Оглавление

ДЕНЬ 1 (суббота)

На улице опять холодно. Я раздражённо вздыхаю, порядком устав от того, что последние полторы недели улицы города постоянно страдают от хлёстких ударов ветра по холодным стенам домов и незакрытым форточкам. Но погода, и так не подходящая для августа, разумеется, не считаясь с моими желаниями, с каждым днём только ухудшается, так что мне остаётся лишь сильней укутаться в куртку.

Помогает слабо: в такую стужу старая кожанка не лучший помощник.

По-хорошему, давно уже пора её выкинуть, но я почему-то всё откладываю это на потом — впрочем, у меня всё равно вряд ли хватит денег на покупку новой. Мысль об отсутствии денег сразу же приводит к неприятному вспоминанию о том, что хозяйка квартиры опять повысила арендную плату. Я недовольно корчусь и клянусь самому себе, что если она когда-нибудь поднимет аренду ещё, уже в третий раз, то я пусть и не убью её, но точно найду способ ей отомстить. Подкину ей блохастую кошку или сожгу её любимую книгу, которая, как мемориал, стоит в центре её книжного. Мысль эта — из разряда «просто нагадить», но какое-то моральное удовольствие всё равно приносит.

Грина медленно плетётся за мной. Старая немецкая овчарка уже давно не резвится в кустах и не бегает по полю. Медленно переставляя лапы, она только и делает, что каждую минуту поворачивает морду то влево, то вправо, реагируя на каждый услышанный звук. Вставать каждый день в полшестого утра — далеко не самое приятное в жизни действие, но эта старая псина гадит ровно в шесть, и сколько бы я ни пытался её переучить — ничего так и не вышло. Я всё чаще задумываюсь, почему до сих пор не выставил её обратно на улицу.

А я ведь на самом деле никогда и не хотел собаку — мне бы о себе для начала позаботиться. Но вот опять я с самого утра на ногах и опять — в этом маленьком парке недалеко от дома. Я бы предпочёл, конечно, гулять перед домом, но тогда мне опять придётся выслушивать недовольные ворчания соседей — лучше уж пройти пару лишних кварталов.

В парке грязно. Вчерашний дождь полностью размыл все тропинки, превратив их в чёрно-коричневую смесь. Ботинкам моим, без сомнения, кранты: вряд ли удастся когда-нибудь отмыть их после такого. Я стараюсь не думать о том, как мне придётся отмывать Грину.

Деревья тоже грязные. Кроны их уже не зелёные, а болотного цвета, вперемешку с коричневым. То и дело помятая листва опадает на землю и, неприятно шумя, крошится под ногами. Ветки все понурые, и создаётся впечатление, что ты бродишь среди ив. Сильными ударами, никого не щадя, дождь уничтожил все стремления деревьев расти вверх и зеленеть.

Я сам чувствую эти удары. Раз. Два. Раз. Два. Три. Раз. Грина негромко лает и рвётся в сторону, замечая на дереве белку. Я недолго размышляю над тем, чтобы позволить собаке поймать добычу, но, понимая, что маленькое животное не заслуживает такой смерти, тяну поводок на себя.

— Не сегодня. Пойдём.

Я то и дело с беспокойством поглядываю на небо — как бы дождь опять не пошёл. Вон та туча слева выглядит совсем хмурой. Погода ужасна. Ещё одно доказательство того, что жизнь — дерьмо.

Я подгоняю овчарку и направляюсь к выходу. Собака недовольно лает, ей хочется погулять ещё, но я настойчив.

— Не сегодня. Скоро может пойти дождь.

Грина ещё раз подаёт голос, но, понимая, что изменить уже ничего не получится, кое-как плетётся сзади, двигая лапами ещё медленней, чем обычно. Она изо всех сил пытается растянуть прогулку. Я, наоборот, хочу как можно скорее вернуться домой, хоть и не тороплю собаку. Еле переставляя ноги, под стать овчарке, я в очередной раз вздыхаю. У меня нет желания быть здесь. Мне не хочется вставать в такую рань из-за животины. Не хочется в очередной раз терять день жизни на работе. Если честно, признаюсь я сам себе, мне не хочется ничего. Только спрятаться под одеялом и заснуть.

Перед тем как свернуть на нужную улицу, я ещё раз бросаю взгляд на небо и, убедившись, что дождь не начнётся в ближайшие минуты, решаю заглянуть в кофейню. Кофе я пью редко — обычно как раз именно в такие вот дождливые дни, когда всё, чего тебе хочется, — это сидеть дома и смотреть какие-нибудь сериалы. Но дома сейчас холодно, Интернет барахлит, а меньше чем через час я должен быть на работе. Когда я вспоминаю об этом, меня охватывает чувство непередаваемого раздражения. Боже, я же работаю в маленькой пекарне… Да кому вообще нужны все эти пирожки и булочки в восемь часов утра? Они и в девять никому не нужны. Они вообще мало когда кому-то нужны — только детям да любителям сладкого. Но те появляются всегда только после обеда, после школы или работы.

Чёрт, как же хочется спать! Я непроизвольно мотаю головой, и Грина, повторяя за мной, тоже трясёт мордой. В кофейню с собакой нельзя, так что я оставляю её около входа. Надо бы, конечно, привязать её к перилам, но я никогда этого не делаю.

Грина, впрочем, никогда и не убегает.

В зале никого нет, что меня не удивляет: было бы куда страннее, если бы тут в такое раннее время кто-то был. За кассой тоже пусто. Сначала в голову приходит мысль, что заведение ещё не работает, но, увидев, что возле кассового аппарата лежит чей-то телефон и что вся подсветка горит, я понимаю, что продавец просто куда-то отошёл. Это вызывает лёгкую усмешку. Каким идиотом надо быть, чтобы оставить всё вот так, — просто подарок для воров! Для меня, впрочем, это только хорошо: можно спокойно выбрать себе напиток без пристального наблюдения, которое всегда вызывает во мне отвратительный дискомфорт. Ассортимент в этой кофейне небольшой, так что я останавливаю свой выбор на простом эспрессо. Чуть подумав, всё же решаю взять латте — он будет послаще. Так как продавца всё ещё нет, осматриваю прилавки с десертами. Меня до сих пор, даже спустя почти пять месяцев, поражает их разнообразие.

Когда-то я думал, что из кондитерки существуют только вафли и печенье с вареньем или, может быть, ещё желе. Так и не привыкнув есть сладкое и стараясь быть с ним поаккуратней, я всё равно каждый раз засматриваюсь на красиво украшенные чизкейки, сотни видов мороженого, на романтичные круассаны и аппетитные макаруны. Я посмеиваюсь над самим собой, вспоминая, как, впервые попробовав всё это, я так объелся, что потом ещё два дня не было аппетита. Вообще.

Я быстро пробегаю взглядом по рядам и всё же решаю взять булочку с маком. Иронично: работая в пекарне, я покупаю булку тут.

Мысли о работе душат. Это маленькое здание, больше смахивающее на каморку и спрятанное между двумя большими магазинами одежды, без посетителей, с видом на дорогу и гаражи вдалеке, и на нём нет даже нормальной вывески — лишь небольшой старый указатель, толку от которого нет никакого, но который хозяин ни менять, ни убирать не собирается, как ни уговаривай. Работа мечты…

Платят там, само собой, гроши. Хотя с учётом того, как идут дела, удивительно, что вообще что-то платят… Качая головой, я понимаю, что жаловаться мне, конечно, грех. Не имея никакого образования, я должен радоваться, что вообще получилось найти хоть какую-то работу. Сиди в этой пекарне с утра до ночи, уткнувшись в телефон или в сотый раз пересчитывая зубочистки-салфетки, и не жалуйся. Разве у тебя плохая жизнь?

Кассира всё ещё нет. На часах — семь двадцать три. В голову приходит понимание, что мне нужно успеть завести Грину домой до работы, но мысли кажутся совсем неважными. Я прикрываю глаза, чувствуя усталость во всём теле. Ничего не хочется. Действительно ничего. Всю жизнь презирая тех, кто опаздывает, я в последние месяцы сам перестал приходить куда-либо вовремя. Заставлять себя что-то делать с каждым днём становится всё сложней.

Я со слабой надеждой раздумываю, может ли быть так, что у меня появилась смертельная болезнь?

Подхожу к окну и ещё раз кидаю взгляд на небо. Туч стало больше, но дождя пока нет. На противоположной улице в ровный ряд выстроились маленькие магазинчики: обувной, булочная, цветочный, продукты «24 часа»… Перед ними через каждые три метра разбили красивые клумбы с пионами. Не так давно на них ещё росли астры, а до этого — фиалки. Интересно, кто их меняет?

Сейчас эти яркие цветы кажутся инородными среди всей этой унылой сырости, серого асфальта. Сквозь мутные разводы на стекле я вижу воздушные линии электропередачи, чью-то старую Toyota Comfort, припаркованную около урны, и спящий уличный фонарь, одиноко стоящий среди кустов шиповника.

Вдруг из-за угла обувного магазина виднеется скомканная тень, а за ней — скрючившаяся маленькая старушка. Её курчавые волосы спрятаны за зелёным платком, а лёгкий разноцветный сарафан, резко контрастирующий на фоне общего пейзажа, кажется сейчас совсем не по погоде. Появляется непроизвольное желание зажмуриться, но я сдерживаюсь.

Бабулька медленно плетётся по каменистой тропинке, периодически останавливаясь и на что-то облокачиваясь. Тележка, катящаяся позади неё, подпрыгивает в такт шагам хозяйки — вверх, вниз, вверх, вниз. Перед поворотом старушка останавливается и недолго думает, куда свернуть.

