автордың кітабынан сөз тіркестері  Изнанка

Лилия Волкова

не все хотят быть спасенными кем угодно и какой угодно ценой.

И в пяти минутах ходьбы от Катиного дома, в палисаднике под чьими-то спящими окнами они тискались еще с полчаса. «Бог знает чего» так и не случилось, но суетливая подростковая возня напомнила Кате о собственной телесности и о радости, которую способны принести чужие – мужские – прикосновения. Засыпала она томной и почти счастливой, утром сбегала к палисаднику, чтоб найти в траве потерявшуюся бретельку от лифчика, и до вечера гуляла с Ташей в парке, иногда обмирая от мыслей о прошлой ночи.

Камиля. Она стала последней каплей, сработала как катализатор. И в растворе из склонностей, опыта и неумерших, как оказалось, надежд началась реакция – медленная, вначале почти незаметная, но неостановимая – как оседание сугробов весной, как набухание почек, как превращение гусеницы в бабочку в закрытом тесном коконе.

Сны приходили цветные, но неразборчивые; струились шелками, обнимали бархатом, холодили льном.

Их отношения с Жанной были похожи на шов машинки, пропускающей стежки. Тук-тук-тук – стежок. Тук-тук – стежок. Встречи раз-два в неделю, в промежутке – ни театров, ни ресторанов, ни даже звонков. Идущие параллельно жизни, лишь изредка скрепляемые нитью секса, необязательных разговоров и совместной еды.

Он вышел через час или полтора, взбудораженный и умиротворенный одновременно. Кончики пальцев еще помнили нежность кашемира, паутинную невесомость крепдешина, уверенную силу льна.

Все десять дней они почти не выходили из дома. Один раз, в снегопад, который бывает раз в году, густой, как суп-пюре, с плавным кружением мягких сгустков, каждый из которых словно боится земли и потому старается не падать как можно дольше, она уговорила его погулять.

Андрея хватило на полчаса. Отсутствие видимых границ мира, висящие в пустоте желтки окон, фигуры прохожих, возникающие из ниоткуда, словно слепившиеся из снега, напугали его. Ему на секунду показалось, что воздуха нет, а только невесомые белые хлопья; что если их вдохнуть, то они забьют горло, заполнят желудок и легкие, и эту снежную кашу он никогда не сможет выплюнуть, выкашлять, выблевать.

Села за стол. Помолчав немного, сказала одними губами: прости себя. Прости. Как простила за испорченные в три года обои, за двойку в шестом классе, за брюки, испачканные мазутом в седьмом. Как простила пятилетнюю Ташу за разбитую чашку – любимую чашку твоей мамы. Как простила ее за подростковые выкрутасы – до капельки, до донышка, не оставив ни тени обиды, ни намека на злость. И за то, что скоро она уйдет – уже почти ушла – в свою жизнь, с этим, высоким, или с другим. Прости. Прости себя! За глупость и слабость. За самообман и ложь. И живи дальше. Ради себя, ради дочери, ради самой жизни.

И наступившая осень радовала: не плаксивая, щедрая на охру и золото, хвастливо выставляющая напоказ рябиновые кисти и яркие, похожие на маленьких осьминогов плоды шиповника. Октябрь мелькал в окне, звал к себе, обещал, что не обидит, намекал, что ему осталось недолго. И Катя, поверив и посочувствовав, выходила гулять по упавшей, но, казалось, еще живой листве, похожей на лоскутное покрывало – пестрое, мягкое, стеганое.

Тень того разговора еще долго бродила по их общему дому. Но в конце концов была изгнана: бормотанием чайника, шкворчанием яичницы на сковороде, бархатным шорохом кистей и фломастеров по бумаге, голосами и смехом Ташиных друзей из института,