Оглавление

Вступление, пожелания, слова благодарности

«Плоды осени» сборник серии "К западу от октября" (информация о ней здесь fantlab.ru/series9341) — выпуск №8 — составленный с избранных произведений (рассказов стихов и поэм) вошедших в целый ряд международных конкурсных антологий*: «2016», «2017», «2018» (посвященная очередному юбилею Эдгара По), «Жатва», «Лучшее», «Будет ласковый дождь» (в честь столетия Рэя Брэдбери), «Вызов» и «Хэллоуин». Создание его началось ещё в октябре, но книжную выставку тогда перенесли, а мы поставили сборник на паузу. И эта отмена (из-за карантина) была не первой, по крайней мере, для нас. Ещё раньше, за час до делайна по приёму заявок во время модерации книги возник дефект, из-за чего начались разногласия, а затем даже и конфликт. Но не смотря на такую историю, со слётом и переносом, желание принять участие в ярмарке интеллектуальной литературы Non/fiction никуда не делось. Ведь она уже давно является самым престижным и грандиозным литературным мероприятием России. К тому же, нас пригласили. Да и для самобытной некоммерческой серии это выход на новый уровень. Оказаться среди лучших современных изданий пары сотен ведущих издательств со всего мира, среди известных и успешных писателей, поэтов, редакторов и агентов, безусловно честь и определённое достижение. За что огромная благодарность Rideró в целом, а также лично Марии Рявиной (директор производства) и Анастасии Урман (менеджеру по работе с клиентами). Будущее новых независимых авторов за их сервисом — с помощью Rideró можно воплотить самые смелые идеи, без посредников, получив заказ очень высокого качества. Не зря в списке самых продвинутых и популярных по количеству наименований (где первые строчки занимают ЭКСМО с АСТ) они поднимаются всё выше. Желаем дальше расти, не останавливаясь на достигнутом, а мы, равняясь, станем развиваться вместе с вами. Спасибо за советы поддержку и возможности, друзья!

*исключением стал только эксклюзивный номер о лепреконах, которые в бесплатном электронном формате все желающие скоро смогут найти на ЛитРэс, БукМэйт, Озон и Амазон.

Удачи :)

С уважением, Артур Коури.

24. 02. 2021

Мария Ерфилова — «Праздник урожая»

Старушечки привезли мне пирог с яблоками. Мы вынесли во двор чайник зеленого чаю с запахом сгущенки, и к пирогу — маленькие блюдца с облезлой золотой каймой. Выбрали самую ровную рыжую тыкву и взяли три ножа. Одна моя старушечка замечательно точит ножи, как мясник. Хотя всегда работала пекарем.

Сели на лавку под березами за деревянный стол с облупленной краской. Стали вырезать из тыквы фонарь. Чтоб был красивый и страшный. И начали пить чай, есть пирог. Старушечки так умеют пирог этот печь — что умереть просто. Рыхлый и сочный, а сверху корица. Моя мама терпеть не может корицу. Поэтому я даже не знала, что есть такая штука, когда жила с родителями. А как переехала к старушечкам — там и глинтвейн, и пирожные, и даже мясо — все с корицей. И как ее можно ненавидеть?

Мы не фотографируем свой ужин — сразу съедаем. Без лишнего хвастовства. А вот тыкву потом всем покажем — пусть глядят, чего там.

Сидим, неспешно говорим — фразы смакуем, как будто играем в кино — и режем тыкву, и отламываем ложками куски пирога, и во рты суем, и жуем, а потом опять кто-то скажет что-то со значением. Просто музыки не хватает — саундтрека. Такие герои палисадника. Тыкворезки-актрисы, красавицы. Вот и сидим в моменте, в осени. И все бы прошло обычно, как и раньше проходило. Если бы не этот случай.

Тыква заговорила. Мы только успели ей глаза прорезать и рот. А остальные черты выразительности едва наметили. Но рта и глаз хватило.

— Я тоже хочу пирог! — сказала тыква и чихнула в меня семечкой.

Старушечки мои переглянулись.

— Это можно, — сказала одна.

— Это не жалко, — сказала другая.

— Только блюдце еще одно вынесу, — сказала я.

— И чашечку для чая захвати, — сказала тыква.

Я нашла в шкафу и чашечку, и блюдце, и даже маленькую ложку. Несу во двор, а там уже спор идет.

— Мы тебе сделаем брови по моде, — говорит одна моя старушечка.

— Ты будешь самая красивая тыква, — говорит другая.

— Не хочу брови, не буду брови, — говорит тыква.

А я стою тут с чашкой и с блюдцем. И думаю — ну а чего она, сейчас у всех такие брови, что под ними потеряешься. И живут себе люди.

— Ты, — говорю, — не бойся, тыква. Мы тебе вырежем аккуратно, мы в художке учились. Изучали анатомию тыквы.

Тыква пожевала в задумчивости свой кудрявый хвостик и прикинула, что, наверное, и в самом деле волноваться не стоит. Но всё еще не решила окончательно:

— А что, правда брови нужно делать очень выразительные?

— Правда-правда. Сейчас это модно. Ты же хочешь на празднике урожая всех сразить наповал?

— Да не то чтобы… — смутилась тыква. — Мне бы пирога бы… А то рук нету.

Тут мои старушечки спохватились, засуетились, забрали у меня и чашечку, и блюдце. Отрезали кусок пирога для тыквы. С ложечки кормят ее и приговаривают:

— Все будет по красоте. Лицу нужны акценты.

Я с ними согласилась, все-таки в самом деле нужны. Взялись мы за ножи и вырезали тыкве самые красивые брови.

Потом допили свой чай с запахом сгущенки, отыскали в серванте кусок свечки, вставили в тыкву и унесли в дом.