Мне становится интересно, что она выберет и куда она вообще направляется в такое раннее время, но мой взгляд судорожно перенимает другое движение: следом за пожилой леди, метрах в шести от неё, идёт девочка. Она продвигается ещё медленней, чем старушка, из-за чего её легко не заметить, приняв за часть общего пейзажа. Я содрогаюсь: на секунду мне мерещится, что это моя сестра. Из прошлого, когда она была ещё маленькой, разумеется. Девочке на вид лет восемь-девять. Наваждение длится не дольше секунды — девчушка и близко не похожа на Лену. Но это окончательно привлекает моё внимание. Понаблюдав, я понимаю, что схожесть и впрямь вовсе не во внешности — скорей, в движениях. А может, даже и не в них, а в той лёгкости и уверенности, что девочка источает. В чём-то, что я никак не могу понять. Но в чём-то есть точно.

Левую руку девочка неотрывно держит на стенах магазинов, проводя по ним своими тоненькими, слишком длинными для её возраста пальчиками. Когда те оказываются на гладкой поверхности стекла, она замирает на долю секунды, проводит рукой вперёд-назад, будто ощупывая его, и продолжает свой путь. Её длинные пряди чёрных волос то и дело путаются в листьях пионов, но она, кажется, этого совсем не замечает.

Девочка останавливается, дойдя до булочной, и я даже думаю, что именно сюда она и направлялась. Но девчушка внутрь не заходит. Отсюда мне не видно её лица, и поэтому я не могу даже приблизительно догадаться, о чём она думает.

Когда девочка разворачивается ко мне спиной, я могу разглядеть, что на её футболке сзади что-то написано, — правда, у меня не получается прочитать, что конкретно. Наверное, она что-то высматривает за витриной, поскольку следующую минуту незнакомка не движется, и даже её свободная футболка замирает, не шевелясь от ветра.

Я вижу, как расслабляются её плечи. Кажется, я даже вижу, как она дышит. Мне почему-то тоже становится спокойней, но, когда девочка вдруг резко поворачивается назад и продолжает свой путь, я дёргаюсь. Походка её теперь легче. Создаётся впечатление, что она и вовсе не касается земли, хотя я отчётливо вижу, как потрёпанные кеды ступают на запылённый тротуар.

Ещё через пару метров девочка останавливается у цветочного. Сейчас он ещё закрыт, но перед входом стоит небольшой столик, на котором красуются горшки с хризантемами и азалиями. Девочка скользит над ними рукой и, уткнувшись пальцами в аглаонемы, гладит широкие листья. Затем она проводит по стеблям и, задев большим пальцем землю, — по глиняному горшку. Девочка ненадолго задерживает на нём ладонь, прежде чем переместиться на шаг вправо.

Я замечаю, как её рука тянется в сторону кактуса, и моё сердце начинает судорожно биться в опасении, что сейчас девчушка поранится, но она всё с той же лёгкостью в движениях дотрагивается кончиками пальцев до иголок и замирает. Аккуратно, миллиметр за миллиметром, девочка проходится пальцами вдоль растения, еле-еле задевая кончиками колючки: будто бы гладя, она изучает растения.

Мою идиллию нарушает неприятный скрип, пронзив меня тысячью игл. Я отхожу от окна, разворачиваясь, и понимаю, что это вернулся продавец. Парень лет семнадцати явно удивлён, что у него есть посетитель в столь раннее время: он замирает, быстро рассматривая меня, издаёт непонятный звук, сродный то ли удивлению, то ли возмущению, и быстро возвращается к кассе. Убедившись, что ничего не пропало, он извиняется за своё долгое отсутствие — я отвечаю, что это ничего и что я совершенно не тороплюсь.

На часах уже семь двадцать восемь. Продиктовав, что хочу, я возвращаюсь снова к окну, но ни старушки, ни девочки уже не видно. Исчезла и чёрная Toyota Comfort. Улица совсем поникла. Парень за моей спиной чем-то шуршит, и вот уже звук работающей кофемашины заполняет гробовую тишину. Через пару минут всё готово. Я достаю деньги, говорю короткое «спасибо» и, взяв заказ, направляюсь к выходу. Кофе ужасно горячий, и я боюсь, что выроню стаканчик ещё до того, как выйду на улицу. Пакет с булочкой, аккуратно упакованной в бумажную салфетку, качается, свисая с другой руки.

На улице похолодало ещё сильней: ветер разыгрался не на шутку. Грина, как и ожидалось, всё так же сидит около ступенек. Заметив меня, она лениво привстаёт и поворачивает морду в сторону пакета. Я шикаю, давая понять, что это не для неё, и поднимаю с тротуара конец поводка — видно, сильный порыв ветра сдул его с перил. Теперь он стал грязным и мокрым, и я, недолго думая, кладу его на большую спину собаки — если Грина захочет, она и так пойдёт за мной, без привязи.

Овчарка поворачивает голову, внимательно наблюдая за моими действиями. Почувствовав склизкий кусок плотной ткани у себя на спине, она лишь фыркает, но не возмущается и поводок не сбрасывает.

Осматривая дорогу, я вдруг испытываю желание пройти через ряды магазинов, которые я видел из окна кофейни, через горшки с цветами и через булочную. Ничего интересного и нового я там не найду — это я понимаю, но пройтись всё равно хочется. Я решаю, что это глупо, и сворачиваю на свою обычную дорогу до дома.

Девятиэтажка встречает меня знакомыми одинокими балкончиками и ярко-красным граффити около двери второго подъезда. Появилось оно ещё месяц назад, но раздражает меня до сих пор. «Радуйся», — приказывают выпуклые буквы. Радуйся…

Лифт, к счастью, работает, и мы с Гриной поднимаемся до седьмого этажа за считанные секунды. Площадка перед квартирами большая и светлая, перед серым окном стоит ваза с крестовником. Зелёные шарики листьев спускаются до подоконника и спадают вниз. Я с иронией замечаю, что в подъезде лучше, чем на улице.

Стараясь не разбудить Глеба, тихо прохожу внутрь квартиры, зная, что иначе мне сильно влетит. Мужик он, конечно, неплохой, но часто бывает вспыльчив. А ещё любит долго и много спать. Когда он работает, я вообще понятия не имею. А работает ли? Хотя хозяйке квартиры платит всегда вовремя. Я тоже стараюсь. В пекарне иногда задерживают зарплату, но до сегодняшнего дня я всегда успевал заплатить за комнату в срок.

Я запускаю собаку внутрь, и Грина сразу же проходит на кухню. Она знает, что, когда Глеб встанет, он сразу же её покормит, — за это я ему очень благодарен. Когда я искал жильё, то был уверен, что делить квартиру не только с тощим неопрятным парнем, но ещё и с большой собакой никто не захочет. Однако Глеб сразу проявил к Грине дружелюбие, а со временем, замечая, что иногда я забываю её покормить или выгулять вечером, сам стал за ней ухаживать. Мне это жизнь, несомненно, облегчило, но я всё же стараюсь не злоупотреблять его добротой. Сейчас, правда, мне опять некогда заниматься Гриной, так что приходится оставить её на соседа.

По ламинату расползаются коричневые лужицы. На месте, где сидит собака, — комья грязи. Что ж, было бы здорово, если бы Глеб её ещё и помыл.

Я хочу взять зонтик, но поблизости его не оказывается. Чертыхаюсь. Но у меня нет времени его искать. Стараясь громко не хлопнуть, закрываю дверь. Подъезд всё такой же светлый и дружелюбный, голубые стены сливаются с белым потолком, и я думаю, что вот так и должно выглядеть настоящее небо. Голубой. Белый. Небо. Облака. Лёгкие. Нежные.

Я кидаю стаканчик от кофе и пустой пакет в урну и вызываю лифт. Зелёные цифры бегают по серебристому экрану. Один. Два. Три. Тройка задерживается, мигая раза два, высаживая пассажира. Четыре. Пять. Я стараюсь не моргать, когда шестёрка начинает оживать. Вот она распрямляется, вот протягивает руку, опускает голову, и вот зрителям улыбается уже не шесть, а семь. Двери с тихим жужжанием раскрывают створки, и я захожу внутрь. Неторопливо лифт начинает падать.

Мне приходится вызвать такси. Дождь всё-таки начался. И кажется, будто сегодня он ещё сильней, чем был вчера. Попробую добраться пешком — точно заболею. А денег на лекарства не осталось. Пересчитывая кучку мелочи, я молюсь, чтобы её хватило хотя бы на поездку.

Машина приходит почти сразу же. Белый Isuzu Gemini 1995 года. Я даже не сразу соображаю, что это за мной. Старая и сильно потёртая, машина, тем не менее, создаёт хорошее впечатление: видно, что за ней старательно ухаживают.

Я сажусь за водителем. Тот представляется и, уточнив адрес, тихо трогается с места. Звон бьющихся капель становится все ясней и ясней: долетая до стекла, они умирают, разбрызгиваясь по всей поверхности. От сильного ветра и из-за движения машины они соскальзывают и, скатываясь справа налево, срываются, улетая в неизвестное пространство. Друг за другом они совершают одну и ту же эту ошибку.

Я смотрю, как за окном стремительно проносятся парк, в котором я был всего пятнадцать минут назад, и различные здания. Неточные, размытые сквозь залитое дождём окно, они превращаются в смесь серых оттенков. Лишь здание печати выделяется на их фоне, удивляя своим ярко-оранжевым цветом.

Я вспоминаю, что одна девушка, которая выпустилась на год раньше меня, устроилась туда работать. Становится интересно: а взяли бы туда меня? Я плохо представляю, что там нужно делать, но, думаю, справился бы. Помню, когда я был ещё совсем мелким, мы с Бруно хотели сделать собственную детдомовскую газету. «Мы станем знаменитыми, — уверял меня он. — Все будут приходить и рассказывать нам свои новости, а мы их будем записывать».

Идея была провальной с самого начала. У нас и ручки-то не всегда находились, а карандаши береглись больше одежды, так что, чем бы мы «печатали» свою газету, я не представляю. Мне было не больше десяти, но уже тогда я понимал, что ничего путного у нас не выйдет. Интересно, чем сейчас занимается Бруно? Может, он тоже работает в этом оранжевом здании и выпускает газеты? Хотя кто их сейчас читает…

А может, всё-таки стоило его послушать? Попробовать, набраться опыта? Вдруг бы вышло! Были бы сейчас он, Лена и я какими-нибудь состоятельными редакторами…

Становится смешно от этой мысли.

