Этот человек помогал ему с детства, устроил в Льотху, дал работу на своей фабрике, но он же потребовал, чтобы Монсеррат прошла курс катехизиса. Если бы он проявил великодушие и не выказал себя религиозным фанатиком, который непременно должен выслужиться перед Богом и обратить в свою веру всех вокруг, они с Монсеррат не поссорились бы на баррикаде и сестра Далмау не погибла бы.
Огорченный, он покинул Дворец музыки задолго до окончания концерта. Скульптурная группа, которая, словно фигура на носу корабля, высилась на стыке двух фасадов, осталась за его спиной, когда он направился по улице Сан-Пере-мес-Алт. Впереди всех парила в воздухе девушка, символизирующая каталонскую музыку: волосы раздувает ветер, туника плотно облегает тело; рука воздета, будто и в самом деле рассекает волны; вокруг нее каталонский народ, показанный в представителях разных ремесел; а выше всех, с мечом в одной руке и каталонским флагом в другой, в доспехах и шлеме — святой Георгий, покровитель Каталонии.
Под знаменем каталонизма боролись против кастильских реалий вроде боя быков или кафе-шантанов. Усилилось презрение к рабочему классу: каталонский рабочий должен строить свою жизнь на труде и накоплении, а не на революции, возмездии или стачках, утверждали эти лидеры, и противостояние коснулось даже таких личных вопросов, как отношение к женщинам.
Нет, она не торгует собой, как делают шлюхи, она приносит себя в жертву ради Хулии, ради Хосефы. Что еще она может предложить, кроме своего тела? Ее красота — единственное оружие, только им она может сражаться. А что такое тело? Какая разница, с кем спать, если не считаешь это грехом?
— Вы? — спросил тот с издевкой, останавливаясь перед ней. — Ведь это ваш сын...
— Нет, — перебила она. — Это вы. — Учитель нахмурился. — Да, это вы улестили, поманили выгодой хорошего паренька и позволили ему пойти по кривой дорожке. Вы, богатые, располагаете людьми по своей воле, используете их, губите, а потом сами жалуетесь. Да, вы потеряли дочь, и мне правда жаль, но что вы оставили мне? Отброс, который покатится все ниже и ниже, пока не умрет в канаве.
— Это и значит создавать новое, — потешалась одна из них, размахивая руками, — а не то, что творит ваш Гауди в соборе Саграда Фамилия. Вот бы его ребенок неделями сидел на черством хлебе да картошке: стал бы тогда ерепениться этот ненормальный?
Далмау понимал, что многим ему обязан: да, учитель наживался на нем, но очень немногим людям скромного происхождения суждено вырваться из нищеты, на которую они обречены. А ему это удалось благодаря человеку, который относился к нему если не как отец, то как наставник, порой суровый; совсем недавно он выговаривал Далмау за его ночные похождения и неприглядный вид, в каком он являлся на фабрику.
— Я добился успеха, — ответил он однажды. — Люди меня знают... Ценят мои работы, приглашают меня, хотят со мной общаться.
— Этот твой успех ты должен был бы поставить на службу народу, рабочим, — перебила его мать, — их борьбе.
— Мама... — Далмау попытался уйти от темы. — Чего вы хотите? Чтобы я дарил свои картины рабочим обществам?
Но буржуа-модернисты в итоге получали дом, проект и отделка которого отражали не интеллектуальные запросы владельца, не его культуру, не манию коллекционера, не любопытство или даже авантюризм, но исключительно вкус архитектора.
Истинный модерн, — высказался под конец пиарист, — можно найти в благочестии, в религиозном чувстве, с которыми «Льюки» подходят к искусству, а не в духовных исканиях тех, что называют себя модернистами лишь потому, что отрекаются от своей истории, своих обычаев и признают хорошим все новое, неизведанное, часто не задумываясь о последствиях.
Далмау умолк, не желая оспаривать такое чуть ли не мистическое понятие об искусстве, высказанное человеком, которому он с каждым днем все больше симпатизировал.
Так или иначе, соратники учителя по кружку с энтузиазмом приняли предложение устроить выставку рисунков Далмау. «Такое видение, — определил один из них рисунки, представленные правлению общества, — погружает нас в Барселону нищих, тогда как другая Барселона погрязла в пошлых удовольствиях. Такая выставка может в ком-то пробудить совесть». «Надо бы тебе вернуться к преподобному Жазинту, — сообщив хорошую новость, дон Мануэль не упустил случая сделать попытку настоять на своем, — твоя карьера может во многом зависеть от этого. Я сказал в Обществе, что ты готовишься принять веру, без этого они вряд ли бы согласились устроить выставку безбожника».
Далмау что-то промычал в знак согласия; у него не было ни малейшего намерения снова идти слушать проповеди. В последние месяцы его жизнь ограничивалась работой на фабрике изразцов и рисунками, которые он делал по ночам в обществе Маравильяс и trinxerairе, которого выбирал для очередного сеанса.
Он мало виделся с матерью. Приходил на рассвете, когда та спала. Потом, за завтраком, они пытались завязать разговор, но вид пустого стула,
