ...
-- Ну, опять же и самъ долго зла не помнилъ...
-- Гассанку того батька после у Бабе на базаре встретилъ. Смеется подлая душа.-- "Здоровъ, говоритъ, Игнатъ-козакъ". Это они нашихъ некрасовскихъ такъ зовутъ.-- Здоровъ, -- батько отвечаетъ.-- Благодари своего Бога, что живъ убрался...
-- Да, просто было...
-- Самъ себя береги, ни на кого не надейся!
-- Святое самое дело!
-- На счетъ пашпортовъ тоже... Вотъ ужъ не теснилъ нисколько... Было разъ: выбежалъ тутъ одинъ такой человекъ изъ Рассеи, по старой вере. И надо намъ было его опять у Рассею послать, у Сибирь... Надо, значитъ, дескире, пашпортъ по ихнему. Айда, говорю, со мной. Приходимъ у конакъ... Сидитъ онъ на коврике, ноги ноджалъ, трубку куритъ.-- Что вамъ, собаки? Зачемъ пришли?-- Вотъ, говорю я, ехвендій, по какому делу. Дескире треба, у Рассею податься. -- Зачемъ?-- По лошадиной части, у Одестъ.-- А ты его знаешь?-- пытаетъ меня.-- Знаю, говорю, ехвендій, какъ не знать. Человекъ тутошній.-- А спытай ты у него, самъ я кто такой, такъ и меня не знаетъ. Ни-и-чего! Сейчасъ на коленке написалъ, печать приложилъ. Давай, что следуетъ... Отдали, конечно, и готово.
-- Ступай съ пашпортомъ, куда хочешь.
-- Былъ Иванъ, сталъ Степанъ.
-- Не любилъ этого турчинъ, что теснить понапрасну бумагами.
-- Верно! Простякъ былъ...
Все это кончилось. На низовыя придунайскія равнины ступила, въ лице Румыніи, Европа. Румынія провела дороги, построила мосты, завела школы. Разбои прекратились. Несчастные черкесы еще разъ снялись и потянулись въ Малую Азію. Въ судахъ вместо турецкихъ соломоновъ въ фескахъ заседаютъ судьи въ тогахъ и беретахъ. О бакшише, по крайней мере, въ судахъ, не слышно. Хотя Добруджа "не пріобщена еще къ благамъ представительнаго строя" и не посылаетъ своихъ депутатовъ въ парламентъ, но все же она пользуется общими свободами: право собраній, свобода печати, слова и совести...
Но наши сородичи смотрятъ на все это довольно равнодушно. О румыне они отзываются съ холодною сдержанностью:
-- "Рамунъ -- форсунъ!" -- говорятъ они. И, действительно, румынъ любитъ, чтобы все у него было, "какъ у людей". Самъ еще недавно выбившійся изъ-подъ турчина, -- румынъ темъ более прилагаетъ старанія, чтобы все у него было или казалось по европейски. Мелкій чиновникъ и горожанинъ одевается щеголевато. Маленькій домикъ строится съ завитушками и съ претензіей на архитектуру. Общественныя зданія роскошныя, памятниковъ множество. Констанцскій мостъ -- чудо искусства, не только по величине, но и по красоте. Гигантскія фигуры чугунныхъ доробанцевъ стерегутъ его, зорко вглядываясь въ теченіе Дуная... И, чемъ огромнее эти чугунные гиганты, темъ меньше и даже смешнее кажутся у ихъ ногъ лиллипутскія фигурки живыхъ солдатъ, тщедушныхъ, въ оборванныхъ до лохмотьевъ мундирахъ. Городъ шумитъ и пользуется значительной степенью политической и гражданской свободы. Деревня тонетъ въ невероятной темноте, безправіи, вырожденіи. Румынія -- государство маленькое, и ея мужику очень тяжело дается содержаніе арміи и флотовъ, правительства и представительства...