Я прошу остановить на углу улицы: пекарня находится около узкой части дороги, и развернуться там водителю будет сложно. Таксист предлагает всё же довезти меня до конечной точки, но я отказываюсь, отдаю деньги под его участливое: «Промокнешь же, парень» и быстро выскакиваю из машины. Бежать и прятаться от дождя не хочется, но я заставляю себя идти быстрей.

Замок открывается сразу, и я проскальзываю в помещение. Меня тут же окутывает запах выпечки. Лёгким шёлком он ниспадает на мою голову, лицо, плечи. Ещё ничего не разогрето, но аромат исходит не от булок — он в стенах, в потолке, в столах и стульях, в прилавке, в стёклах, во мне. Он уже вросся. Стал неотъемлемой частью окружающего мира.

Я зажигаю свет — признак того, что пекарня заработала, — и открываю кассу. По инерции я разогреваю вчерашнюю выпечку, выставляю всё на прилавок и начинаю замешивать новое тесто. Сам я пеку редко — обычно мне привозят готовые продукты, но иногда, когда мне особенно скучно, я делаю маленькие булочки или пиццы. Большего здесь и не сделаешь. Хоть и подразумевалось, что всё должно быть «с пылу с жару», на деле тут нет почти никакого оборудования и никаких продуктов.

Я дёргаюсь, когда слышу внезапный звон колокольчиков над дверью. Мягкое тесто подпрыгивает вместе со мной, застревая между пальцев. Стройная высокая леди в сером костюме приветливо улыбается. Я с недоверием оглядываюсь на часы. Восемь двенадцать. Женщина неспешно проходит к правой витрине. Лёгкое цоканье её туфель отражается от пола и разносится по воздуху, смешиваясь с запахом выпечки. Её русые волосы мокрыми прядями спадают до плеч. Я вижу, как с самых их кончиков стекают струйки воды, расползаясь маленькими лужицами на воротнике. Но посетительница, кажется, даже не замечает этого.

Мне хочется спросить, почему она тут в такую рань, почему не на работе, а если она только едет туда, то почему не торопится и не переживает за мокрую одежду, но я молчу.

Женщина вдруг ахает и, взмахнув руками, улыбается шире.

— Это то, что я искала!

Я с любопытством протягиваю шею, желая понять, что её так восхитило. Подойдя ближе ко мне, она объясняет:

— Ко мне сын приезжает, а он обожает манник с творогом. Я его печь не умею.

Тут женщина опускает взгляд, будто стыдится такой ужасной оплошности.

— И никак не могла его нигде купить. А Гарри должен приехать уже сегодня! Я даже не знала, что тут есть пекарня. Вот мне повезло!

Она смотрит на меня и улыбается. Я киваю в ответ.

— Так Вам манник?

Женщина кивает. Я прохожу к нужной полке и начинаю упаковывать товар. Краем глаза я вижу, как она рассматривает меню, которое у нас написано на чёрной доске на стене, что висит за кассой. На манер, как это делают в кофейнях.

— Кто это всё писал?

Посетительница поворачивается обратно ко мне и указывает на меню.

— Я.

Мне становится не по себе, так как я думаю, что она вот-вот сделает мне какое-нибудь едкое замечание. У меня корявый почерк, и я не уверен, что написал все названия верно.

— Вы красиво пишете.

Эти слова меня поражают. Я перевожу взгляд на список, но там начерчены всё те же кривые закорючки, что и вчера. Мне кажется, что женщина смеётся, и опять поворачиваю голову в её сторону, чтобы в этом убедиться, но она смотрит уже в окно. Я так и не понимаю, была ли это издёвка или всё-таки нет. Хочется верить, что нет. Мне приятно. Наверное, стоило бы сказать «спасибо», но я просто киваю. Глупый жест: женщина всё равно его не видит.

Я называю цену, чтобы вернуть её внимание, и протягиваю заказ. Покупательница, кажется, о чём-то задумалась — её плечи немного дёргаются, когда она слышит, что её зовут. Предлагаю женщине переждать дождь тут, в пекарне, но она отказывается. Я слышу, как звон от её каблуков затихает, и мне опять становится интересно, куда она направляется.

Коридор чистый. Слишком чистый для этого здания. Ни подтёков, ни отковырянной штукатурки. Незнакомая девушка ведёт меня вперёд, крепко держа за руку. У неё коричневые волосы и смуглая кожа. Я смотрю на маленьких голубых дельфинчиков, которые булькают и резвятся на её платье. Они совсем крохотные, и рядом с ними я кажусь себе взрослым и сильным. Я бы даже мог их съесть! Но я этого не сделаю: пусть живут. Мне нравится, как они плавают по ткани платья.

Я осматриваюсь вокруг. Не плавают ли они ещё где-то? Но стены просто жёлтые. И пол просто жёлтый. А потолок просто белый. И мебель везде тоже белая. Я расстраиваюсь. Мне хочется, чтобы тут было больше красок. Больше дельфинов и растений. Девушка иногда поворачивается и смотрит на меня. Что, интересно, она хочет? Проверяет, не сбежал ли я? Но она же держит меня за руку. Небольно, но ладонь уже затекла.

Я хочу высвободить пальцы из её хватки, но боюсь, что на меня накричат. Взрослые всегда кричат по пустякам. Девушка улыбается мне. Я тоже ей улыбаюсь. Но вообще я не понимаю, почему мы улыбаемся друг другу, — ведь ничего смешного и весёлого не происходит. Вот если бы она дала мне сейчас мою красную машинку, которую у меня Вовка отобрал в воскресенье, вот тогда я бы точно улыбнулся. Потому что по машинке я скучаю. Если мне ещё кто-нибудь её вернёт, то я буду долго-долго улыбаться. А может, даже и посмеюсь. Но не как дурак, а немного, чтобы прилично.

Комната, в которую меня заводят, тоже белая. Но стол, за которым сидит мужчина, красный. А стул у него чёрный. И цветы у него есть. На подоконнике.

— Привет.

— Здравствуйте.

Перед столом стоит девочка. У неё светлые кудрявые волосы и горбатый нос. А глаза у неё болотные. Но вообще она красивая. И сарафан у неё красивый, только вот без дельфинчиков. Девочка, наверное, тоже меня рассматривает, потому что зрачки её бегают, а пальцы неловко перебирают друг друга. Я тоже начинаю нервничать. А она, замечая, что я замечаю, что она изучает меня, начинает нервничать ещё больше. И я начинаю нервничать ещё больше. И я так уже нервничаю, что ничего не вижу и не слышу. А почему я нервничаю, я не знаю. Наверное, люди просто так нервничают, чтобы не забывать, как это делается.

И когда я уже нервничаю как мастер с чёрным поясом по нервничанию, я слышу, как мне говорят, мол, эта девочка — моя сестра. Но этого не может быть! У меня нет сестры. И братьев нет. И родителей. У меня есть только я. Так я им и говорю. Но мужчина в ответ возражает.

Я смотрю на девочку ещё раз и думаю, что мы совсем не похожи. У неё и волосы чуть темней, и ростом она выше. А глаза у меня как трава, а не как болото. А она, наверное, точно так же думает про меня.

ДЕНЬ 2 (воскресенье)

Что ж, давайте согласимся, что мир был бы слишком хорош, если бы мы легко просыпались рано по будням и могли спать допоздна по выходным.

Сощурившись, отказываясь открывать глаза полностью, я указательным пальцем дважды бью по экрану телефона, пока тот наконец не подсвечивается. На фоне бушующего моря Айвазовского большие белые цифры недружелюбно показывают «05:03». Не желая верить в такую жестокую реальность, я несколько секунд не отрываю взгляд от цифр, надеясь, что время вот-вот изменится. Сегодня же воскресенье, мой единственный выходной! Организм, за что?!

Я снова закрываю глаза, кладу телефон обратно под кровать и переворачиваюсь лицом к стене. Мысли сонно плавают, перетекая с одной стороны в другую и обратно. Ни на чём конкретном не сосредотачиваясь, я всё равно о чём-то думаю, не думая при этом вообще.

Будто впадая в транс, то ли засыпая, то ли нет, я никак не могу опустошить голову. Мне кажется, я провожу в такой мутной полудрёме ещё час. Но вновь с неохотой кидая прищуренный взгляд на часы, я вижу «05:27». Хочется недовольно взвыть, но сил хватает лишь на разочарованный выдох. Вставать с кровати совсем нет желания. Только спать, спать, спать, спать…

Из коридора доносится лай — Грина проснулась и требует идти на прогулку. Вот кто спать вообще не любит! Когда она успела выйти из комнаты? Я вновь переворачиваюсь, меняя бок. С собакой нужно гулять. Всегда.

И ей, разумеется, нет дела до того, что ты хочешь поспать! Одни проблемы… Но сегодня лай Грины не заставляет меня вставать. Когда угодно, но не сегодня, не в воскресенье. В воскресенье мучается Глеб. По лицу расползается приятная улыбка.

Несмотря на свою щуплость, Глеб любит спорт. Каждый вечер он пробегает по три круга по кольцевой тропе в ближайшем парке. Сумасшествие! Я не могу даже до магазина дойти. Где сосед только находит силы? По воскресеньям же Глеб бегает утром. Давнейшее одолжение, что он мне сделал. Бегать утром, заодно выгуливая собаку.

В последнее время я всё чаще задумываюсь о том, что мужчине просто меня жалко. Помогает не во имя доброты — помогает из жалости. Так ли это? Я пытаюсь себя отговорить. Нет, конечно, не так.

С силой зажмурившись, я запрещаю себе о чём-либо думать, избавляя голову от хаотичного мусора непонятных размышлений, и резко, чтобы не успеть поменять решение, сажусь, открывая глаза. Поспать всё равно не выйдет — лучше уж встать.

Когда я захожу на кухню, мой сосед уже сидит за столом. На плите шипит и гавкает сковородка с омлетом, разбрызгивая капли подсолнечного масла по всей комнате. Повар из Глеба ужасный.