Вечер уже пришел. Темно стало. Сверчки вблизи, поезд вдалеке, а так — тихо. Тыква наша светится. Завтра праздник урожая. Хорошо, сонно.

Актерская пауза.

— Доброй ночи старушечки!

— Доброй ночи, тыква с бровями.

Анастасия Грачёва — «Sol Invictus»

Дом был наполнен звуками.

Половицы вздыхали, выпуская песочную пыль из погребов; прялка стучала размеренным эхом; наконец, ветер касался стен так, что они будто бы обретали голос.

Сола прижалась к старым брёвнам, прислушиваясь.

— Осень грядёт, — морщинистые руки вращали прядильное колесо всё быстрее.

— Твоя правда, бабушка. Дом прощается с солнцем.

Старая женщина улыбнулась.

— Ты у нас смышлёная выросла. Сходи-ка, помоги матери.

Серпы для сбора трав жалобно зазвенели в углу — требовали починки.

Сола, снимая их, задумалась.

Спицы мелькали под пальцами её бабушки, словно страницы книги, которую она знала давным-давно.

Та, что пришла первой, обрела эту землю сквозь снега и льды, храня в своём сердце одну надежду — сделать новую родину плодородной.

С тех пор её дочь, и дочь её дочери, и все женщины рода, вплоть до Солы, хранили и чествовали силу, которую призвала их прародительница.

Закатное солнце заполнило комнату.

— А если я не хочу?

— Что — не хочешь?

Она обернулась, и всё ещё тёплые лучи окружили девушку сияющей дымкой.

— Если я не хочу, бабушка, быть Чашей? Что, если я желаю быть самой собой?

Золотистая нить сорвалась с веретена.

Старушка осторожно подняла мягкое волокно, возвращая его на место.

— Это и есть ты сама, Сола. Ты была рождена, как и все мы, чтобы порядок был соблюден.

— Но я совсем не чувствую себя готовой. Если бы можно было подождать несколько лет, поразмыслить…

Бабушка покачала головой.

— Когда человек рождается, он не просит несколько лет на размышления, стоит ли ему жить своей жизнью. Чем дольше будешь метаться, тем больше у тебя будет сомнений.

Сола собирала травы.

Уже стемнело; звёздный свет струился по листьям и ветвям, наполняя лес живительной силой.

Её мать, как всегда, появилась бесшумно, прямо за спиной.

— Бабушка рассказала, что ты сорвала нить. Это так?

Сола тяжело вздохнула и поднялась.

— Я думаю, что совсем не готова ко Дню Урожая.

Мать кинула корзину с ягодами на землю. Её накидка под лунными лучами, казалось, отливала серебром.

— Тебе стоит хорошенько подумать, прежде чем нарушать порядок. Что ты станешь делать со своей жизнью после такого решения?

— Да что угодно! — в сердцах воскликнула Сола, — уйду, куда пожелаю, буду вести себя, как мне хочется, наслаждаться своими собственными приключениями…

Пристальный взгляд матери заставил её замолчать.

— Думаешь, мне или твоей бабушке это не приходило в голову? Или тем, кто был рождён до нас? Правда в том, что тебе придется сделать выбор в пользу своей судьбы. Наш край и наши люди к этому привыкли. Ты — следующая Чаша, нравится тебе это или нет.

Поднялся ветер. Сола знала: это значит, что мать сердится. Травы застонали под ударами её гнева.

— А если я хочу стать исключением?

Глаза матери потемнели. Воздух стал обжигающе ледяным.

— И нарушить ход вещей? Очень интересно. Наглость, не более того.

— А вынашивать солнце, когда совсем того не хочется, не наглость? Почему именно я обязана хранить его под сердцем много зим подряд, быть привязанной к этой земле?! — девушка больше не пыталась сдерживаться.

Где-то далеко бабушка открыла дверь, вслушиваясь в напевы ветвей. Сола уловила её тревогу.

— Это смысл нашего естества, его нельзя нарушать. Хотя, знаешь, пусть! Только когда придешь и станешь молить о солнечном свете, я рассмеюсь, — мать подняла корзину, собираясь вернуться домой.

— Не бывать этому, — тихо пропела Сола, вешая свой серп на пояс, — не бывать.

Небо расцветало первыми тонкими лучами.

Старая женщина сидела на крыльце.

— Как думаешь, она вернётся? — с опаской спросила её дочь, снимая накидку, — в её словах было столько силы, что я начинаю опасаться за грядущее.

Дом заскрипел усталостью, накопленной за день.

— Нить не разорвалась, я проверила.

Мать Солы наклонилась, рассматривая веретено.

— Твоя правда. Значит, ждём в срок, на полную луну.

Старушка молча кивнула.

Сола уходила от дома всё дальше, а её сны становились всё тяжелее. Ночь за ночью она просыпалась, будто бы в лихорадке, чувствуя всем телом тяжесть и пустоту.

Ей мнилось, что исцеление наступает, растекаясь по телу, словно мягкие золотые нити; но к закату наваждение исчезало, оставался лишь новый кошмар.

Сны Солы, как и мысли, путались: она видела Ту, что пришла первой, свою мать и многих других женщин, которые приняли Чашу и носили её с достоинством. Но больше всего в этих видениях её занимало успокаивающее сияние, до которого ей иногда удавалось дотянуться.

Лес, который баюкал её с младенчества, остался далеко позади, и Сола шла по мокрой траве, чувствуя, что слабеет.

Сквозь высокий ковыль пробивалось мягкое мерцание озёрной воды.

— Неужели то самое, из легенд? — вслух сказала она сама себе.

На двенадцатилетие Сола получила от матери необычный подарок: теперь ей можно было читать огромную, древнюю книгу, написанную Той, что пришла первой.

