Олена Талалай

Да здравствует кошмар

Роман

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Олена Талалай, 2019

Приключения семьи, волей случая оказавшейся во времена «лихих 90-х» на территории Украины. Трудности и противоречия реальной жизни повергают героя в бездну ночных кошмаров. Чтобы справиться с ними, он учится контролировать свои сны. С тех пор его жизнь протекает параллельно в двух измерениях: в Реальности и во Сне. Он постоянно попадает в сложные ситуации: порой смешные, порой трагические… Но ни одна из них не оставит читателя равнодушным.

16+

ISBN 978-5-4496-1102-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Да здравствует кошмар
2. ГЛАВА 1
3. ГЛАВА 2
4. ГЛАВА 3
5. ГЛАВА 4
6. ГЛАВА 5
7. ГЛАВА 6
8. ГЛАВА 7
9. ГЛАВА 8
10. ГЛАВА 9
11. ГЛАВА 10
12. ГЛАВА 11
13. ГЛАВА 12
14. ГЛАВА 13
15. ГЛАВА 14
16. ГЛАВА 15
17. ГЛАВА 16
18. ГЛАВА 17
19. ГЛАВА 18
20. ГЛАВА 19
21. ГЛАВА 20
22. ЭПИЛОГ

ГЛАВА 1

Я тупо смотрел на красный «Мерседес», стоящий в моей комнате, и пытался понять: что это — воплощение моих грез или начало нового кошмара? Вообще-то кошмары начались гораздо раньше, с того дня, когда нам на окна поставили решетки.

«Вот и пополнение в городском зоопарке!» — сказала тогда мама. По ее словам, наш город превратился в зоопарк: гуляешь по тенистым улицам, а вдоль них — зарешеченные окна-клетки, где живут опасные хищники или тупые жвачные животные.

А папа сказал, что в клетке — не мы, а те, кто снаружи, и пока мы дома — мы в безопасности, а выходя из квартиры, попадаем в вольер с чудовищами.

Появлением на окнах решеток мы были обязаны дяде Боре, папиному шефу, который решил превратить одну из комнат нашей квартиры в склад готовой продукции.

Я лежал и смотрел на изумрудный глянец листвы, выхваченный из темноты призрачным светом уличного фонаря, и пытался не замечать решетку, навсегда отделившую меня от этого таинственного великолепия ночи. Было грустно, и, чтобы совсем не раскиснуть, я представил себе комичное чудовище, похожее на дядю Борю, заглядывающее в мое окно. Сначала получилась добродушная лупоглазая жаба, которую я для большего сходства украсил очками. Но по мере того, как я придавал ее облику черты дяди Бори, образ становился все более зловещим и отталкивающим. Рот сложился в холодную жесткую складку, живот подобрался, она вся как-то сгруппировалась, будто перед прыжком, а взгляд темных плотоядных глаз, увеличенных мощными линзами очков, сфокусировался на мне.

Стало не по себе. Я встал и задернул шторы. Прислушался: родители, видимо, уснули. Я лег, закрыл глаза и попытался думать о чем-нибудь приятном… Не получалось. Все, что приходило мне в голову, так или иначе ассоциировалось с клеткой.

Я забиваю гол в ворота на дворовой площадке. Но ворота без сетки, и мяч летит прямо в грязь. Ворота без сетки. Сетка, клетка, окно… Мы с мамой идем в кондитерскую, открываем дверь и натыкаемся на решетку. За решеткой хихикают пухлые продавщицы-подушечки: «Переучет! Переучет!» Наверное, это то, что называют навязчивой идеей. Я устал, я хочу уснуть. Глаза слипаются, и кажется, что желанный сон вот-вот придет… И тут возникает этот звук. Негромкое, но назойливое царапанье, как будто чем-то твердым скребут стену под окошком…

Я встал с дивана, подошел к окну и отдернул штору. Никого. И звук прекратился. Наш первый этаж — довольно низкий, и если бы на улице рядом с окном стоял взрослый человек, я бы увидел, как минимум, его голову. Наверное, маленький «беспризорник», их теперь много.