Грина тоже уже на лапах. Она крутится около мужчины, смотря то на него, то на возмущающуюся сковородку. Когда я прохожу вглубь, собака лишь мельком обращает внимание на посторонний шум и опять разворачивается к газовой плите.

— Ты что-то рано сегодня.

Глеб удивлённо смотрит на меня — ведь даже по будням я встаю позже. Я в ответ лишь пожимаю плечами.

— Сам не понимаю, чего это я так.

Сон был беспокойный. Не помню, чтобы мне сегодня что-то снилось, но такое ощущение, что мозг всю ночь работал на полную.

Когда я последний раз нормально спал?

— Я могу сегодня сам её выгулять.

Я киваю на Грину. Честно говоря, гулять с ней я не хочу от слова совсем, но раз я встал, то должен это сказать. Заставлять Глеба всегда возиться с собакой вроде как неправильно. Я надеюсь, что он откажется от моего предложения.

— Да, это было бы здорово.

Сосед с улыбкой машет головой. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Я тоже улыбаюсь и надеюсь, что это выглядит достаточно правдоподобно: да, конечно, Глеб, я тоже рад погулять с собакой, почему нет.

Я сажусь за стол, оказываясь напротив плиты и Глеба, и невольно смотрю на омлет.

— Прости, там только на одного — я не думал, что ты так рано встанешь. Обычно по воскресеньям ты дрыхнешь до десяти.

Я вскидываю руку: мол, ничего страшного. Жирный кусок из яиц продолжает угрожающе шипеть, и я задумываюсь, не подгорел ли он вообще. Наверное, отсутствие второй порции — это даже хорошо. К тому же в холодильнике должен быть творог.

Мне приходится хорошенько перерыть все продукты. Когда я спрашиваю о пропаже у Глеба, тот лишь пожимает плечами. Наконец я вижу небольшой белый свёрток за помидорами. Хотел бы я удивиться, как творог там оказался, но понимаю, что и я, и Глеб — не самые аккуратные люди, так что у нас может быть всё. Рядом с творогом — пакетик изюма. На секунду я замираю. Взять этот пакет, запереться в комнате, съесть всё разом. Хватит ли этого количества? Я передёргиваю головой, отгоняя наваждение. Нахожу полуторапроцентное молоко — Глеб пьёт только такое — и делаю себе завтрак.

Творог сладкий, но я всё равно насыпаю в тарелку ещё две ложки сахара. Мы молчим. Мужчина, кажется, о чём-то задумался. Омлет уже вовсю прыгает и орёт, разнося по кухне запах гари, но Глеб даже не смотрит в его сторону. Я думаю окликнуть мужчину, но потом решаю выключить плиту сам.

Я уже начинаю есть, когда тот наконец обращает внимание на происходящее.

— Вот блин!

Глеб растерянно осматривается, будто не понимает, что произошло.

— Спасибо.

Он аккуратно подходит к еде и так же аккуратно перекладывает содержимое сковородки на тарелку. Я вижу, как вместе с омлетом выливается струйка жёлтого жира или масла, и меня начинает мутить. Соседа это, однако, совсем не пугает. Он садится на прежнее место и как ни в чем не бывало начинает поглощать горелые жирные яйца. У меня появляется желание поскорей уйти, так что я начинаю есть быстрее.

— Слушай…

Глеб оставляет в покое тарелку и поднимает взгляд на меня.

— Ты же сегодня опять будешь раздавать листовки своего HelpHeaven?

Я киваю.

— Как всегда. Я вроде пока ни разу не пропустил эту работу. Подработку.

Мужчина криво улыбается и потирает плечо.

— Ну да, ну да. Деньги сами собой не появятся, понимаю.

Он секунду молчит, о чём-то размышляя, но потом продолжает:

— Хотя я, если честно, парень, не пойму. Ты же говорил, что художникам и музыкальным группам у вас там проще деньги добыть. Чё ты листовки-то раздаёшь?

Я молчу. Компания HelpHeaven создавалась для помощи бездомным и тем, кто готов тратить уйму времени за гроши. В общем, для таких, как я. Фирма позволяет получать деньги, используя свои таланты и умения. Ты можешь играть на гитаре, надеясь, что зрители оценят твой труд парой шелестящих купюр, или делать макияж таким же беднякам, или, как я, раздавать листовки. Чем больше раздал, тем больше получил. Такую работу дают всем, но как раз из-за того, что конкуренция ужасно большая, нет никакой возможности получить приличный доход. Или хотя бы более-менее нормальный. Конечно, если ты музыкант или умеешь писать рассказы, то будешь получать побольше, так как это более интересно людям, но даже так денег будет хватать разве только на еду.

Я убеждаю себя, что для меня это только подработка. Подработка, от которой я, тем не менее, не могу позволить себе отказаться. Денег катастрофически ни на что не хватает. Как же я от этого устал… И это будет длиться вечность! Деньги, деньги, деньги, деньги, деньги… Почему всё так сложно?

— Ты, кажется, говорил, что умеешь на чём-то играть.

Я понимаю, к чему ведёт Глеб, и от этого почему-то неприятно в груди. Ну да, умел. На барабанах. Да только что с этого проку? Я в последний раз играл лет в пятнадцать. Да и была ли это игра? Можно ли называть музыкантом того, кто учился нотам у Джошуа?

Конечно, признаюсь я сам себе, было бы прикольно выступить на сцене в качестве музыканта. Стоять среди толпы, что окружила тебя плотным кольцом, что восхищённо снимает тебя на камеры телефонов. А может, даже сколотить свою группу. Или сыграть со «Свечами»…

Я бессмысленно вожу ложкой в белой массе и неохотно засовываю порцию творога себе в рот. Вот кто действительно умеет играть. Понятное дело, что многие приходят послушать «Свечей», что найти видео с ними в Интернете — на раз-два. Большие знаменитости в маленьком мирке. Я уверен, что они за один вечер зарабатывают раза в два больше, чем я за весь день. Но на то они и «Свечи».

Разве я так смогу? У меня нет ни умений, ни инструмента, ни друзей. Ни таланта. На долю секунды я представляю, как стою среди той самой толпы, играю вместе с ребятами из «Свечей», а вокруг сотни светлячков камер и одобрительные выкрики…

Но нет. Ты не музыкант. Ты не достоин. Ты ничтожество. Раздавай свои листовки и будь рад, что годишься хотя бы на это!

— Да меня и так всё устраивает. Я же это просто ради удовольствия делаю.

Глеб мне не верит. Я вижу это по его глазам и по тому, как его губы расползаются в недовольной гримасе. Я боюсь, что сосед начнёт учить меня уму-разуму, но он, к счастью, не пытается этого делать.

— В общем, я просто хотел попросить.

Глеб откидывается на спинку стула, и я с облегчением понимаю, что тема моего заработка закрыта.

— Мне в аптеку нужно, пару лекарств там купить.

Он слегка смеётся. И хоть смех этот нарочито наигранный, я улавливаю в нём нотки грусти.

— Жесть я старый! Таблетки уже нужны.

Я хочу сказать, что если бы он не бурчал в свои тридцать пять, как в шестьдесят, то и не чувствовал бы себя таким старым. Но я, конечно же, молчу.

— А, понимаешь, у меня вроде как планы на вечер. Нужно кое с кем встретиться.

Я догадываюсь, что речь о его девушке.

— Не мог бы ты меня выручить? Я тебе название могу написать, если боишься забыть. А деньги у меня на комоде возьми. Я буду очень благодарен.

Я недолго раздумываю и соглашаюсь. В конце концов, Глеб тоже всегда мне помогает. Аптек у нас в округе достаточно, и искать не придётся. Сосед радостно благодарит меня и кидает несколько ломтиков колбасы Грине. Та ловит один ещё в полёте и сразу же поднимает с пола второй и третий. Я думаю о том, что с каждой минутой кухня покрывается жиром всё сильней и сильней, но тоже бросаю пару кружочков «Докторской». Собака воодушевлённо скачет, но больше её никто не угощает, и она, посмотрев на Глеба — подавая тем самым знак, — уходит в коридор.

— Кажется, кто-то спешит на прогулку. Вы сегодня подозрительные пташки!

Сосед смеётся, кивая на меня. Мне требуется минута, чтобы вспомнить, что сегодня Грину выгуливаю я.

— Точно!

Я неохотно встаю, кидая последний взгляд на остатки творога. Больше не хочется.

— Я доем.

Глеб показывает мне большой палец, и я вежливо улыбаюсь, выходя в коридор, откуда уже лает Грина. На часах пять тридцать два. Когда я прохожу мимо, собака уже сидит под дверью и виляет хвостом. Но мне нужно ещё минут десять на то, чтобы одеться.

На улице солнце, но я ему не доверяю — надеваю любимую футболку с псом-детективом, но всё равно беру с собой кожанку. Наверное, стоит надеть джинсы, но я всё же выбираю длинные шорты.

Я мельком смотрю в зеркало и обуваю кеды. Волосы уже отросли, и на фоне выкрашенного чёрного нелепо проглядывают светлые корни. Нужно будет сходить подстричься и подкраситься.

Чуть подумав, я решаю взять с собой на всякий случай зонт. Затем нахожу ключи с красным смайликом на их привычном месте — в коробке с мелочью. Беру их, кидаю в карман немного денег. Грина встаёт, пропуская меня, и я открываю дверь. Поводок на этот раз я не беру. Вчера вечером его брал Глеб, и куда он его положил — я не знаю, а искать неохота. Поэтому собака без проблем выскакивает на площадку и идёт в сторону, где находится лифт. Я прощаюсь с соседом и иду за овчаркой. Приходится ждать минуты три, прежде чем железные створки наконец распахиваются перед нами.

Погода кажется хорошей. Всё ещё прохладно, но солнце уже приятно пригревает. Небо чистое, без облаков, приятного светло-голубого цвета. Только с восточной стороны тают яркие разводы жёлтого и розового. Красиво…

Я должен признать, что если ты выспался и никуда не торопишься, то город в такое время кажется прекрасным. Тихий и сонный, он убаюкивает тебя, нежно гладя по голове. Хочется просто медленно идти по улочкам и вдыхать свежий воздух. Я неожиданно понимаю, что могу именно так и поступить. Что ж, возможно, мой ранний подъём — это и не плохо.