Пожелтевшие страницы рассказывали о порядке и предназначении; о том, как важно быть Чашей для солнечного огня во все грядущие зимы, которые в этих краях длятся со Дня Урожая; была там история и о ритуале Слияния, которая напугала маленькую Солу до полусмерти.

Та, что пришла первой, рассказывала в своей книге про озеро, на берегу которого ей явился ответ.

Сола устроилась на пологом берегу, думая о том, что уже слишком устала. Мягкий шум волн и лунная дорожка одурманивали, клонили в сон; она быстро задремала.

— Сола, вставай, — вкрадчиво произнёс кто-то.

Девушка открыла глаза. Была глубокая ночь, но озеро словно лучилось солнечным светом.

— Как такое возможно? — спросила она, оглядываясь; вокруг никого не было.

— Кто же меня разбудил?..

Она подошла к кромке воды. Казалось, что в глубине пряталось очень знакомое пламя.

Сола видела этот свет в глазах матери, когда крестьяне приходили к ней с просьбой сохранить запасы и жаловались на плохой урожай.

Сола видела подобный огонь в руках бабушки, когда та нанизала на веретено солнечные лучи, чтобы соблюсти порядок.

— Ты и есть та сила, что хочет меня наполнить?.. — произнесла девушка, погружая руку в набегающую волну.

Мягкая уверенность наполнила её тело.

Да, это Я, сказало девушке золотистое сияние.

Сола на мгновение ощутила себя везде и всюду: это её лучи теперь касались каждого ростка и камня, она проливалась на крыши домов и грела кожу людей в короткие летние месяцы, она связывала их род невидимой, но бесконечно крепкой сверкающей нитью.

Она словно стала самой жизнью.

Волна откатилась от берега. Волшебство прекратилось.

Свет, который Соле предстояло хранить, казался ей теперь самым умиротворяющим, самым волшебным.

— Сегодня полнолуние, дочка. Отпирай двери, — сказала бабушка прежде, чем раздался стук.

Женщина убрала засов. На пороге стояла Сола: оборванная, грязная и всё еще потерянная.

— Ты ни разу не сказала мне, каково это, мама.

Бабушка улыбнулась — она и сама приходила к озеру много лет назад.

— Та, что пришла первой, говорила, что описать это невозможно. И это правда, Сола. Ведь быть Чашей — значит хранить в себе саму возможность грядущей жизни. Зачем ты вернулась?

Девушка опустила взгляд.

— Ты была права. Я хочу исполнить предназначение.

Мать рассмеялась, как и обещала. Бабушка остановила колесо.

— Пусть же наступит то, что должно, Сола.

Мать опустила пальцы на запястья своей дочери, и это прикосновение обожгло девушку. Она невольно вскрикнула и посмотрела вниз.

— Пусть этот день поможет тебе сохранить изобилие для нас всех.

Золотистое сияние расцвечивало кожу матери, превращая её в диковинную картину. Тонкие нити, будто бы с бабушкиной прялки, проникали в кровь Солы, поднимаясь всё выше. Она ощутила уже знакомое тепло, заполняющее её изнутри, от головы до пят, и пошатнулась.

— Пусть же День Урожая наступит вновь.

Свет внутри Солы всё разрастался, захватывая её целиком, окончательно покидая тело её матери, пока ослепительно белая вспышка не разделила их.

Где-то вдалеке рухнула прялка.

Сола понимала: бабушка растворилась в Дне Урожая, как и все её предки, прожив жизнь, полную достоинства, выполнив обещанное.

Сола знала: прямо сейчас, пока к ней возвращается зрение и слух, её мать садится на место своей матери, поправляя колесо, приноравливаясь к веретену.

Сола ощущала: под её сердцем бьётся не только солнечный свет, но и ещё одна крошечная жизнь, которой она со временем подарит имя и свою мудрость.

Она открыла глаза.

Дом по-прежнему был полон звуков, а её земля — жизни.

Сола видела: так будет и впредь.

Максим Тихомиров — «Ключ к сердцу»

Златокрыла Марвин нашел по запаху.

Немудрено.

Вонял тот немилосердно. Сладковатый запах разлагающейся плоти перебивал даже плотный гнилостный смрад, поднимающийся над мусорными баками на задворках рыбного ресторана, который держали братья Ву.

Златокрыл валялся у крыльца черного хода — там, куда его выбросили хозяева, не дожидаясь, пока он распугает клиентов. Драное пальто было распахнуто, и снег на голой груди не таял. Бутылка с остатками мутной жидкости выскользнула из закоченевших пальцев и лежала рядом. Снежинки падали прямо в открытые глаза.

И уже не таяли.

Златокрыл не дышал. Вообще был мертвее мертвого. А вонял так и вовсе за двоих.

Крякнув, Марвин присел у тела. Заледенелая левая брючина Златокрыла задралась, открывая багрово-черную плоть чудовищно раздувшейся голени. Вонь резала глаза даже в стылом холоде предзимья.

Марвин покачал головой.

Придется снова раскошеливаться на протез, подумал он. Правая рука Златокрыла от ногтевых фаланг до локтя была заменена сложной конструкцией из дерева и металла. Патрубки и тяги причудливо обвивали протез. Часть из них была безжалостно оборвана и висела лопнувшими струнами, металл накладок потускнел, дерево было поцарапано, а местами покрыто вмятинами и расщеплено.

Марвин снова покачал головой.

Златокрыл и в прошлой жизни не славился аккуратностью. Беззаботное дитя неба… Чего же требовать от него теперь? Что ж — знал ведь сам, на что шел, когда решал за него, жить ему дальше, или не жить.

Не жить.

Нежить.