Это почувствовали и наши. Бремена, когда простодушный взяточникъ-турокъ спрашивалъ подать у случайно встреченнаго на шляху плательщика и писалъ ему "квитокъ" тутъ-же срезанной камышиной, давно прошли. Румыну надо нести подать во-время. Пишетъ онъ хорошо и аккуратно. У него записанъ каждый домъ, и каждая душа въ доме, и каждый сарай, а въ сарае каждая голова скота, и каждая рыбачья лодка на берегу Дуная. Стоитъ родиться новому теленку, -- онъ попалъ уже въ книгу и становится плательщикомъ государства. Стоитъ рыбаку вытянуть изъ воды сеть, -- около него ждетъ уже чиновникъ, безъ котораго нельзя продать ни одной рыбины.
VI.
По существу это тяжело, по форме -- назойливо и непріятно. Но все же, прислушиваясь къ вздохамъ о прошломъ, которыми какъ будто обвеяны эти степи и плавни, я слышалъ въ нихъ что-то более глубокое, чемъ тяжесть румынскихъ налоговъ, что-то более интимное, сросшееся съ самыми глубинами души нашихъ "уходцевъ"... То самое, что выманивало еще Игната Некрасова подъ власть басурманскаго царя, чего, значитъ, они не находили уже на родине и надеялись найти у турчина.
Какъ-то я задумался объ этомъ, проезжая степью между плавнями. Было тихо, пустынно и какъ-то мечтательно-грустно. Кругомъ -- ни человека, ни жилья, ни дымка на горизонте, ни собачьяго лая. Колыхалась трава и камыши, и орелъ кружился, то подымаясь въ синюю высь, то камнемъ опускаясь на добычу...
И мне все смутно вспоминалось что-то знакомое... Да, -- это изъ Гоголя, "Тарасъ Бульба"... Козаки пробираются къ Днепру, какъ я теперь пробираюсь къ Дунаю... "Степь давно приняла ихъ въ свои объятья, и только черныя козачьи шапки мелькали надъ колосьями травы". Бульба приподнимается на стременахъ и, указывая нагайкой на маленькую точку вдали, говоритъ:
-- Посмотрите, детки, вонъ скачетъ татаринъ.
Это еще первый человекъ, встреченный на пути въ этой цветущей пустыне. Сколько еще такихъ "черныхъ точекъ" могли бы разместиться на ней, не стесняя другъ друга! И все же первое побужденіе у степного вольнаго человека: "попробуйте догнать его!" -- "И не пробуйте", -- съ сожаленіемъ прибавляетъ старый Бульба. Далеко. Ускачетъ! А не будь такъ далеко, -- они бы непременно погнались. И кони мчались бы, какъ ветеръ, и травы разступались бы, какъ морскія волны, и духъ захватывало бы отъ простора и страстнаго чувства погони. И, если бы догнали, то... черезъ несколько минутъ -- была бы опять та же пустая степь кругомъ, и такъ же ехали бы по ней козаки, и только въ одномъ месте подъ жаркими лучами солнца лежалъ бы въ зеленой траве трупъ человека, съ которымъ козакамъ оказалось тесно на этомъ необозримомь просторе... И, оглядываясь, путники могли бы видеть, какъ надъ этимъ местомъ взлетаютъ и дерутся степные орлы...
Вотъ чего искали у турчина на придунайскихъ степяхъ Игнатъ Некрасовъ со своими козаками, когда они уходили отъ крепкой руки Петра съ его европейскими новшествами. И вотъ что нужно было запорожцамъ, когда ихъ гнездо раззорили екатерининскіе генералы съ европейскими косицами и европейскимъ военнымъ строемъ. И вотъ почему новые пришельцы изъ Россіи тотчасъ же стали биться съ некрасовцами не на животъ, а на смерть, какъ когда-то бились съ татарами, до техъ поръ, пока отъ одного горизонта до другого не стало видно только своихъ... Некрасовцы ушли дальше, въ еще более дикую Анатолію, а на взморье и на лиманахъ осели запорожцы, рыбаки и разбойники одновременно.
И за козаками потянулось все, что искало шири и простора, немеряныхъ полей для плуга, вольныхъ поймъ для косы, пустыни для молитвы... И, казалось, все это нашлось подъ властью турчина. Турецкое государство было очень плохое, самовластное, несправедливое, но за то у него были два подходящихъ качества: оно было терпимо и слабо... Если уже мириться съ властью государства, -- то пусть это будетъ государство турчина, напоминающее смутныя туманныя преданія Азіи, съ мглистыми образами стихійныхъ, полумистическихъ владыкъ, далекихъ, какъ далеки клубящіеся надъ истомленною степью мглистые смерчи... Пусть порой налетитъ гроза, пусть все пригнететъ къ земле, придавитъ и истопчетъ. Гроза уйдетъ, а степная трава подымется опять и опять зацвететъ на месте недавняго опустошенія...