Я хочу направиться в сторону парка, но Грина поворачивает налево, и я не сопротивляюсь её желанию. Мы проходим через дорогу по пешеходному переходу и выруливаем в сторону торгового центра. На улице безлюдно, но по проезжей части проносится немного машин. Я сдерживаю невольный порыв заткнуть уши, когда за грузовиком с брёвнами мчатся сразу два мотоциклиста, разнося ревущий шум по всей округе и будя жителей ближайших домов. Грине это тоже не нравится, и она протяжно воет, а потом начинает лаять вслед уходящему транспорту.

Мы ещё немного идём по этой дороге, а потом сворачиваем в сторону магазинчиков поменьше. Я надеюсь, что все свои дела овчарка сделает до того, как мы до них дойдём. Она, кажется, это понимает и идёт в сторону газона. Тоже не лучшее место, но людей нет, так что ладно.

Я пока останавливаюсь и ещё раз оглядываюсь. На этой улице кое-где уже встречаются люди, но их всё равно немного. Интересно, почему они уже не спят? И даже не дома?

Я замечаю маленькую собачку рядом с одной девушкой. Хозяйка животного тоже видит меня, и мы обмениваемся взмахами рук. Когда ко мне возвращается Грина, наш неспешный путь продолжается.

Примерно через двадцать минут я выцепляю взглядом темноволосую девочку. Она кажется мне отдалённо знакомой, и, чуть подумав, я догадываюсь, что видел вчера именно её. Поражённый, что натыкаюсь на незнакомку второй день подряд, я пока не осознаю, что мы находимся на той же самой улице, только немного дальше. Теперь мы идём по одной дороге, навстречу друг другу, и с каждым шагом мне удаётся разглядеть девчушку всё лучше и лучше.

Как я сразу и подумал, она явно ещё из начальной школы. Правда, сейчас я больше склонен думать, что ей всё же лет десять. Класс четвёртый, да. На ней та же одежда, что и вчера, и рука её всё так же неотрывно держится за стену.

Когда фасад очередного магазинчика заканчивается и облокотиться больше не на что, ладонь девочки всё равно остаётся на весу — только шаги у незнакомки становятся ещё меньше и её другая рука тоже немного приподнимается. Всё это кажется мне странным. Я стараюсь не пялиться совсем уж в открытую, чтобы девочка не испугалась, но всё равно постоянно поднимаю взгляд, наблюдая за её движениями.

Как и вчера, она ненадолго останавливается около какого-то цветочного магазина. Перед ним прилавка с цветами нет, и маленькая ручка девочки проводит лишь по воздуху, рассекая его.

Лишь когда между нами остаётся не больше двух метров, я понимаю, что она слепая. Тёмные чёрные глаза безвольно смотрят вниз, гипнотизируя разбросанную под ногами щебёнку. Я изумлённо смотрю на то, как спокойно девочка продолжает идти, распахнув руки, и мне кажется, что она даже не замечает меня. Я сдвигаюсь вправо, пропуская девчушку, и не успеваю отреагировать, когда она несильно врезается в Грину, которая шла рядом.

— Ой!

Девочка резко останавливается, поворачивая голову в сторону собаки, явно не ожидая какого-либо столкновения. Я уже хочу отодвинуть овчарку и извиниться, когда незнакомка начинает говорить:

— Это Ваша собачка?

Детское личико поворачивается ко мне. Безжизненные глаза застывают чуть ниже моего лица, и я понимаю, что девочка вполне представляет, где я стою. Она счастливо улыбается. Её левая рука всё ещё лежит на спине собаки. Я автоматически киваю и лишь потом осознаю глупость своих действий.

— Да.

Голос получается сухим, но я честно стараюсь привести его в норму.

— Да, моя. Грина зовут.

Лицо девочки забавно вытягивается.

— Странное имя.

Её голос звучит легко и беззаботно. Она немного думает, прежде чем сказать, что это имя ей всё-таки нравится.

— А я могу её погладить? У собачек всегда такая приятная мягкая шёрстка.

Я сомневаюсь, что у Грины мягкая и приятная шерсть, и эта мысль меня неожиданно расстраивает — не хочется разочаровывать ребёнка. Наверное, я слишком долго молчу, потому что девочка убирает руку со спины овчарки и улыбается уже не так широко.

— Да, конечно. Гладь сколько хочешь, она не кусается.

Собеседница опять расцветает.

— Классно! Спасибо!

Она разворачивается к Грине полностью и засовывает руки в её шерсть. Девочка гладит её, нелепо протягивая руки взад-вперёд, почти полностью ложится на собаку и весело смеётся.

— А знаете.

Незнакомка опять поворачивает голову ко мне. Её левая рука переносится со спины на голову Грины и ласково треплет её макушку.

— …никакая собачка не будет кусаться, если её не злить.

Я улыбаюсь. Порываюсь сказать, что, конечно же, так и есть, но потом передумываю: не хочу врать ребёнку.

— К сожалению, некоторые кусаются просто так.

— Это невозможно.

Девочка говорит это уверенным, твёрдым голосом, и кажется, что она безоговорочно права, хотя я понимаю, что это не так.

— Они кусаются, только если им кто-то сделал что-то плохое. Или если они понимают, что им сейчас сделают что-то плохое. Они просто защищаются.

Она немного затихает и опять разворачивается в сторону Грины.

— Кирилл говорит, что все так делают. И люди, и животные, и птицы… Но собачки и вправду всегда хорошие. Если не болеют. А если болеют, то их нужно вылечить — и они опять будут добрыми. Ваша же собачка не болеет?

Девочка обеспокоенно крутит головой.

— Вы же её лечите?

Честно говоря, Грину я к ветеринару никогда не водил. Но она вроде ни на что и не жалуется, так что я решаю, что ответ мой вполне правдив.

— Конечно, лечу. Она у меня самая здоровая собака в городе.

Девочка радостно машет лохматой головой и активнее гладит Грину. Овчарка же в такт её рукам виляет хвостом и тихо лает, выражая свою благодарность.

— Это хорошо, что она у Вас самая здоровая.

Мы стоим так ещё немного. Я внимательно слежу сначала за детским личиком, а потом перевожу взгляд на ладошки. Они маленькие, смуглые. Девочка аккуратно, но быстро проводит пальцами по шёрстке — будто играя на арфе, она перебирает коричневые волоски, путая и лохматя их. Собака льнёт к ней, пытаясь получить ещё больше ласки, и та с удовольствием выполняет эту немую просьбу. Мне это всё кажется необычным, словно такого не может быть. Проносится мысль, что, будь я немного тупее, даже не догадался бы, что эта девочка слепа.

— У Вас классная собака.

Собеседница кивает, будто подтверждая сказанное.

— У неё не очень длинная шёрстка, но зато пахнет приятно. Не все собачки приятно пахнут.

В последний раз проведя ладонями по спине Грины, малышка убирает руки.

— Спасибо, что разрешили её погладить.

Я неловко улыбаюсь и очень радуюсь, что она меня не видит.

— Да не за что.

Девочка улыбается мне, кивает и уходит. Я вижу, как она опять вытягивает руки, а когда доходит до лавочки, то проводит по ней, изучая узоры-завитки на спинке. Я наконец вижу, что написано у девочки сзади на футболке, — «Freedom».

Ребёнок немного подпрыгивает, когда идёт, — и мне тоже неожиданно хочется идти подпрыгивая. Грина рядом довольно лает и начинает кружиться. Ей тоже хочется прыгать.

Двери вагона разъезжаются, и я выскакиваю из кабины. Шум метро заполняет всё свободное пространство. Множество людей шныряют туда-сюда — они бегают, о чём-то переговариваются и шутят. Большинство проходят молча, спеша на работу или задумываясь о чём-то своём. Тысячи желаний, стремлений, разочарований и радостей витают вокруг. Они смешиваются с сильными потоками воздуха, которые создают быстрые поезда, и разносятся по всему подземному миру. От станции до станции. От милой старушки до грустного ребёнка. От серьёзного бизнесмена до беззаботной актрисы. Мечты и восхищения вдыхаются сотнями ртов и носов.

Я быстро иду — почти бегу — среди толпы. Быстро к лестнице, вверх по эскалатору, не задерживаясь на турникете. Шаг. Шаг. Шаг. Шаг. Я вываливаюсь из дверей вместе с сотней других людей и делаю глубокий вдох. Двенадцать ноль шесть. У меня ещё достаточно времени, чтобы успеть забрать листовки. Это хорошо. Можно пройтись не торопясь.

Я сворачиваю на центральную дорогу и вливаюсь в общее движение. Здесь шумно, но зато большая вероятность раздать все флаеры. Когда я захожу в серое здание HelpHeaven, меня встречает Лидия. Красивая женщина лет сорока — сорока трёх, она работает в этом пункте раздачи уже около пяти лет. Почему Лидия до сих пор не нашла себе нормальную работу, притом, что отучилась в техникуме, я не понимаю. Она говорит, что это из-за того, что ей очень нравится именно это место, но мне трудно в это поверить: никто не захочет работать на постоянной основе здесь.

Мне приходится встать в очередь, чтобы получить листовки, так как желающих подработать сегодня достаточно много: за последний месяц пришло много новичков, и теперь здесь всегда слишком людно. Меня это раздражает. Во-первых, теперь мне приходится очень долго ждать, прежде чем я могу заняться делом. Во-вторых, листовок теперь не всегда хватает, а если и хватает, то их очень тяжело раздать.

От новичков одни проблемы. И если они так бесят меня, то интересно, как они раздражают тех, кто полностью существует на деньги только от этого заведения. Должно быть, их бешу и я.

— Опять возьмёшь рекламу стоматологической клиники?