Марвин пошарил на тощей шее Златокрыла. Шнурок перекрутился, и ключ нашелся не сразу. Марвин выдул снег из замочной скважины под ложечкой, там, куда сходились острым углом арки ребер. Вставил ключ и стал терпеливо вращать его, чувствуя с каждым оборотом все усиливающееся сопротивление пружины внутри исхудавшего до состояния скелета тела. Потом, удерживая ключ, так и норовивший выскользнуть из пальцев, свободной рукой открыл дверцу на животе Златокрыла. Долил спирта в подвешенную под медным резервуаром склянку и щелкнул зажигалкой. Голубой цветок пламени обнял лепестками металлический шар, растапливая замерзшую жидкость в нем. Марвин закрыл дверцу, выждал еще пару минут, а потом отпустил ключ, торчащий в груди Златокрыла, словно эфес ушедшего глубоко в тело кинжала.

Чуть слышно зажужжала пружина, и ключ начал медленно вращаться. Тук-тук, сказало сердце Златокрыла. Тук-тук. И еще, и еще, все чаще и чаще.

Марвин присел на ступеньки, набил трубку и закурил. Сизые кольца дыма поднимались к невидимым во тьме тучам, которые ползли, волоча животы по крышам домов и рассыпая снежинки из прорех. Сердце Златокрыла билось неровно, то и дело пропуская удары.

Марвин знал, что времени у них почти не осталось.

Но знал он и то, что они успеют.

Когда у его ног раздался хриплый, словно воронье карканье, кашель, Марвин выколотил трубку о ступеньку и убрал ее в карман.

— С пробуждением, — сказал он.

Златокрыл отхаркнулся ошметком льда и обложил его проклятиями. Кровь, нагреваемая пламенем спиртовки, все быстрее бежала по его жилам, и совсем скоро он смог вздохнуть полной грудью, не заходясь в приступе кашля.

Скрипнула дверь за спиной, и один из близнецов выглянул наружу.

— Твоя его забирай? — спросил Ву.

Раскосые глаза пристально смотрели на Марвина. Желтушное лицо лоснилось от пота. В приоткрытую дверь, клубясь, выходило пропитанное ароматами жареной рыбы тепло.

— Забирай, — кивнул Марвин, поднимаясь на ноги.

— Хорошо, — сказал Ву. — Ву не заводить, когда падать. Сильно пьяный. Грозить, Ву ругать, гостей пугать. Плохо совсем. Ложить сюда, когда сердце встать. Знать, что ты приходить. Твоя всегда приходить.

Марвин бросил Ву медяк. Тот ловко сцапал монету и довольно улыбнулся. Узкие глаза совсем утонули в пухлых щеках.

— Приходить потом кушай, — пригласил Ву. — Рыба кушай — хорошо! Его не брать, пожалуйста. Сильно вонять.

Ву демонстративно зажал пальцами пуговку носа. Помотал сокрушенно головой, когда Златокрыл выбранил его совсем уж непечатно и приложился ко вновь обретенной бутылке.

Дверь закрылась.

Подняться Златокрыл не смог. Марвин подхватил его подмышки, поставил на ноги, забросил протез себе на шею и повлек грязно бранящегося пьяницу туда, где в фонарях на бульваре ровно горел газ.

Ноги Златокрыла заплетались, и временами он безвольно обвисал на Марвине, что-то невнятно бормоча и поминутно отхлебывая из бутылки. Потом бутылка опустела и разлетелась веером осколков, ударившись о стену ближайшего дома.

Час был поздний. Омнибусы уже давно дремали в стойлах. Извозчики проезжали мимо, с отвращением глядя на Златокрыла. Марвин и не пытался их останавливать, прекрасно представляя себе, как они выглядят со стороны — пара нищих пропойц, возвращающаяся с убогой пирушки.

Лифт в облачной башне, где Марвин снимал крошечную квартиру под самой крышей, не работал. Механизм вышел из строя давным-давно, и чинить его хозяин не стал. Целую вечность они поднимались по лестнице, спотыкаясь о тела спящих бродяг, распугивая крыс и шелестя страницами старых газет.

В квартире Златокрыл споткнулся о порог и рухнул ничком поперек кровати. Марвин успел придержать ветхое пальто за плечи, и Златокрыл выпал из него — жалкий, исхудавший, болезненно-бледный.

На острых лопатках желтели обнаженной костью обрубки крыльев.

Ключ с жужжанием вгрызался в комковатый матрас. Марвин запустил руку под острую, как киль, грудину Златокрыла и вынул ключ из скважины. Накрыл тело пледом. Златокрыл был холодный, как лед. В относительном тепле квартиры исходящая от него вонь сделалась нестерпимой.

К этому Марвин привык.

— Не заводи меня утром, — сказал вдруг совершенно трезвым голосом Златокрыл. — Не надо. Прошу.

И уснул — сразу, как засыпают на полуслове дети.

Марвин долго еще, почти до серого рассвета, курил у окна, задумчиво глядя на снег, посыпающий город. В небе меж башен смутными тенями носились никогда не спящие ангелы, высматривая с высоты пропитание. Городские помойки манили их, словно магнит.

Утром, когда по улицам потянулись первые прохожие, и омнибусы зазвонили в звонки, Марвин завел пружину в сердце храпящего Златокрыла. Оставил ключ медленно вращаться в его груди, замкнул на раздувшейся щиколотке стальной обруч, соединенный цепью с кроватной рамой, и ушел.

Его ждала фабрика.

На фабрике работала Берта.

Марвин пробил карточку на проходной и до вечера прилежно выполнял свою работу. Деревянные заготовки превращались в его руках в сложные конструкции; поршни, тяги и латунные сочленения сверкали на фоне темного лака. Ступни и кисти, предплечья и голени, снабженные прочной ременной сбруей, ложились в корзины, которые уносили мальчишки-разнорабочие.

