Оглавление

1. Ляля
2. ГЛАВНОЕ
3. Глава первая. ЛЯЛЯ
4. Глава вторая. ШЕРШИЕВИЧ
5. Глава третья. ДВА РУБЛЯ ДО СОТНИ
6. Глава четвёртая. ЗАСУШЕННЫЙ ЦВЕТОК
7. Глава пятая. БУКОЛИЧЕСКИЙ РОМАН
8. Глава шестая. ФЕРЯЗЬ
9. Глава седьмая. ШЕРОЧКА С МАШЕРОЧКОЙ
10. Глава восьмая. ОТСТАВНОЙ КОЗЫ БАРАБАНЩИК
11. Глава десятая. ХОЛЕРА
12. Глава одиннадцатая. СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ
13. Глава двенадцатая. СЕРЁЖА
14. Глава тринадцатая. НОВОСЕЛЬЕ
15. Глава четырнадцатая. ЯРМАРКА
16. Глава пятнадцатая. НАД ПРОПАСТЬЮ
17. Глава шестнадцатая. ЛЕВАЯ РУКА
18. Глава семнадцатая. СВЕЧА ВО МРАКЕ
19. Глава восемнадцатая. МАМА
20. Глава девятнадцатая. КАНУН РОЖДЕСТВА
21. Глава двадцатая. ПОДАРОК
22. Глава двадцать первая. ДУРНОЙ СОН
23. Глава двадцать вторая. КРУГ ЗАМКНУЛСЯ
24. Глава двадцать третья. ПО СЧЕТАМ
25. Глава двадцать пятая. СВИРСКИЙ
26. Глава двадцать шестая. УСПЕХ
27. Глава двадцать седьмая. ПРИЗРАК
28. Глава двадцать восьмая. ВЫЗОВ
29. Глава двадцать девятая. ПРЕДЕЛ
30. Глава тридцатая. ИСХОД
    1. ЭПИЛОГ

ГЛАВНОЕ

(вместо предисловия)

Из подворотни стремительно вышла дама, одетая по старой моде, в турнюре и шляпке с вуалеткой. Вышла — и остановилась так же внезапно, как появилась. Постояла несколько минут, оглядывая улицу так, словно видела её впервые, потом кивнула и устремилась вправо.

Она бы вовсе не обратила на себя нашего внимания — мало ли в Москве старух, верных моде «своего» времени? Но эта дама, глядя прямо перед собой, на ходу вела непрерывный диалог с невидимым собеседником. Она бормотала и жестикулировала, иногда останавливалась и произносила вполголоса страстные монологи. Если случалось, что в поле её зрения попадало знакомое лицо, она замолкала на полуслове и церемонно его приветствовала. Каждый из тех, кого она удостоила своим вниманием, отвечал ей вежливым поклоном, интересовался здоровьем, на что она неизменно отвечала: «Благодарю вас, слава Богу!» — и даже могла, в свой черёд, расспросить о домочадцах, и надо сказать, что, несмотря на видимую странность, никогда не путалась в именах и обстоятельствах. Но в какой-то миг лицо её вновь принимало отрешённое выражение, взгляд устремлялся поверх головы собеседника, дама медленно оборачивалась, словно застигнутая внезапной мыслью, и продолжала свой путь. Покинутый ею знакомец как ни в чём не бывало возвращался к своим делам, а если торопиться ему было некуда, мог проводить её грустным или слегка насмешливым взглядом, покачивая головой и вздыхая.

Похоже, никто из здешних обитателей не обращал на неё внимания более, нежели на других прохожих. И только человек, оказавшийся в этом месте случайно или мимоходом, опасливо косился на чуднýю старуху и на всякий случай обходил её стороной. Местные же называли её Еленой Васильевной и считали кто сумасшедшей, кто просто чудачкой. Если бы не её манера рассуждать вслух, она могла бы считаться вполне безобидной. Всем было известно, что проживает она в маленькой, чистенькой и уютной квартирке, которую для неё уже много лет снимает некий Возицын, называющий себя её родственником. На какие средства живёт Елена Васильевна, для всех было загадкой — вполне могло быть, что их обеспечивает всё тот же родственник, хотя он отнюдь не выглядел Крёзом. О её возрасте среди соседей также не было согласного мнения. Старожилы уверяли, что ей никак не может быть менее сорока пяти, а скорее даже все пятьдесят. Но дама сохраняла осанку и грацию молодой женщины, а выражение её лица оставляло по себе впечатление юной уязвимости и привычного лукавства хорошенькой женщины.