Теперь всюду на свете становится теснее... Придунайскія степи тоже вымерены и распаханы, каждый клокъ записанъ и обложенъ... И у русскаго ихъ владельца не остается даже того утешенія, что хоть самъ-то онъ живетъ на беломъ свете, не записанный ни въ какія шнуровыя книги, не припечатанный никакими печатями. А при турчине онъ не былъ записанъ и припечатанъ. Онъ владелъ потому, что пахалъ и косилъ... И нашимъ соплеменникамъ, жившимъ подъ его властью, кажется, что "миляга турчинъ" унесъ съ собой и просторъ, и урожаи. При турчине солнце светило ярче, земля родила щедрее, даже рыба шла охотнее на приготовленные для нея крючья...
И огорченный степной человекъ оглядывается съ недоуменіемъ: где же теперь его место на свете?
VII.
Однажды я подъезжалъ на пароходе къ Тульче съ низовьевъ Дуная. Сулинъ и плавни остались назади и къ берегу подступали отбежавшіе далеко отъ кряжа отроги Балканъ. Съ этой стороны я подъезжалъ еще впервые, и все мне было интересно. Поэтому я обратился съ разспросами къ старику русскому. Онъ былъ местный житель и, конечно, староверъ. Ответивъ кое-какъ на мои вопросы, онъ, въ свою очередь, пытливо всмотрелся въ меня и спросилъ:
-- А вы... рассейскіе?..
-- Да, я еду изъ Россіи.
-- Можетъ, бывали и въ Сибири?
-- Да, -- ответилъ я, -- бывалъ и въ Сибири.
Въ глазахъ старика мелькнулъ огонекъ, онъ понизилъ голосъ и спросилъ:
-- А теперь куда?
-- Въ Тульчу.
Огонекъ разгорелся ярче и, наклонясь ко мне, старый "раскольникъ" спросилъ еще тише:
-- Кого надо вамъ?..
-- Я еду къ русскому доктору...
-- А!
Онъ помолчалъ и, какъ будто обдумавъ что-то, заговорилъ про себя, но явно для моего сведенія, тономъ полувопроса:
-- Белки есть горы въ Сибири... далеко...
-- Да, есть, -- ответилъ я, зная, что "Белками" или Белогорьемъ называютъ Алтайскія горы...
-- Нашихъ тамъ много, по старой вере.
-- Есть и это.
-- Зверя, говорять, много всякаго. Козы дикія... олени тоже... Земли довольно, ну, только очень дюже крепкая... Хлебъ не то что... Такъ себе. Не супротивъ здешняго... Рыбы тоже не сила, ну, рыба хорошая, и запрету нетъ... Кидай неводъ, куда хочешь...
-- Да, все это, пожалуй, верно.
-- Такъ. Ну, однако, говорять: тесновато стало и тамъ... И начальство утесняетъ.
-- Ну, и что же? -- спросилъ я, чувствуя, что онъ ждетъ отъ меня еще чего-то.
Онъ искоса на меня посмотрелъ и, отвернувшись, продолжалъ будто про себя:
-- Ну, были оттеда и у насъ двое. Не самые первые люди... Сказать: второй статьи... А другіе, слышь, письмо написали: что мы, говорять, въ Руманіи съ вами съедемся. А где у Руманіи -- неизвестно. Она, Руманія, вонъ какая... Иде тутъ сыщещь... А надо: мы сами къ нимъ было думали, ну, а они вишь ладются къ намъ...
Я понялъ: старикъ, обманутый моими длинными волосами и окладистой бородой, считалъ меня, повидимому, эмиссаромъ сибирскихъ старообрядцевъ, которымъ стало тесновато въ Белкахъ. Предстояли, можетъ быть, совещанія о новыхъ поискахъ, еще где-нибудь "за Белками", въ какомъ-нибудь таинственномъ Беловодскомъ царстве... И для этого должны были сойтись люди стариннаго уклада съ сибирскаго востока и съ придунайскаго запада. Старикъ искушалъ меня и выпытывалъ, думая, что я еду по этому делу, только скрываюсь изъ осторожности.