Когда фабричный свисток обозначил конец смены, Марвин сдал инструмент и заготовки угрюмому молчуну с металлическими клешнями, заменявшими ему руки. По бумагам все сходилось как нельзя лучше, но карманы тренча теперь приятно оттягивали некие предметы, которые Марвину не принадлежали.

На проходной он дождался Берту.

Кутаясь в легкое, не по погоде, пальто, она вышла в толпе молодых женщин, которые работали на линии заводных сердец. Среди усталых, но улыбчивых лиц напряженное лицо Берты было бледным пятном смятения и страха.

Марвин без слов увлек ее в ближайшую кофейню.

Грея ладони о чашку, полную душистой черноты, она на глазах оживала. Марвин терпеливо ждал. Наконец, поняв, что девушка пришла в себя, он спросил:

— Получилось?

Берта кивнула и передала ему под столом сверток коричневой бумаги, перевязанный бечевой. Бумага скрывала нечто тяжелое. Марвин точно знал, что в свертке.

— Как он? — спросила Берта.

Марвин пожал плечами, не глядя на нее.

— Так плохо?

На глазах у Берты блестели слезы.

— Теперь будет лучше, — сказал Марвин. — Ты очень помогла ему.

Берта беззвучно расплакалась, разом постарев на десяток лет. А ведь у нее все еще нет замененных органов, подумал Марвин. Ни единого.

Все еще молода. Все еще желанна. И по-прежнему недоступна.

Иногда ему казалось, что достаточно просто спросить.

Но он страшился ответа и потому продолжал молчать — год за годом.

Он мог видеть ее в любой день, кроме выходных.

Иногда достаточно и этого.

Сердце Берты принадлежало не ему. И имеет ли при таком раскладе значение, кому принадлежит его собственное сердце?

Он проводил Берту до остановки омнибуса. Больше она не плакала. На прощание Берта помахала ему сквозь окно. Когда омнибус скрылся в снегопаде, Марвин зашагал домой.

Бездомные еще не вернулись в башню, и Марвин поднимался по лестнице куда быстрее, чем прошлой ночью. Не дойдя до своего этажа пары пролетов, он отмычкой открыл замок на дверях нежилого этажа и проскользнул в его гулкую пустоту.

Сколоченный из досок каркас отграничивал куб пространства с ребром в рост высокого человека. Внутри на веревочных растяжках висел плод двухгодичных усилий Марвина. Оставалось всего несколько финальных штрихов.

Предметы из карманов Марвина удачно справились с их нанесением.

Марвин влез в сбрую, затянул ремни и сделал несколько пробных взмахов руками. Потом пробежал по холлу, не обращая внимание на заметавшееся под сводами эхо шагов. Очередной взмах подбросил его тело в пыльный воздух, ноги оторвались от земли, а потолок рывком приблизился.

Мгновение паники кончилось, не начавшись. Марвин не успел испугаться, а если и испугался, то вовсе не за себя. Обошлось — он коснулся пола, пролетев лишь несколько ярдов, не потерял равновесие, не упал. Конструкция была в полном порядке. Марвин расстегнул ремни и взвалил сооружение из ткани, дерева и металла на плечо, прикрыв белизну шелка и блеск латуни черным сукном тренча.

Потом продолжил восхождение.

Дверь квартиры оставалась запертой.

Златокрыла внутри не было.

Все объяснялось очень просто, не становясь от этого менее страшным.

В сундучке с инструментами, который Марвин хранил под кроватью, Златокрыл отыскал пилу.

Часть его по-прежнему оставалась здесь, источая вонь разложения, сочась гнойной чернотой и свежей сукровицей с поверхности спила, который прошел чуть выше голенища грубого ботинка.

Сукровичный след, неровный, с расплесками брызг — как если бы оставивший его человек скакал на одной лишь ноге, — вел к окну.

Окно было распахнуто настежь.

На подоконник насыпало снега. Там, где на него попали брызги, снег превратился в желто-розовый лед.

Ключ Златокрыл оставил на подоконнике, освободившись от него раз и навсегда. Ключ погрузился в лед, протаяв его. Тепла неумирающего тела Златокрыла как раз хватило на это.

Марвин подышал на лед, и тот растаял, оплыл, высвобождая ключ из плена.

Разорвав бумагу, Марвин завел украденное Бертой сердце. Пружина упруго разматывала виток за витком, и клапаны работали ритмично, словно часы.

Марвин слушал, как бьется заводное сердце. За окном в облаках среди башен танцевали ангелы.

У ангелов нет сердец. Кровь разгоняют по телам неустанные взмахи крыльев. Полет для них — сама жизнь.

И что делать ангелу, которого угораздило полюбить человека?

Марвин знал ответ.

Знал наверняка.

Марвин многое знал о любви, о безответности, о долге и чувстве вины.

А еще о надежде и безнадежности.

О жертвенности.

И о том, что некоторые вещи не изменить уже никогда.

Он так и не посмотрел в глубокий, почти бездонный колодец двора. Положил тикающее и такающее сердце на подоконник и отошел от окна, чтобы не слышать эха бьющихся о стены криков.

Потом снял трубку с громоздкого настенного аппарата и продиктовал телефонистке на коммутаторе номер, который не смог бы забыть никогда.

Когда Берта ответила, Марвин сказал лишь:

— Мы успели. Он улетел.

И повесил трубку.

Крылья так и остались лежать на полу у окна.

Снежинки совсем скоро припорошили их невесомой пудрой своих крошечных тел.

Белых, как перья ангельских крыл.

Ирина Соляная — «Черви козыри у нас!»