Если это позволяла погода, Елена Васильевна каждый день проделывала один и тот же маршрут: она не любила изменять своим привычкам. Однажды кто-то из соседей полюбопытствовал, куда может так деловито ходить эта странная женщина. Проводив её раз-другой, выяснили, что ходит она всегда в одно и то же место, а именно в парк, в котором садится на одну и ту же скамейку, если та бывает свободна. Если же этой скамейке случится быть занятой, Елена Васильевна станет кружить по аллеям до той поры, пока скамейка не освободится, и сядет на неё с видом полного удовлетворения. Достигнув цели своей прогулки, она замолкала и просто сидела неподвижно, сложив на коленях маленькие руки в лайковых перчатках и рассеянно глядя по сторонам. Этот факт, разумеется, быстро стал известен всем, кого он мог заинтересовать, и Елену Васильевну оставили в покое. Она возвращалась спустя час или два, смотря по погоде, посещала на обратном пути булочную и зеленную лавку, иногда кондитерскую или аптеку.

А между тем если бы соседям Елены Васильевны хватило терпения, то они узнали бы прелюбопытную вещь. Дело в том, что постоянство её привычек имело причину более основательную, нежели повреждённый рассудок. Не всегда на своей скамейке сиживала она в одиночестве. Бывали дни, когда, немного времени спустя, рядом с ней присаживался господин преклонных лет, тщательно одетый, с аккуратной седой бородкой. Неторопливо и степенно, опираясь на трость, он приближался с противоположного края этого парка и, поравнявшись со скамейкой, легонько, не глядя на даму, притрогивался к краю своего котелка, после чего, всё так же молча, занимал свободный край скамейки по правую руку от Елены Васильевны. Оставалось, впрочем, неясно, связывают ли этих двоих какие-то отношения, или же это обычное для такого места шапочное знакомство, так как всё это время, бывало, что и час кряду, они сидели молча, казалось, вовсе не замечая друг друга, занятые каждый своими мыслями.

Господин всегда уходил первым, сделав неопределённый жест в сторону дамы, который мог бы сойти и за поклон. Он удалялся, не оборачиваясь, по той же аллее, по которой пришёл, и как только его прямой силуэт исчезал за поворотом, поднималась и Елена Васильевна. Оправив на себе платье, она вскидывала голову и с первым же шагом возобновляла прерванный монолог, в котором отчётливо можно было расслышать только одно слово и только потому, что на нём она всегда возвышала голос и вскидывала вверх указательный палец, а иногда даже останавливалась.

— Это главное! Видите ли, что самое главное…

Глава первая. ЛЯЛЯ

Ляля сошла с поезда и несколько минут постояла на деревянном перроне, вдыхая густой загородный воздух. Шум поезда уже затихал вдали, когда в станционных дверях показался Никита, старый Алпатьевский кучер и, увидев барышню, стянул с плешивой головы картуз. Ляля улыбнулась, Никита ответил ей своей щербатой улыбкой и устремился за её чемоданами.

Было ещё раннее утро, солнце только поднялось над кромкой леса и принялось сушить росу, которая поднималась над лугами слоистым туманом. Ляле захотелось пройтись. Она отправила Никиту с багажом вперёд и велела передать барыне, что поспеет к чаю. До Алпатьева было не больше двух вёрст с четвертью, если идти полем.

Ляля только что закончила высшие женские курсы в Москве и теперь казалась себе невероятно опытной и искушённой взрослой женщиной. Шагая хорошо знакомой дорогой, она испытывала радость узнавания и не без гордости размышляла о том, каким наивным ребёнком покинула родные места. В этом году она не приехала даже на Рождество, отговорившись тем, что надо готовиться к экзаменам.

На самом деле она переживала страстный роман с Яворским, модным беллетристом, с которым познакомилась на вечере у сокурсницы. Яворский был у всех на устах, но главным образом у Наташи, которой доводился крёстным. Наташа Семиярцева, сентиментальная институтка, взялась замолвить за подругу слово и показала Яворскому Лялины стихи. Яворский, холеный и утончённо-богемный, одетый с тщательно продуманной небрежностью, очаровал Лялю — и был очарован в свой черёд её свежестью и блеском слегка восточных карих глаз, придававших её облику налёт диковатой экзотики. «Почему бы и нет?.. Почему и нет…» — пробормотал он, уходя от Семиярцевых, и положил при первой возможности сблизиться с этой русалкой. К тому же его крестница, дочь университетского товарища, предоставила для этого удобный повод.

Лялины стихи Яворского не впечатлили — в отличие от их автора, и, будучи заинтересован в продолжении знакомства, он назначил ей встречу, сдержанно хвалил и советовал попробовать себя в прозе.

Когда две недели спустя она принесла ему свой первый рассказ, Яворскому ничего другого не оставалось, как упасть к её ногам. Собственно, он был к этому готов, независимо от результатов её опыта. Покорённая его лоском, немного скандальной славой и выказываемым ей восторгом, Ляля почти не противилась и неделю спустя со сладким ужасом отдалась ему в собственной квартирке, которую снимала уже третий год в одном из закоулков Арбата.