Я перевожу взгляд на Рому Поводыря. Почему все кличут его Поводырём, я не знаю, но звучит это забавно. Рома немного старше меня: ему, наверное, лет двадцать. От него вечно пахнет сигаретами, и ходит он в давно уже выцветшей бордовой рубашке. Неплохой вроде парень, но мне становится порой неуютно от его чрезмерного дружелюбия. Сколько раз я его игнорировал, а он будто и не понимает, что не хочу я с ним общаться. Да и ни с кем тут. Что проку? Близких друзей мне уже поздно заводить, а так, чтобы поболтать на работе, чтобы время убить, я не вижу смысла. Поэтому я еле-еле киваю и возвращаю взгляд на затылок впереди стоящей девушки.

— Как всегда, молчаливый. Хех. А я вот думаю на этот раз взять листовки интернет-магазина. Что думаешь, хорошая мысль?

Я думаю, что мысль ужасная. А ещё думаю: на кой чёрт интернет-магазину понадобились бумажные флаеры? Заказали бы рекламу на других сайтах — было бы куда эффективней и проще.

— Попробуй. Может, и сработает.

— Ага, попробую.

Поводырь замолкает и начинает рассматривать рукав своей рубашки. Мы молчим минут пять.

— А я вчера был на концерте.

Он опять поворачивается в мою сторону. Улыбается.

— Не знаю, что за группа играла, но музыка у них что надо, честно. Мне кажется, она любому понравилась бы. Универсальная такая, знаешь.

Я ничего не отвечаю, но Рома всё равно продолжает:

— Билеты-то мне случайно достались. Денег на них, как ты сам понимаешь, у меня нет. А это подруга где-то достала. Но я прям очень этому рад. Вот бы ещё раз на этих ребят сходить!

Поводырь мечтательно задумывается.

— Н-да… Знаешь, если бы они работали у нас тут, то, наверное, смогли бы получать гораздо больше, чем «Свечи».

Он грустно вздыхает, и я слабо улыбаюсь, чтобы поддержать его.

— Ага, жаль.

К нам подходят ещё двое ребят с девушкой. Громкие и весёлые. Они присоединяются к Поводырю в обсуждении музыки. Я изредка поддакиваю, когда кто-то обращается ко мне напрямую или дёргает за руку, но при первой же возможности отхожу в сторону. Они это, конечно, замечают, но ничего не говорят, что меня радует. Приходится подождать ещё двух человек, и я наконец забираю свою рекламу. Небольшая стопка дешёвой бумаги с зелёным рисунком скоро превратится в немного мелочи, а может, если повезёт, и в немного купюр.

Я проталкиваюсь между людьми в коридоре, выхожу и направляюсь в сторону метро — туда, где побольше народу. Около самой подземки стоять не имеет смысла: люди там очень спешат — никто и не заметит твоего присутствия, что уж говорить о большем.

Так что я направляюсь к своему любимому месту — к библиотеке. Когда я только начал подрабатывать таким образом, то брал рекламу чего-то молодёжного, современного, думая, что молодые люди будут брать листовки чаще, но со временем понял, что делать нужно полностью наоборот. Куда проще впихнуть что-то пожилым. Возможно, они более доверчивы и глупы, а может, наоборот, более внимательны и неравнодушны.

В любом случае, с тех пор я стараюсь, если есть возможность, брать листовки с рекламой аптек или магазинов с бытовой утварью и раздавать их около библиотеки, в которую с куда большим рвением ходят именно люди в возрасте. Как по мне, так я помогаю и себе, и им. Ведь вряд ли представители старшего поколения узнают о новых местах из Интернета, а ещё более сомнительно, что они каждую неделю исследуют весь город, гуляя компаниями.

Когда я приближаюсь к любимому повороту около библиотеки, где самый большой поток проходящих людей, я понимаю, что сегодня не мой день: там идут ремонтные работы. Приходится развернуться и, обойдя несколько зданий, остановиться около продуктового магазина. Тут возможность заработать деньги меньше, но место всё равно хорошее.

Я выбираю угол, в котором не буду мешать прохожим, и достаю из сумки буклеты. Мимо идут молодая семья и темноволосый мужчина, и я очень радуюсь, когда какой-то подросток забирает у меня первую на сегодня листовку. Рабочий день начался.

Я начинаю чувствовать утомление на пятом часу. Боль — на седьмом. Ноги нещадно затекли и устали из-за того, что я постоянно стою, а руки так и норовят уронить пачку листовок на землю. Однако день сегодня удачный — мне удаётся раздать достаточно много. Возможно, если я ещё сильнее постараюсь и буду более активным и настырным, то смогу раздать всё до последней. Было бы неплохо.

По дороге проносится очередной лихач, и я удивляюсь, как много людей не переживают о своей жизни. За сегодня перед моими глазами проехали два гоночных автомобиля, несколько машин, которые гнали под сто пятьдесят, и шесть мотоциклов. Рёв от их езды будет звучать у меня в голове ещё как минимум сутки.

Вспоминается сегодняшняя ссора каких-то маленьких пацанов, которую я увидел, наверное, через полчаса после того, как пришёл сюда. Идя рядом, они ни с того ни с сего начали ругаться на всю улицу, что-то не поделив. Что конкретно, я так и не понял, но ругались мальчуганы долго и знатно. Младший всё выкрикивал оскорбления, со временем проклиная уже не только собеседника, но и кучу другого народа — прям как та старушка, что целый час выясняла отношения с продавцом. Бедный парень…

Бабулька всё грозилась, что добьётся его увольнения, но чувствуется мне, что после такого он сам уйдёт. Она так визжала, что я уже сам подумывал найти себе местечко в стороне от этого магазина. Когда старуха уходила, я отошёл как можно дальше и спрятал все листовки за спину. Бережёного Бог бережёт.

У меня остаётся ещё листов пятнадцать, и мне удаётся раздать их в ближайшие сорок минут. Я с блаженством тянусь, разминая мышцы, — спустя несколько часов без особого движения я перестал их чувствовать. И вот наконец наслаждение и отсутствие ноющей боли во всех конечностях!..

Я окидываю взглядом округу, ища наблюдателя. Тот оказывается всего в трёх-четырёх шагах от меня, около соседнего магазина. Вот бы тоже работать наблюдателем! Стоишь по полдня, следишь, чтобы все на твоём участке работали честно. А кто их знает на самом деле — может, они и не следят вовсе? Есть ли наблюдатели у наблюдателей?

Подойдя, я получаю молчаливый кивок-приветствие и картонную карточку с зелёной галочкой, нарисованной от руки. Теперь можно обменять её на деньги.

Я вспоминаю просьбу Глеба, только когда уже подхожу к дому. Блин! Приходится развернуться и идти обратно. Сейчас уже поздний вечер, многие частные магазины закрыты, так что я решаю сразу же идти к аптеке, которая, как я знаю, работает круглосуточно. Лучше сразу направиться туда, чтобы не бегать потом от одной к другой.

Я любуюсь небом. Солнца уже почти не видно: оно ещё не очень низко, но его красноватый диск закрывают крыши зданий. И создаётся впечатление, что это дома источают разноцветный свет. Розовые разводы и фиолетовые полосы. На небе почти не остаётся голубого. И уже становится виден маленький, почти прозрачный месяц. Ещё не набравшись силы, он сейчас светлый, белый. Скоро он потемнеет, станет телесным, а потом — цвета охры, а затем наконец ярко-жёлтым. И будет сиять, излучая свет ярче всего в ночной мгле. Красиво. Вот бы остаться в этом моменте. Навечно. И никогда больше не возвращаться в будничную реальность.

На улице хорошо. Дождя сегодня, на удивление, и вправду не было. Почему-то я даже разочарован. За последнее время я к нему привык, как бы глупо это ни звучало.

Нужное мне место располагается на третьей улице, так что мне приходится сделать несколько поворотов. Эта часть города встречает меня менее приятным видом: серые, безжизненные бетонные блоки, стоящие бок о бок, целуются и прячутся друг за дружку. На первых этажах — неприметные магазинчики, не все из которых сразу-то и заметишь. И растений нигде почти нет. Только если изредка увидишь фиалки у кого-нибудь, кто живёт на тех редких незанятых первых этажах. Неплохой район, но глазу зацепиться здесь не за что. По-обыденому удручающе. Мне сразу вспоминается аккуратный нежный пейзаж около кофейни, в которой я был вчера.

Вспоминается и Кир. Давно я его не видел. Правда, давно… Я задумываюсь: может, навестить его? Позвонить? Написать?

Но я опять игнорирую этот бессмысленный шум в голове. Мы не виделись с Киром уже около четырёх месяцев, никак с ним не связывались — так смысл делать это сейчас? Такова жизнь. Сначала ты дружишь с кем-то на протяжении нескольких лет, а потом вы не созваниваетесь или не списываетесь даже на праздники. Это нормально, и не надо ничего с этим делать.

До аптеки остаётся уже совсем немного. Я смотрю в сторону, где, как мне кажется, находится дом Кира, в который он переехал… Нужно посмотреть название таблеток, Глеб скинул его по SMS. Это из-за меня загнулась наша дружба, да?.. Нужно достать деньги. Интересно, а он всё-таки стал встречаться с той рыжей девушкой из продуктового? Было бы здорово, если бы у них всё получилось. Она казалась классной…

Я пытаюсь прикинуть, когда мы с Киром сказали друг другу последние слова. Что это были за слова? У меня в голове всё как в тумане. Тот месяц… Я не помню его вообще. Одни эмоции и чувства, но ничего из того, что происходило, никаких фактов и событий. Мне кажется, что в первые дни Кир всегда был рядом. Когда же он ушёл?..

Воспоминания даются тяжело и неприятно, и погружаться в них совсем не хочется. Я твёрдо говорю себе: «Хватит». Я слишком много думаю. Нужно быстрей добраться до аптеки — она уже где-то неподалёку, вроде за кинотеатром, если память мне не изменяет. Кстати, там рядом есть и зоомагазин. Можно сходить заодно и туда. Я плохо помню, не закончились ли любимые лакомства Грины, но можно купить про запас. А ещё можно взять корм для рыбок Глеба. Думаю, он обрадуется. Он этих рыбок любит больше, чем себя, своих приставучих родителей и девушку, вместе взятых.