— Проклятый трус! Ржавая кочерга! Инвалид чертов! — арсенал ругательств арестантки был неисчерпаем.

Вирту стоял в длинном коридоре возле камеры буянки, раздумывая, не отключить ли ему звук. Голди опять буянила, но на этот раз она избрала тактику оскорблений Вирту. Она не заявляла, что Всемирное Правительство состоит из вонючих трупов, что начальник Паноптикума Белов — конченный наркоман. Теперь объектом её ненависти стал простой робот-охранник. Его недавно перевели в сектор С1.

Вирту был обычным роботом-охранником: металлический корпус, примитивная программа, никаких эмоций, кроме… любопытства и терпения.

— Ты болен болезнью Альцгеймера? — не унималась женщина, она подошла к прозрачной двери и прижалась к ней своим костлявым телом, даже ладони приложила и сплющила нос, — ничего не помнишь, дундук? Память отшибло? Эх, болван железный… Из-за тебя в тюряге сдохну. Пять лет уже здесь гнию.

Неожиданно она села на спальной полке, опустив голову и руки. Ладони повисли ниже колен. Вирту отключил звук, так как арестантка явно закончила свой монолог, и отъехал от камеры. Он катился вдоль стен и наслаждался тишиной.

В коридорах и камерах была отличная звукоизоляция. Пожалуй, это было единственным удобством Паноптикума, не считая систем очистки воздуха, воды и канализации. Вирту нравился порядок во всем, и он искренне недоумевал, отчего этот порядок не по нутру арестантам, и почему начальник тюрьмы Белов тоже считает себя заключенным в этих четырех стенах? Для чего им всем непременно нужно общаться? В тишине лучше думается и мечтается, можно строить планы и предаваться воспоминаниям. Но отчего-то люди сходили с ума в этом замкнутом пространстве.

За тринадцать минут робот проверил всех в коридоре С1 и вернулся на пост, оборудованный экраном. Наступило время пассивного наблюдения.

Паноптикум был тюрьмой смертников, и хотя некоторые заключенные получали не длительные сроки, большинство арестантов сходили с ума: одиночные камеры, замкнутое пространство, прогулка раз в неделю в силовой капсуле и то только для тех, кто сдаст тест на лояльность. Голди не покидала камеры уже три месяца. Вирту предполагал, что у нее начался распад личности. За этим было интересно наблюдать. Любопытство и терпение.

Вирту был проинструктирован, что многие заключенные пытались покончить жизнь самоубийством. Вирту не понимал приказа о непременном спасении жизни заключенного, но исправно его исполнял. Вообще, служба была несложной: проверить камеры, проезжая мимо них каждые полчаса, покормить четыре раза в день заключенных, забрать их мусор, включить и выключить свет в зависимости от времени суток. Таких, как Вирту, в Паноптикуме было двенадцать. Молчаливых, терпеливых, исполнительных. Они вполне справлялись без руководства, тем более, что начальник Паноптикума сам проявлял признаки распада личности, проводя большую часть времени в наркотическом сне. У него не было ни любопытства, ни терпения.

Когда пришло время очередного кормления, Вирту двинулся по коридору, толкая перед собой загруженную брикетами тележку. Простая процедура: брикет и пластиковую бутылку с водой заключенный получал только тогда, когда сдавал мусор от предыдущего кормления. Если упаковка была повреждена так, что нельзя было собрать ее в целое без потерь, заключенный пищи и воды не получал. Так начальник Паноптикума решал сразу две проблемы: у заключенного не оставалось при себе никаких предметов, и камеры не превращались в свинарник. Конечно, были случаи, когда обезумевшие арестанты пытались затолкать пластиковую упаковку в унитаз, чтобы вызвать засор канализации, и как следствие — открытие камеры. Но с этой хитростью роботы-охранники боролись просто: герметичная дверь не открывалась, а вентиляция прекращалась. Когда однажды из глотки задохнувшегося арестанта извлекли помятую обертку от пищевого концентрата, а его тело продемонстрировали заключенным, желание жевать пластик больше ни у кого не появилось. Тела утилизировались тоже просто: их сжигали. Вирту нравилась простая организация Паноптикума, и он искренне не понимал, отчего начальник тюрьмы спит круглые сутки и просыпается, только чтобы поесть концентрата и сделать себе очередной укол.

Вирту монотонно проверял упаковки и выдавал концентраты, ловко просовывая их в щели. Арестант Демьянов Н. А. не встал со спального места. Кнопка-индикатор горела зеленым. Вирту осведомился о причине такого поведения, получил в ответ грубость, концентрат не выдал, отметив в бланке отказ от получения пищи и отправился дальше. У камеры Голди он снова остановился.

— Вы — палачи! — выкрикнула неугомонная Голди, — сколько народу загубили? Это не тюрьма, из тюрьмы выходят на свободу, это могила!

Вирту выключил звук и открыл лоток, сообщив Голди, что она должна выдать ему пустую бутылку от воды и пленку от пищевого концентрата. Голди медлила, но потом припала лицом к лотку и прохрипела сорванным голосом:

— Как меня зовут, Вирту, как меня зовут?

— Голди, — машинально ответил робот-охранник.

— Железяка ты ржавая, — засмеялась арестантка, — меня зовут Мери-Вирджиния Галлахер. А теперь подумай, робот-Альцгеймер, почему ты называешь меня Голди!

Вирту захлопнул лоток и покатил тележку по коридору. Голди не выдала упаковку, питание ей было не положено. Вернувшись на рабочее место, робот охранник внес в электронный каталог сведения о раздаче питания, отметив поведение Демьянова и Мери-Вирджинии Галлахер. Затем он проверил заряд своих батарей и подключился к системе зарядки. Это была его любимая процедура, которая носила личный характер, она позволяла ненадолго погрузиться в свои воспоминания. Вирту никому не говорил, что у него есть секретные уголки памяти, так как не знал, имеет ли право робот иметь воспоминания. Сегодня он хотел посмотреть сразу два любимых воспоминания: игру в карты и поиск руки.