VIII.
Въ другой разъ я зашелъ въ Тульче въ небольшое демократическое заведеніе съ вывеской "Birteconomic. Vinsibere", что соответствуетъ нашему "трактиру съ продажей питей". Со мной былъ одинъ русскій добруджанецъ "белокриницкой іерархіи". Это наиболее успокоившаяся часть старообрядчества, нашедшая свою "благодать" и уверенно обладающая ею на законнейшемъ основаніи. У нихъ есть установленная іерархія, по характеру очень близкая къ нашей, есть церкви, монастыри, священники, епископы, соборы. Они наиболее податливы на требованія государства, ведутъ въ приходахъ метрическія книги, мирятся съ прививкой оспы, а на мятущихся вне признанной церкви "безповскихъ" соплеменниковъ смотрятъ съ большой ироніей и свысока...
Когда мы сидели въ "градине" -- небольшомъ садике ресторана, туда вошли девять человекъ съ чисто русскими лицами и въ русскихъ костюмахъ: косовороткахъ и сибиркахъ. Только одинъ былъ одетъ въ шитую малороссійскую рубаху, въ пиджакъ и соломенную шляпу.
Мой собеседникъ, "австрійскій", толкнулъ меня локтемъ...
-- Посмотрите вы на этихъ людей.
-- А что?
-- Такъ. Любопытно вамъ. Это все разныя веры. Грызутся по вся дни. А вотъ сошлись воедино. Нужда стиснула.
Вошедшіе осмотрелись кругомъ. Былъ часъ, когда въ ресторанахъ еще мало народу. "Градина", затененная сверху вьющимся по переплету виноградомъ, была пуста, -- мы съ моимъ собеседникомъ были единственными посетителями. Вошедшіе выбрали уголъ подальше и стали размещаться за столикомъ.
-- Этотъ вотъ съ краю, лысый съ рыжей бородой, -- пояснялъ мне мой собеседникъ, -- это ѳедосеевецъ, безбрачникъ. "Неженивые не женитеся, оженивые разженитеся"... Рядомъ филиповецъ. Эти женятся по благословенію. Вонъ тамъ на углу -- два хатника безпоповца. Для молитвы собираются по пяти-шести семей въ одну хату. Тамъ вонъ еще два по беглому священству: переманиваютъ изъ Россіи беглыхъ поповъ... Спился который, отъ прихода отставленъ, -- это имъ самый нужный человекъ. А вонъ тамъ, видите, прилизанный такой.
Онъ указалъ на щупленькаго мужиченка съ прямыми, точно смоченными, волосами. Лицо худое, нездоровое, бородка клиномъ, видъ загнаннаго собаками зайца...
-- Это тоже хатникъ, -- шепнулъ мой собеседникъ. -- Недавно жудекаторъ (судья). посадилъ его на пятнадцать день въ пенитенціаръ, за то, что похоронилъ покойника, а въ примарію не заявилъ.
-- Почему?
-- Считаютъ за грехъ. Какъ младенцевъ, такъ равнымъ образомъ и покойниковъ не пишутъ ни у какія книги. Здорово ихъ теперь стиснулъ рамунъ: первый разъ на пятнадцать день, ну, а на второй разъ ужъ онъ хорошо знаетъ, что не пятнадцатью днями пахнетъ... Насчетъ воспы особенно ненавиствуютъ они. А рамунъ требуетъ. За турчина этого не было, конечно. Они обижаются: считаютъ, что антихристовы времена пришли.
Компанія разместилась за столомъ и заказала полъ-ока вина. Мальчикъ принесъ графинъ на подносе и стаканы, но гости отодвинули стаканы въ сторону и стали доставать изъ кармановъ свои собственные, обтирая ихъ фуляровыми платками.
-- Видали?-- смеясь глазами, спросилъ собеседникъ.-- Брезгуютъ. Не то что прочими, а и другъ друга за антихристовъ почитаютъ, даромъ, что все такіе же... безпопскіе...
-- Зачемъ же они сошлись?
