Надумал себе несчастие и хочешь показывать его? Уйди, сделай милость.
И что ты с красоты начинаешь? Ты начинай с ума и счастья…
Вы такой странный. Не видишь — не помнишь, а видишь — почему-то любишь.
От неясности желания или от неумелости взяться, от вечных поэтому неудач, — люди мечутся в своих и чужих сетях и страдают. Наконец, выдумывают себе вопросы, со злобой говорят, что жить нельзя, потому что их нельзя решить, а между тем ни эти вопросы, ни ответы людям совершенно ни на что не нужны. Я не грубо как-нибудь говорю "нужны", нет, просто-таки никого из нас они не касаются. "Для чего?" — спрашивает самоубийца и продолжает: "Все, что мне могли бы ответить, это: чтоб получить наслаждение". Таким ответом он не удовлетворяется.
Я, мол, не корова и не цветок, я человек, потому что я "задаю себе беспрерывно вопросы" о смысле жизни. А по-моему, даже одно это хвастовство и презрительное отношение к животным
Голубая круглая чаша над ними, над светлым кладбищем, над серой церковью бревенчатой, — голубая чаша такая чистая, такая ласковая. Обещание весны такое верное.
Близок юный март.
Рядом со свежим сырым горбиком — другие горбики, большие и малые, тесно-тесно; желтая, мертвая трава на них, а между, по местам, снежок белеется. И еще что-то все белеется середь темных комков земли.
— Это что же такое, тетенька? — говорит Машка, приглядываясь. — Словно кости…
— Черепочки это, милая, черепочки… Что поделаешь, такое уж у нас кладбище. Мелко роем, потому нельзя, вода. А мелко роем, — веснами и размывает могилки, которые постарше. Старое ведь у нас кладбище, беда, старое.
В темноте остались трое: мертвый, безумный и связанный.
Но с жидким треском она разломилась перед ним надвое; черной пулей ворвалось, влетело что-то, — человек или зверь
Я ухожу… совсем. Куда ухожу, там уж мы с тобой, верно, не встретимся. И не надо.