Глеб всё же странный. Рыбки — это ведь даже не собака. Вот его симпатию к Грине я ещё могу более-менее понять, но рыбки…

Мне стоит поторопиться, если я хочу успеть в зоомагазин.

Нарина смеётся, когда я прошу у неё палочки. Её смех подхватывают Сэм и Сюин.

— Ты это серьёзно, мелкий?

Я не могу понять, почему это так забавляет девушку.

— Не смейте со своим дружком даже близко подходить к моей барабанной установке, а то я вам все конечности поотрываю!

— Ага! И к моей гитаре!

— Да и вообще, идите-ка вы отсюда!

Сэм и Сюин переглядываются и яростно кивают друг другу. Мол, правильную мысль озвучивают.

— Серьёзно, катитесь-ка отсюда. Вы ещё мелкие и тупые, чтобы играть на музыкальных инструментах!

— На НАШИХ инструментах!

Нарина вскидывает руки, и мальчики поддакивают ей.

— На наших инструментах вам вообще никогда нельзя играть. Даже спустя вечность.

Я думаю, что это нечестно: это не только их инструменты. Их подарили всем, всему Дому. Я смотрю на друга и знаю, что Кир думает так же. Но спорить со старшими нельзя — это я хорошо усвоил. Старшие всегда бьют, если ты с ними не согласен. А поскольку они всегда сильней, то достаётся постоянно больше всего именно тебе. И чем сильней их бью я, тем больней они бьют меня. Поэтому я молчу. И Кир молчит — он не дурак. Мы оба всё прекрасно понимаем, но мои глаза так и устремляются в сторону красивых, сверкающих барабанов. Я никогда на них не играл, но думаю, что это очень весело. И громко. Очень громко — и потому весело.

Мне хочется выхватить манящие барабанные палочки из кривых пальцев темноволосой мымры. Хочется постучать ими сначала по головам прыщавого Сэма и прилизанного Сюина, а потом — по блестящим жёлтым тарелкам. И чтобы весь Дом сбежался посмотреть, дабы узнать, кто создаёт эту прекрасную грохочущую музыку. А Кир играл бы, как он хотел, на гитаре. И тогда о нас сразу же все узнали бы и мы бы стали популярными. А ещё нам бы было очень весело.

Но старшаки не подпускают к инструментам. Взрослые — отстой. Я уже подумываю всё-таки что-то сказать им в ответ, но Кир мотает головой, чтобы мы ушли. Мне становится интересно. Я чётко знаю: когда он так машет, это означает, что у него есть какой-то план или замысел. Это круто.

Кир предлагает проникнуть сюда завтра утром, когда у старших будут уроки. Я говорю, что в это время будут уроки и у нас. А Кир отвечает, что мы можем притвориться, что у нас несварение, чтобы нас оставили в комнате. Я не уверен, что это хорошая идея, но очень хочу научиться играть на барабанах. И потому соглашаюсь.

Глупые Нарина, Сэм и Сюин ничего не подозревают. Я чувствую себя великим тайным правителем или шпионом. Мы ещё немного обсуждаем с Киром, как будем наикрутейшими певцами, и идём есть, ведь уже почти двенадцать, уже почти обед.

На следующий день я прошу Лену, чтобы она помогла нам с Киром и постояла на стрёме, пока мы будем играть. Сестра не в восторге от этой идеи. Она говорит, что для неё нет никакой выгоды и что будет слишком подозрительным, если мы все разом заболеем, и мне приходится её уговаривать. Лена упрямая, но мне удаётся начать с ней торг. Она соглашается только тогда, когда я обещаю, что она тоже сможет поиграть на чём угодно после нас. А ещё приходится пообещать ей новый браслет. Я не знаю, где его взять, но Лена очень любит браслеты, так что я постараюсь найти для неё лучший.

Мы ждём, пока все уйдут, и осторожно выскальзываем из комнаты. В классе с музыкальными инструментами никого нет, и мы с Киром, оставив Лену в коридоре, заходим внутрь. Я быстро бросаю взгляд на сестру. Она показывает большой палец и разворачивается к окну. Надеюсь, что нас всё же не спалят.

Я с восторгом смотрю на барабаны. Теперь между нами нет преграды в виде корявой коротковолосой восьмиклассницы. Офигительно! Кир сразу же несётся к красной гитаре — она выглядит круче, чем коричневая, а я наконец беру барабанные палочки. Дрожь проходит по всему телу — я в предвкушении. Когда я подхожу к установке, то с трудом могу поднять руку: боюсь, что промахнусь и не смогу ударить как надо. Кир кивает мне. Мы одновременно бьём по инструментам. У меня начинает стучать и звенеть в ушах. Непередаваемые ощущения! Я плавлюсь в восторге. Руки сами непроизвольно начинают бить по всему, что видят. Слева мне подыгрывают мёртвые оры гитары. Играть из нас никто не умеет, но нас это не останавливает.

Мгновение — и Лена заглядывает к нам с широкими глазами.

— Почему так громко?! Что вы делаете?!

Я гадаю: кричит она для того, чтобы мы услышали её через грохот нашей «игры», или из-за возмущения. Я понимаю, что стоит что-нибудь ответить ей, но вместо этого лишь сильней бью по тарелкам. Руки не останавливаются.

За спиной Лены появляется учительница.

— Что тут за шум?!

ДЕНЬ 3 (пятница)

Я вновь столкнулся с той слепой незнакомкой в следующую пятницу.

В очередной раз просыпаясь в пять тридцать, я проклинаю старую собаку. Вставать с кровати с каждым днём всё сложней. Я отчаянно задаюсь вопросом: «Ну почему она должна гулять именно в это время?». Я бы всё равно спокойно успевал выгулять её до работы, если бы вставал попозже. Но нет.

Пять минут, чтобы заставить себя подняться, пять минут, чтобы одеться, десять — поесть, ещё пять — проверить соцсети. И вот в без пяти шесть я на улице.

Погода пасмурная, прохладно. Я решаю дойти до продуктового, так что сразу же сворачиваю на соседнюю улицу. Мы проходим пару кварталов, и я останавливаюсь около двухэтажного дома. Грина тоже прекращает движение. Она осматривается и, понимая, что я хочу сделать, без приказа идёт к лестнице, садясь около прохода. Я, как всегда, оставляю поводок непривязанным и захожу внутрь здания.

Я хочу купить себе что-нибудь попить, так что направляюсь в дальний угол магазина — туда, где ровными рядами выстроены разноцветные баночки газировок и картонные прямоугольники с соком. Напротив, около соседних стендов, неопрятный мужик лет сорока пяти кряхтит, сгорбившись над полкой с алкоголем. От него несёт перегаром и потом, и у меня нет никакого желания подходить к нему слишком близко.

Я останавливаюсь в паре шагов от стенда с чипсами и делаю вид, что усиленно что-то выбираю, втайне надеясь, чтобы этот тип поскорей ушёл и я смог бы спокойно выбрать себе напиток. Но незнакомец не торопится. Он тщательно изучает третью снизу полку и, ничего не выбрав, отходит чуть вправо, начав разглядывать уже четвёртую — с сидром.

Я жду ещё немного и, наконец полностью осознавая, что мужик никуда не уходит, пытаюсь рассмотреть ассортимент издалека. Зрение у меня неплохое, но со своего места видно мне мало. Так ничего и не выбрав, я решаю зайти в другой магазин.

Выйдя на улицу, я не обнаруживаю Грину. Место, где ещё несколько минут назад сидела собака, пустует. Это странно, потому что Грина никогда раньше не уходила. Я смотрю по сторонам и с удивлением понимаю, что её действительно нигде рядом нет. Неужто наконец сбежала? Я никогда не стремился оставлять овчарку у себя на всю жизнь и никогда не привязывал её к себе, но понимать, что она и вправду ушла, — странно. Так странно!.. Я никогда об этом не задумывался, но вообще мне даже мысль в голову не приходила, что она не будет ждать меня всегда и везде.

На душе появляется неловкое чувство. Непонимание? Смятение? Я останавливаюсь, преграждая редким прохожим путь, не имея представления, что теперь делать. Мне стоит искать собаку?

Я уже и вправду начинаю пытаться её найти, когда вдруг слышу лай. Я смотрю по сторонам, но так и не могу обнаружить, откуда он доносится. Мне требуется ещё немного времени, чтобы сообразить, что звук раздаётся с другой стороны магазина. Сам того не ожидая, я слишком быстро обхожу вокруг здания и вижу следующую картину: около запасного выхода стоят два подростка лет тринадцати, и один из них держит знакомый мне зелёный поводок. Грина, рыча и лая, стоит чуть поодаль. Её шерсть вскипела и поднялась дыбом, спина выгнута, из пасти стекает слюна. Собака изо всех сил пытается вырваться, вытягивая шею, но ошейник крепко держит её.

Я замечаю, что у одного из пареньков в руке нож, и по спине проходит невольная дрожь. Я понимаю, что они собираются «поиграть» с собакой, а то и вообще провести на ней какие-то эксперименты. Я окликаю подростков. Резко повернувшись ко мне, они несколько секунд изучают меня и, видимо решив, что я не представляю для них никакой опасности, возвращаются к своей добыче. Темноволосый ещё сильнее дёргает за поводок, и лапы собаки против её воли проскальзывают по гладкому асфальту, присыпанному песком.

Я кричу подросткам ещё раз, но теперь поворачивается лишь тот, что с ножом. Он сплёвывает на землю. Поведение столь неподходящее его возрасту, что кажется ещё более мерзким.

— Чё надо?! Иди куда шёл!

Пацан неотрывно смотрит на меня, а я начинаю беситься. Мелкие подонки, издевающиеся над животным, да ещё и не боящиеся взрослых!

— Это моя собака!

Я уже и вовсе ору, стараясь, чтобы мой голос звучал более устрашающе. Кажется, это не работает.

— Если это твоя псина, то надо было за ней следить, лошпед.