-- А это видите, -- какъ во время потопа: все звери сошлись на единую скалу... "Се левъ ста со овцой"... Совещаются, какъ имъ отъ записи и отъ воспы отбиться... Или, дескать, податься еще куда-нибудь въ отдаленныя земли..Одолеваетъ рамунъ...
Онъ засмеялся.
-- Здесь, видите какъ. Здесь толеранца: веруй, какъ хочешь. Ну, ежели же ты наставникъ общины, -- гражданскую запись веди. На этотъ счетъ у рамуна строго... Штрафъ да штрафъ, пенитенціаръ да пенитенціаръ. И что дальше, то больше... Не отвертишься никакъ. Податься некуда.
И, наклонясь во мне, онъ указалъ на высокаго человека въ соломенной шляпе и пиджаке.
-- Этотъ вотъ, высокій... Знакомый мне... Тоже притащился на совещаніе, а самъ еще въ прошломъ годе детей у примаріи позаписовалъ. Только не признается имъ.-- "Антихристъ, дескать, или не антихристъ, а ужъ я верно знаю, что какъ помру, такъ у моихъ детей землю отнимутъ. Это, говоритъ, не при турчине, что безъ бумагъ владали, никому дела не было. А теперь записалъ, -- будетъ крепко".
Я смотрелъ на этихъ загнанныхъ русскихъ людей, тихо шептавшихся въ углу румынской "градины". Солнце пятнами падало на ихъ озабоченныя лица; въ "градине" пахло виномъ и сыростью, совсемъ близко мостовая узкой улицы трещала подъ коваными колесами каруцъ, буксирный пароходъ грузно пыхтелъ на реке, мальчишки выкрикивали названія газетъ. Суетливая современность катилась мимо кипучей струей, а они совещались о томъ, какъ имъ спастись отъ этого потока, где еще найти сказочное "беловодское царство" съ патріархами, благоверными царями и синклитами... Или если не Беловодію, то хоть недавнюю простоту добродушно-варварскаго "турчина". И мне показалось, что действительно это -- кучка людей, захваченныхъ потопомъ на одинокой скале...
IX.
Эти разговоры и совещанія не остались, повидимому, въ области однихъ намереній и предположеній. И наши, и румынскія газеты отъ времени до времени сообщаютъ о какомъ-то движеніи среди буковинскихъ и добруджанскихъ русскихъ, которые хотятъ сняться опять и двинуться на старую родину... Но всякій разъ беретъ раздумье и сомненія. Помню, съ какимъ волненіемъ приходили ко мне въ одинъ изъ моихъ пріездовъ эти люди старой веры съ разспросами о тираспольской трагедіи. Правда ли, что люди закопались живьемъ вследствіе преследованій?
-- Стало бытъ, хорошо и у Рассее?
-- Живьемъ у землю полезли!
-- Значитъ, больше ужъ некуда...
-- Пришли остатнія времена...
Въ "дни свободы" отголоски русскихъ событій дошли, конечно, и на низовья Дуная. Наши земляки встрепенулись... Казалось, Россія сдвинулась съ места, и слово "воля" окрашивало это движеніе. Какая воля?.. Какая бы ни было, во всякомъ случае свобода веры... А если такъ, то они согласны жить хотя бы въ далекой Сибири, на Белкахъ или хотя бы за Белками...
И они, очевидно, двинулись... Въ 1911 году, когда я опять былъ въ Румыніи, хотя и не въ Добрудже, въ румынскихъ газетахъ вдругъ появилось известіе, что въ Галацъ пришелъ пароходъ, на которомъ вернулись изъ Сибири несколько десятковъ семей русскихъ переселенцевъ. Вернулись раззоренные и разочарованные.
Къ сожаленію, мне не привелось увидеть ихъ и говорить съ ними, а человекъ, съ которымъ довелось говорить о нихъ, не могъ сказать много. Онъ былъ сдержанъ и неразговорчивъ, смотрелъ въ сторону тусклыми и апатичными глазами и думалъ какія-то свои думы.
-- А!-- сказалъ онъ на мои вопросы.-- Что тутъ говорить? Поехали ни пошто, пріехали ни съ чемъ. Тамъ -- тоже теснота, а слободности нету...