Зима пролетела в незаметно в любовных восторгах, бурных ссорах и страстных примирениях. К весне Яворский остыл к Лялиным чарам. Она слишком быстро училась, и скоро от её пленительной чистоты и неискушённости не осталось и следа. Ляля заняла своё место в череде его женщин, истеричек, притворщиц и лгуний. К тому же она становилась слишком требовательной. Он неосторожно способствовал публикации её первого рассказа, который, по правде говоря, приняли в журнал только ради его авторитета. Но Ляля сочла свой дебют верным доказательством таланта и была полна решимости продолжать. Однако Яворский уже утратил к ней интерес, и настал день, когда он без обиняков объявил ей своё мнение относительно её творений. Оскорблённое авторское самолюбие стало удобным поводом для разрыва, Яворский радовался, что так удачно отделался от наскучившей любовницы, а Ляля под предлогом простуды на две недели заперлась дома, где, безутешно рыдая, строчила своему кумиру письма, в которых оскорблённое чувство перемежалось с униженными мольбами о прощении. Так и не дождавшись ответа, она преисполнилась мрачной решимостью и, осунувшаяся, с лихорадочным сухим блеском во впалых глазах, вернулась на лекции.

Она продолжала ревниво следить за литературными успехами Яворского, будучи не в силах отказать себе в этом мрачном удовольствии, и однажды, купив свежий журнал, прочла о себе. Разумеется, автор изменил имена, но, хотя он писал от третьего лица, Ляля со стыдом и яростью узнавала подробности их короткого романа, который в его пересказе выглядел едва ли не водевилем. Она провела ночь, шагая из угла в угол и бормоча сакраментальное: «Дура, вот дура!» — и весь следующий день мучилась жестокой мигренью.

А на третий день её приятель тиснул в газете, где подвизался внештатным сотрудником, Лялину жёлчную и безжалостную рецензию на последний рассказ Яворского. И хотя газета была средней руки, но праздная публика покупала её весьма охотно — ради светских новостей и театральных сплетен, которые здесь высокопарно именовались обзорами.

Разумеется, рецензия вышла под псевдонимом, и Ляля в ней тщательно избегала всего, что могло выдать её личное знакомство с автором. Но в том, что касалось литературных достоинств опуса, она не оставила камня на камне, обратив былые откровенности Яворского о собратьях по перу против него же самого.

Это была сладкая месть! Придав лицу сочувственное выражение, Ляля выслушивала сетования подруги на негодяя-рецензента и на то, какую досаду причинила эта «грязная писанина» Наташиному любимцу. А некоторое время спустя к Ляле постучал давешний приятель и передал приглашение редактора. Так Ляля стала литературным критиком.

— Тебе бы замуж, Лялечка! — вздохнула за чаем мать, которая с самого приезда пристально наблюдала за дочкой.

— Замуж? — — Ляля недобро усмехнулась. — Для чего?

— Курсы — это, конечно, хорошо, но как бы тебе не стать одной из этих старых дев, ненавидящих весь белый свет. Ведь они пренесчастные создания, милая!

— А ты, мама? Ты счастлива?

Мать улыбнулась и задумалась, глядя в тёмное окно.

«Как мама поглупела! — подумала Ляля, глядя на мать. — Да и как было не поглупеть, когда её жизнь начисто лишена высших интересов!»

Глава вторая. ШЕРШИЕВИЧ

Ляля собиралась погостить в Алпатьеве с неделю. По правде сказать, она и неделю-то опасалась не выдюжить, вздыхала: надо! Мама очень огорчится, если дочь, после годового отсутствия, пробудет всего несколько дней. И в самом деле, поначалу ей было томительно скучно. Водворившись в своей прежней комнате, любовно подготовленной к её приезду (не забыт даже букетик душистого горошка в вазочке из молочного стекла на туалетном столике), она чувствовала себя самозванкой: она не была уже той Лялей, которая родилась здесь и выросла, наезжала сюда вместе с родителями гимназисткой на летних каникулах. Когда, в её шестом классе, скоропостижно умер отец, уездный дворянский предводитель, мать, схоронив его на родовом погосте, окончательно обосновалась в имении. Городской дом был сдан через поверенного некоему Шершиевичу, владевшему в уезде хлебной торговлей. Шершиевич не поскупился, дом — солидный и поместительный — ему нравился, и он заплатил вдове за несколько лет вперёд. Все эти деньги пошли на уплату долгов, оставленных отцом, невольным пленником своего положения, вынуждавшего жить не по средствам.

Ляля любила их городской дом и теперь не могла не думать о его нынешних жильцах с той неприязнью, с какой обыкновенно думают об узурпаторах, нагло присвоивших себе чужое. После выпуска из гимназии она была в уезде всего однажды, гостя у своей гимназической подруги, и весь тот месяц тщательно избегала бывать вблизи бывшего своего дома. Но так как в небольшом городке невозможно прожить месяц, не проехав хотя бы однажды по какой-нибудь из его улиц, то, проезжая мимо, она зажмуривалась, чтобы не бередить своей раны. Когда она слышала фамилию Шершиевич, ей всякий раз хотелось зажать уши и завизжать, и она бледнела от усилия держать себя в руках…