Они оба смеются, а я понимаю, что сейчас переломаю им все кости. Но только я начинаю приближаться к ним, как в глаза бросается опасный блеск в руке у смуглого. Точно. Нож. Ничего, один нож не помеха, справлюсь.

Я подхожу к подросткам вплотную. За моей спиной лает, разрывая связки, Грина. Я хочу попросить их отпустить собаку по-хорошему в последний раз, но успеваю произнести лишь пару звуков, когда темноволосый бьёт меня в живот, заодно обсыпая щедрой порцией мата.

Мне удаётся перехватить его руку, но теперь удар наносит второй. С запозданием я понимаю, что ему почти удалось проехаться по моему боку лезвием ножа. Я быстро, не дольше секунды, осматриваюсь, не понимая, почему никто не поможет мне. Вокруг — никого. Улица находится по ту сторону магазина, и оттуда не видно всего происходящего, а за магазином — только мусорка и щебёнка. Здесь не ходят люди.

Смуглый ещё раз вскидывает лезвие, но я уворачиваюсь. Неожиданно до меня доходит, что меня всё равно порезали, — рана щиплет и неприятно ноет. Я резко отстраняюсь, понимая, что и у второго парня есть нож. Озаряет мысль закричать, чтобы меня услышали на той стороне, но я сдерживаюсь — это будет невиданный позор. Взрослый парень кричит о помощи, не в силах справиться с двумя молокососами.

В Доме у меня было правило: не бить того, кто младше. Но думаю, что сейчас это правило вполне можно нарушить. Я замахиваюсь и пару раз подряд ударяю смуглого по лицу, одновременно хватая его за ту руку, в которой он держит нож. Он отшатывается, но не произносит ни слова. Я сразу же поворачиваюсь ко второму, хватая свободной рукой второй нож. Кончик лезвия разрезает подушечку среднего пальца. И, о чёрт, это больней ударов!..

Теперь обе моих руки заняты — и это проблема. Зато Грина, поняв, что она свободна, наконец набрасывается на первого парня. Она кусает его за ногу, и тот, крича от боли, выпускает нож, чтобы схватиться за раненое место. Пользуясь моментом, я вырываю оружие у второго и бью его по животу. Я вижу, что Грина в ярости — она и не собирается останавливаться. Собака не отпускает ногу парня, когтями царапая его руку. Парень орёт, и я думаю о том, что сейчас сбежится народ и что тогда у меня будут огромные неприятности. Это меня выставят злодеем! Нужно сматываться.

Я хватаю Грину, давая понять, что нам пора. Она не хочет отпускать обидчика, и я начинаю всерьёз бояться, что она откусит от пацана добрый кусок мяса. Я поднимаю с земли поводок, который теперь никто не держит, и несколько раз резко тяну его на себя. Наконец собака перестаёт мучить своего обидчика и поворачивается ко мне.

Я секунду прикидываю, куда лучше скрыться, и начинаю быстро бежать по щебёнке, в противоположную сторону от магазина. Второй парень — которого не кусали — ещё пару раз разъярённо замахивается на меня, но бежать за мной не решается.

Обернувшись в последний раз, я вижу, как он помогает другу, до сих пор сидящему на земле, держась за больную ногу. И ещё я вижу нескольких людей, которые всё же обогнули магазинчик, среагировав на шум, и тут же прибавляю скорость.

Я прячусь за редкими деревьями в надежде, что меня не будут искать. Конечно, эти ребята скажут, что я сам на них набросился, да ещё и с собакой. Боже, я только что избил детей! Нет, я не должен испытывать чувство вины. Подонка нельзя жалеть только потому, что он младше тебя. Подонок — всегда подонок.

Мне стоит проверить свои порезы. Я ищу, куда можно сесть, но поблизости ничего подходящего не обнаруживается, так что приходится устроиться прямиком на земле. Грина садится рядом. Она всё ещё зла, и я слышу, как она негромко рычит. Собака сначала смотрит, что делаю я, а потом начинает тянуть и грызть поводок. Я понимаю, что она хочет снять ошейник, и помогаю ей. Избавившись от неприятной вещи, за которую её держали, овчарка издаёт радостный облегчённый лай. Я улыбаюсь и обнимаю её, утыкаясь в тёплую шею. Она кладёт свою мордочку на меня.

Сердце дико колотится, и я наконец осознаю, что всё это время дико боялся за Грину.

Мне требуется пара минут, чтобы перевести дух, а потом я, отпустив мягкую шерсть, начинаю осматривать себя. Самая безобидная рана — на пальце. Но, чёрт, щиплет она сильнее всего. Как о бумагу порезался. Наиболее кровоточит рана на животе, но и она не смертельна. Я нахожу в заднем кармане носовой платок и прикладываю его к порезу. Думаю, кровь быстро остановится.

Появляется желание нервно смеяться. Давно я не влипал в такие неприятности! До сегодняшнего дня я не дрался года два… Да, точно, это было в шестнадцать, за два года до того, как я стал свободен на все четыре стороны. Я дрался с Джефри. Хороший парень, мы с ним иногда курили в туалете. Кстати, когда я курил в последний раз? Не припомню. Наверное, тогда же, года два назад, и курил. Когда брать сиги постоянно не у кого, а покупать — непозволительно дорого, особенно не покуришь. Оно и к лучшему: если уж и умирать, то от чего-нибудь поинтересней, чем от рака лёгких.

Я несколько раз проверяю рану. Кровь, хоть уже и не так сильно, но всё равно идёт, и я сильней прижимаю платок к ране. Грина беспокойно тычется туда носом, и я легонько отталкиваю её, чтобы не мешала.

Окончательно успокаиваюсь я минуты через две. Ещё раз протерев обе царапины, я встаю. По-хорошему, нужно бы пойти домой, но мне не хочется. Адреналин до сих пор шумит где-то внутри. Грина встаёт на все лапы, и мы идём дальше. Деревьев становится всё больше и больше, и я понимаю, что мы заходим в парк. Никогда раньше не был с этой стороны.

Я всё ещё хочу пить. Немного подумав, я решаю пойти в сторону кофейни, в которой был неделю назад. Она не так далеко от моего дома, и там можно взять чего-нибудь горячего. Сейчас мне тепло, но я осознаю, что это только из-за бега. Через несколько минут мне станет куда прохладней. Сегодня не так зябко, как вчера, но погода всё равно не сахар — не простудиться бы.

Я не сразу догадываюсь, в каком направлении мне идти с этой стороны парка, так что для начала я решаю просто пойти прямо, надеясь, что смогу сориентироваться позже.

Эта часть парка не очень красивая — сразу понятно, что люди тут ходят редко. Никто не планировал делать тут нормальный вход. За всё время, что я шёл, я ни разу не увидел лавочку или фонарь. Сейчас утро, и тут светло, но ночью здесь наверняка стоит непроглядная темень из-за плотной листвы, закрывающей кусочки неба. Тут нет ни цветов, ни аккуратных тропинок, и я удивлён этим. Я думал, что за всем парком присматривают одинаково.

Я прохожу ещё несколько метров по протоптанной узкой тропинке, когда наконец попадаю на более-менее облагороженный участок со скамейками и даже маленьким фонтаном. Я прохожу ещё немного и наконец понимаю, как мне выйти на нужную дорогу. Грина резво бегает среди цветов, и я удивляюсь, как быстро она забыла про нападение. Собака грызёт какую-то ветку и кажется вполне счастливой. Я улыбаюсь.

Я смотрю на часы и, убедившись, что могу не торопиться, решаю пройтись более длинным путём — заодно и прогуляюсь, и проветрю мозги. Я почти дохожу до нужного выхода из парка, когда замечаю маленькую тёмную фигуру около одного из фонтанов, разбросанных по всему парку. Та же самая девочка, что не так давно гладила Грину и которую я видел из окна кофейни. Она стояла, облокотившись на край фонтана. Маленькие капельки брызг бились о её лицо, а она подавалась к ним всё ближе и ближе. Вытянув левую руку вперёд, девочка достала до потока выбивающейся из шланга воды — та, разбиваясь о ладонь, ещё сильней брызгала по сторонам.

Я не видел отсюда, но и так точно знал, что верх платья девочки весь мокрый, как и её лицо. Я сразу вспомнил, что в прошлый раз она была одета не так: в обе предыдущие встречи на ней была футболка, а теперь — лёгкое летнее платье. Одежда и так совсем не по погоде, а девочка ещё и намочила её. Не заболела бы.

Я продолжаю идти, но Грина, тоже замечая темноволосую знакомую, разворачивается и направляется к ней. Я пытаюсь остановить собаку, но та не слушается — она в считанные секунды добегает до ребёнка и начинает кружиться рядом, ожидая, когда её погладят. Старая хитрая псина! Запомнила, как в прошлый раз незнакомка её гладила. Видя, как Грина с таким желанием бежит к тому, кто проявил к ней ласку, я задумываюсь о том, что сам глажу её крайне редко и что, наверное, это надо исправить. Все мы нуждаемся во внимании.

Девочка оборачивается на звук раньше, чем собака успевает уткнуться в неё носом. Она смеётся и весело треплет макушку овчарки. Потом чешет уши. Грина заливается радостным лаем, виляет хвостом.

Я неспешно подхожу к этим двум. За последние полторы недели я уже в третий раз вижу эту девчушку, и мне кажется это странным. Скорее всего, она живёт где-то рядом, ведь я всегда вижу её в пределах одной и той же улицы. Но почему тогда я не натыкался на неё раньше? Когда я оказываюсь в двух шагах от незнакомки, она поднимает голову выше и переводит взгляд на меня. Её глаза смотрят куда-то мне в грудь или шею, и от этого я чувствую себя неуютно.

— Здравствуйте.

Она поднимает левую руку и приветливо машет мне. Грина переводит взгляд — посмотреть, почему теперь её гладит только одна рука, — и недовольно ворчит.

— Рада вас снова встретить.

Я изумлённо замираю. Рада вас снова встретить? Она нас узнала?

— Как ты поняла, что это мы?