* * *

— Милый, ты стал так мало времени уделять Голди! Она проводит все время в компании бездушных механизмов. — Агнес постучала ноготками по плечу мужа.

— Не всё время, — голос Джека глухо звучал из-под шлема виртуальной реальности, — вчера вечером мы с ней гуляли и даже погладили соседских котят.

— Целых двадцать минут уделил дочери? — с недоброй ухмылкой спросила Агнес.

— Я хоть двадцать минут побыл с дочкой, а ты и пяти минут в день на нее не тратишь. У тебя то вебинары, то семинары, то бизнес-проекты, — фыркнул Джек, — еще забыл про сауны с маникюрами-педикюрами.

Решив доказать мужу, что она хорошая мать, Агнес вышла на освещенную солнцем веранду. Робот-нянька играл с Голди в карты.

— Тысячу лет не играла в карты! — обрадовалась Агнес и присела на диван рядом с дочкой. Голди хмуро посмотрела на нее и подвинулась, — можно с вами?

Голди кивнула.

— А какие правила?

Робот-нянька обстоятельно рассказал, как играть в подкидного дурачка.

— Вроде бы не сложно, — с наигранным интересом ответила Агнес, как бы подчеркивая, что ей не безразлична жизнь десятилетней дочери, и она способна развлекаться на детский лад.

— Главное в каждой игре — это любопытство и терпение, — подытожил робот-нянька.

— На что играем? — с деланной веселостью спросила Агнес.

— На желания, — робко сказала Голди, всё ещё удивленная тем, что мать решила составить им компанию, — это весело!

Робот-нянька сдал карты неуклюжими трехпалыми кистями. Рыжие кудри Голди шевелил ветерок. Недавно она подстриглась, расставшись с длинными косами. Ей казалось, что она стала выглядеть старше, но такая же прическа была у Голди в три года, потом доросшие до плеч кудри под собственной тяжестью распрямились в локоны. Кто кроме робота-няньки помнил об этом? Разве что голограммы сохранились, да кто их теперь смотрит?

Агнес украдкой взглянула на часики: до встречи с фитнесс-тренершей еще полтора часа. Робот-нянька нахально заглянул в растопыренные ладошки Голди и объявил:

— Черви козыри у нас!

Девчонку это вполне устроило, ее веер пестрил красным. Агнес было все равно: черви так черви, но она покачала головой, рассматривая свои карты.

— Ну, и хитрецы!

Голди хихикала, не замечая, как поддается ей робот-нянька, она привыкла у него выигрывать. С мамой справиться тоже было несложно, та думала о чем-то своём.

— Карты попались тебе хорошие, — вздохнула мать, проигравшая в пух и прах, — говори, какое у тебя желание?

— Я хочу провести каникулы с вами на Марсианской орбите, — сказала Голди.

— Что ты, милая, таких денег у нас нет и не будет! — усмехнулась Агнес, — благодаря твоему папочке-лодырю. Ему бы не в «Космострайк» играть, а о семье думать. А он пособие получает и рад, что…

Агнес умолкла, Голди тоже притихла. По ступенькам их дома поднимался судебный пристав.

— Добрый день, миссис, — сказал он, вытирая потный лоб, — вынужден снова вас побеспокоить, но вы не вносите по закладной уже полгода. Вот, распишитесь, я вручаю вам претензию банка.

— Мама, мама, мы будем вынуждены продать Вирту? — забеспокоилась Голди.

— Не продать, деточка, — буркнул пристав, — а отдать, как и все излишки. Сейчас будем составлять опись и оценку.

— Вот, проблема решилась сама собой, дорогая, — глупо засмеялся Джек, — по крайней мере, дочь не будет проводить все время с бездушным механизмом.

— Мама, мама, у меня есть желание! — всегда равнодушная к родителям Голди схватила Агнес за рукав, — оставь мне Вирту, я согласна отдать вам все денежки из моей копилки!

* * *

— Смотри в оба, — предупредила Голди, — ищи многофункциональную. Разъем значения не имеет. Если великовата — подточим, маловата — переходной сустав сделаем.

Голова Вирту, лишенная сигнальных лампочек, выглядела непривычно. «Лампочки — не самое главное, — думал робот, — главное — это любопытство и терпение». Это он помнил хорошо, а еще он помнил, что черви — козыри, но не помнил почему. Голди невесело засмеялась, зачистила корпус робота от ржавчины и обработала каким-то составом, на груди нарисовала красной краской сердечко. «Вот тебе и козырь», — сказала она и почему-то вытерла слезу.

Голди заменила на колеса утраченные нижние конечности робота. Катиться по свалке было неудобно, это тебе не ступнями шагать! Тут уж не до жиру…

— Голди, — у Вирту внезапно промелькнуло что-то в памяти, — а где Агнес и Джек?

Девушка помолчала, поглядывая вверх, словно раздумывая, как объяснить роботу простым языком то, что произошло с ней и ее семьей за то время, пока Вирту, разобранный на части, валялся на складе.

— Они уже несколько лет в долговой тюрьме, — нехотя прошептала она, но Вирту услышал. Что такое долговая тюрьма он не знал, но уточнять не стал.

— А ты почему здесь? — спросил он с присущей роботу прямолинейностью.

— Я никогда не буду сидеть ни в какой тюрьме, запомни, — сверкнула глазами Голди и стала остервенело орудовать металлическим прутом, переворачивая ржавые обломки устаревших механизмов. Вирту ей помогал. Грохот стоял невообразимый.