Этимъ, впрочемъ, было въ сущности сказано много. Ихъ предки уходили изъ Россіи, когда въ ней еще не было тесно. Они уходили только отъ русскихъ порядковъ и у турчина искали терпимости. Теперь, вернувшись, они не находятъ на старомъ отечестве ни прежняго простора, ни новой свободы, ни хотя бы турецкой простоты. Румынъ ихъ писалъ только для фиска, и то имъ казалось непереносно. Въ Россіи всехъ тоже записываютъ и не разъ; въ одну книгу пишутъ для фиска, въ другую для сыска, въ третью еще для чего-нибудь, не менее непріятнаго... Какъ бы то ни было, они вернулись, и передъ ними стоятъ те же вопросы...
Вспомнилась мне картина наводненія на низовьяхъ Дуная. Неуклонно, упрямо вода выступала изъ береговъ, переплеснула черезъ низкіе береговые откосы, затопила ерики, луговыя поймы, прибрежные камыши, охватывала кругомъ холмы и возвышенія. Стада, фыркая, торопливо брели къ этимъ возвышеніямъ. На одномъ холмике собралось несколько буйволовъ и съ красивымъ вдумчивымъ упорствомъ, уставясь круторогими лбами, смотрели на подымающійся приливъ... И казалось, что въ глазахъ внушительно красивыхъ животныхъ стоитъ какая-то мысль, упрямая, глубокая и философски-пассивная...
Картина показалась мне выразительной и символистичной. Такъ европейскій западъ заливаетъ остатки европейскаго востока съ его политическимъ и душевнымъ строемъ, съ его привычками и идеологіей, требуя, чтобы онъ изменилъ своей старой формуле произвола и... свободы. Свобода для восточнаго мечтателя -- это просторъ въ его нераздельномъ владеніи. Это степь, по которой можно по булавински "погулять и на добрыхъ коняхъ поездить", которую можно пахать и косить, где плугъ и коса сами захотятъ. Это широкія воды, въ которыя можно невозбранно кидать неводы и ставить крючья, не стесняясь никакими законами о рыболовстве... Это густыя лесныя чащи для уединенной молитвы, съ непуганнымъ медведемъ по соседству, который беретъ у пустынника изъ рукъ корочку хлеба...
Восточный мечтатель не успелъ оглянуться, какъ эта степь, и эти лесныя чащи, и этотъ просторъ исчезли съ белаго света. Во всякомъ случае вывелись въ Европе. И ему остался на память о нихъ только одинъ восточный произволъ, съ "простотой" и слабой властью, "какъ у турчина", или безъ простоты и съ сильной чисто полицейской властью, какъ въ Россіи... Нетъ уже степей, по которымъ Бульба ехалъ неделю. и только разъ могъ указать сыновьямъ: "посмотрите, детки, вонъ скачетъ татаринъ!" Но за то есть могучіе русскіе паши, которые въ середине мирнаго города палятъ изъ пушекъ, какъ восточный владыка въ необозримой степи...
Гроза, стихія, степное марево Азіи...
Европейскія представленія о сожительстве людей и свободе качественно другія. Въ Европе давно уже тесно, и она ломаетъ голову не надъ темъ, где еще можно отыскать волшебныя и свободныя дали, а какъ устроиться людямъ "въ тесноте, да не въ обиде". Какъ сделать, чтобы на ограниченномъ пространстве всемъ было просторно и все чувствовали себя свободными, чтобы безчисленныя людскія воли двигались по своимъ путямъ, не сталкиваясь и не стесняя одна другую...
-- Убери свою мельницу, -- она закрываетъ мне горизонтъ.-- говоритъ европейскій король мельнику, и тотъ отвечаетъ:
-- Не уберу, ваше величество. Она находится въ круге моей маленькой воли, а не вашей большой.-- И вотъ та самая сила, которая некогда носилась надъ землей, какъ вихрь, сметая все передъ собой, осторожно обходитъ скромную мельницу, не решаясь шевельнуть ея крыльевъ безъ воли ея маленькаго хозяина.
Эта европейская формула, по словамъ пророка, "принижающая горы и поднимающая долы", захвативъ западъ, доплеснула до последнихъ убежищъ европейскаго востока, затопила Сербію, Румынію, Болгарію, Грецію, кольцомъ охватила Стамбулъ... Вне ея вліянія оставались два большихъ государства: турчинъ и мы...
