Моя мать всю жизнь работала… Какая она добрая была… какая веселая! Ее все любили. Она сделала меня образованной… Как она радовалась, когда я кончила гимназию! В то время она уже не могла ходить – у нее был ревматизм… Умирала она спокойно… и говорила мне: «Не плачь, Варя, ничего! Мне – пора… пожила, поработала, будет!» В ее жизни было больше смысла, чем в моей. А вот мне – неловко жить… Мне кажется, что я зашла в чужую сторону, к чужим людям и не понимаю их жизни!.. Не понимаю я этой нашей жизни, жизни культурных людей. Она кажется мне непрочной, неустойчивой, поспешно сделанной на время, как делаются на ярмарках балаганы… Эта жизнь – точно лед над живыми волнами реки: он крепок, он блестит, но в нем много грязи… много постыдного… нехорошего… Когда я читаю честные, смелые книги, мне кажется – восходит горячее солнце правды… лед тает, обнажая грязь внутри себя, и волны реки скоро сломают его, раздробят, унесут куда-то…
Кланяется и идет к сцене, где собравшаяся публика молча смотрит, как Замыслов, с книгой в руке, тоже молча крадется по сцене, показывая Семенову, как надо играть. Из дачи поспешно идет Басов с удочками.)
Тошно мне, Марья Львовна, нелепо мне… Все эти люди… я их не люблю… но уважаю: они жалкие, они маленькие, вроде комаров… Я не могу серьезно говорить с ними… они возбуждают во мне скверное желание кривляться, но кривляться более открыто, чем они… У меня голова засорена каким-то хламом… Мне хочется стонать, ругаться, жаловаться… Я, кажется, начну пить водку, черт побери! Я не могу, не умею жить среди них иначе, чем они живут… и это меня уродует… И я отравлюсь пошлостью. Вот они… Слышите? – идут! Иногда я смотрю на них с ужасом… Уйдемте! Я хочу, так жадно хочу говорить с вами!..
Марья Львовна (берет его под руку). Если бы знали, как я рада видеть вас таким…
Варвара Михайловна (волнуясь). А я не знаю… Я не вижу ничего более яркого… (Шалимов внимательно прислушивается к словам Варвары Михайловны.) Я не умею говорить… Но, господа, я сердцем чувствую: надо, необходимо пробудить в людях сознание своего достоинства, во всех людях… во всех! Тогда никто из нас не будет оскорблять другого… Ведь мы не умеем уважать человека, и это так больно… обидно…
Калерия. Ах, боже мой! Да не Марья же Львовна может научить этому!
Варвара Михайловна. Вы все относитесь к ней так враждебно… Зачем?
Рюмин. Она сама – прежде всех!.. Она раздражает… Когда я слышу, как люди определяют смысл жизни, мне кажется, что кто-то грубый, сильный обнимает меня жесткими объятиями и давит, хочет изуродовать…
Калерия. Как тяжело, тесно жить среди таких людей!
Варвара Михайловна (твердо). Да… (Ольга Алексеевна быстро идет в глубину сцены. Варвара Михайловна смотрит ей вслед, обращается к Двоеточию.) Вы говорите… что такое? Простите… я…
Двоеточие (дружески, просто). Эх, сударыня! Смотрю я на вас: нехорошо вам тут, понимаете? Нехорошо, правда? (Хохочет.)
Варвара Михайловна (удивленно, с упреком). Ольга! Что с тобой? Это нехорошо! послушай…
Ольга Алексеевна. Да! да! Пускай нехорошо! А эта гордая Калерия!.. ГОВорит о красоте… а самой просто хочется замуж!
Варвара Михайловна (строго и холодно). Ольга! Ты не должна давать воли этому чувству… оно тебя заведет в такой темный угол…
Ольга Алексеевна (негромко, но сильно и со злостью). Мне все равно!.. Все равно, куда я приду, лишь бы выйти из этой скучной муки! Я жить хочу! Я не хуже других! Я все вижу, я не глупая… Я вижу, что ты тоже… о, я понимаю!.. Тебе хорошо жить. Да, твой муж богат… он не очень щепетилен в делах, твой муж… это все говорят про него. Ты должна знать это!.. Ты сама тоже… Ты устроилась как-то так, чтобы не иметь детей…
Варвара Михайловна (медленно встает и смотрит в лицо Ольги изумленными глазами). Устроилась? Ты… что ты хочешь сказать?..