С воздуха за местностью наблюдали два автомата-фиксатора. Они совершали облет владений каждые пятнадцать минут. В перерывах можно было спокойно искать нужные запасные части, чем и пользовались нищеброды, бродившие по свалке. Когда на горизонте виднелся автомат-фиксатор, Голди ложилась на землю, сворачиваясь эмбрионом. Вирту наклонялся, закрывая тело девушки собой и демонстрируя свой облезлый корпус. Так удавалось обмануть автомат-фиксатор, который о каждом обнаруженном им подозрительном предмете или движении, посылал сигнал наземному патрулю.

Голди и Вирту обошли уже шесть условных квадратов, но подходящей руки не было. Девушка уже начала было отчаиваться, пока не увидела такого же, как она, охотника за удачей. Жилистый, невысокого роста крупноголовый азиат тащил корпус робота-хозяйки. Без головы и одной ноги робот выглядел вполне прилично для рухляди, притом обе руки были целы. Завидев Голди в сопровождении робота-калеки, азиат осклабился и сказал что-то, тыкая пальцем вверх. Голди хищно посмотрела на азиата, прикидывая, сможет ли она отобрать у него нужную ей деталь. Вопрос об обмене у нее даже не возник: свалка есть свалка, зачем меняться, если можно покопаться и найти? Голди грозным голосом крикнула, чтобы азиат отдал ей корпус и убирался с ее территории. Тот продолжал улыбаться, хотя пятился, крепко сжимая металлическую рухлядь.

— Голди, он сказал, что заплатил охраннику за проход, и потому не отдаст находку, — сообщил Вирту.

— Скажи ему, что я тоже заплатила за проход, — огрызнулась Голди, не оборачиваясь на Вирту, — и мне нужна металлическая рука.

— Я тебя знать, я видеть твоя голограмма. Ты нападать на полицейского. За тебя дадут выкуп, — неожиданно сообщил азиат, положил добычу на кучу мусора. В его руке блеснул пистолет, Голди даже не поняла, откуда нищеброд его вытащил. Вирту, моментально сориентировался и бросился в ноги азиату, тот крякнул и повалился на груду металла. Грянул выстрел. Ошалевшая Голди смотрела, как из задранного вверх дула вьется дымок, а из окровавленной косоглазой башки вытекает что-то белое. В корпусе Вирту появилась круглая дыра размером с детскую пуговицу от пальто, из неё сыпались искры.

— Теперь и я вне закона, — проскрипел Вирту.

— Как я потащу тебя, дурак ты мой ржавый, — услышал Вирту от девушки прежде чем отключился.

* * *

К вечеру приехала техподдержка. Программист Идрис вызывал роботов-охранников по одному, тестируя их основные системы. По обыкновению он что-то напевал, щелкая клавишами клавиатуры компьютера. На каждый тест уходило не более четверти часа. С Вирту Идрис провозился дольше.

— Тебя перепрошили плохо, — сообщил он Вирту, — я проверил систему, у тебя при подзарядке появляются кэш-файлы, которые загружаются в оперативную память.

— Но я нормально работаю, нареканий не имеется! — в голосе Вирту прозвучало что-то похожее на беспокойство.

— Зачем тебе эти файлы? Ерунда какая-то, сейчас сотрём и … — Идрис снова пощелкал клавишами, — и будешь работать быстрее.

Вирту пожалел, что у него не было многофункциональной руки, которая бы позволила клещами схватить Идриса за горло, легонько сжать его, а потом…

Идрис удивленно посмотрел на Вирту, который корчился в агонии. Программист знал, что самоблокировка внутренней файловой системы происходит у робота только в том случае, если он желает нарушить один из законов роботехники. Отключив робота от питания, Идрис недоуменно покачал головой. Что вызвало у Вирту такую реакцию? Сколько часов предстоит провозиться с ним?

К утру Идрис закончил.

— Отбываю, — сообщил он Белову, глядя в его мутные глаза, — ничего не хотите передать в Пенитенциарный центр?

Начальник тюрьмы молчал.

— Ох, чуть не забыл, — Идрис достал из папки лист бумаги, — бюрократия чертова. Я вам новую программу утилизации тел арестантов установил на сервер. Всё будет производиться автоматически, даже упаковка праха в биоразлагаемые капсулы для удобрений. Распишитесь за инструкцию.

Белов молча поставил закорючку на архаичном бланке и поднял мутные глаза на Идриса.

— Всё?

— Всё, — кивнул Идрис, — мой вам совет, чаще проверяйте работу автоматики. Это не так сложно, как кажется. Просто фиксируйте любые неполадки, сбои электрического напряжения, произвольное изменение роботами маршрутов или графиков движений. Сегодня я у одного полностью файловую систему заменил. А если бы робот взбесился раньше, до моего приезда?

Белов качнул головой, соглашаясь с собеседником.

— Идеальной техники не бывает. Вы фиксируйте, а мы проанализируем оперативно…

Идрис с нехорошим предчувствием покинул Паноптикум.

* * *

— Я — Голди, — кричала девушка, прислоняясь ладонями к дверному стеклу камеры, — вспомни меня, выпусти меня!

Вирту бодро вышагивал с тележкой, полной пищевых концентратов. Эта странная арестантка называла себя Голди, хотя ее имя значилось в документации как Мери-Вирджиния Галлахер. Единственная женщина-арестант на весь блок С1. Надо бы почитать ее личное дело, за какие такие грехи её осудили к отбытию наказания в Паноптикуме? Как же кричит! Уши закладывает. Голди. Где-то я слышал это имя. Я вспомню, любопытство есть, нужно только терпение. Кажется, на тюремном жаргоне «Голди» — дама червей. Черви козыри у нас нынче?