— Эй, малый, ты где? — тихо позвал я.

Ни звука в ответ. Было что-то неестественное в этой тишине. Чего-то не хватало… И вдруг я понял: кузнечики, не слышно было треска кузнечиков… В четырнадцать лет стыдно прибегать ночью в комнату родителей. Но мне отчаянно этого захотелось, я повернулся, чтобы опрометью броситься в смежную комнату, и вдруг сзади кто-то схватил меня за воротник футболки и дернул с такой силой, что я ударился спиной об оконную решетку. Я почувствовал слабость в ногах и полную неспособность сопротивляться. Меня тянули назад, воротник врезался мне в шею и душил. Я закричал, но вышло какое-то невнятное мычание, и я проснулся.

Мирно стрекотали кузнечики, шторы были задернуты… «Нет, я не боюсь, — сказал я сам себе. — Просто зайду к родителям попить воды, ну и посижу там немного». Я встал, подошел к двери, взялся за ручку, потянул… Дверь не поддавалась. Я дернул сильнее — никакого эффекта… Хотел позвать маму, но чья-то рука легла на мое плечо, и я похолодел. Из горла вырвалось только: «М — ммм!» Рука поползла вверх по моей шее, коснулась щеки…

«Ив! Ив! Проснись!» — услышал я мамин голос и на этот раз проснулся по –настоящему. Мама сидела рядом со мной на краешке дивана и гладила меня по щеке. Лицо у нее было сонное и озабоченное.

— Ты кричал.

— Мне приснился кошмар.

— Это потому, что ты спал на спине. Повернись на бок — и плохой сон уйдет. Ты забыл, чему я тебя учила, когда ты был маленьким?

— Забыл, — соврал я, держась за ее руку.

Конечно же я помнил все ее сказочные истории и волшебные заклинания, просто я хотел, чтобы она сидела рядом и говорила. Все равно о чем.

— Нужно повернуться на правый бок, — она потянула меня за плечо. — Вот так. Эту руку согнуть, глаза закрыть и мысленно сказать: «Мне купили красный шар, улетай скорей, кошмар». А потом считай красные шары.

— Может, у тебя и «пустышка» припрятана?

— Не уверена, но могу поискать.

— Давай отложим до завтра.

— Хорошо, — она чмокнула меня в нос, — спи, дурачок.

Но я так и не уснул. Страх прошел, но спать уже не хотелось. Я встал, осторожно прошел через «гостиную», где спали родители, и зашел в третью, изолированную, комнату. Зажег свет.

Здесь, как в пещере Али-Бабы, отливали золотом ящики с дверными ручками,

оконными защелками и прочей «фурнитурой», которую мама пренебрежительно называла «висюльками». Рядом с ящиками, подобно мешкам с золотыми монетами на палубе испанского галеона, красовались гигантские полиэтиленовые пакеты с блестящими пуговицами. В больших картонных коробках хранились «тонированная» посуда и зеркала. Венчали эту гору сокровищ кусты чертополоха и букеты колосьев-мутантов, которые мирно сохли, ожидая своего превращения в «предметы роскоши».

Позади этих «золотых россыпей» возвышался холодильник, не вписавшийся в габариты нашей кухни. Он-то и был целью моей ночной вылазки. Я достал себе бутылочку лимонада и уселся на ящик с «висюльками».

ГЛАВА 2

На папиной визитной карточке значилось: «Начальник производственного участка». Но на самом деле ему приходилось также выполнять обязанности грузчика, завхоза, курьера, сторожа, продавца, казначея (по обстоятельствам).

— Вова! Загремишь с конфискацией! — причитала мама, когда к нам заносили ящики с фурнитурой.

— А что у нас можно конфисковать? — отмахнулся папа. — Твои краски?! Ну, и двери, конечно, расписные снимут, как я не подумал! Этого я не переживу.

Папа умел быть непреклонным, когда хотел. Это бывало редко, но уж если случалось, ни доводы, ни просьбы его переубедить не могли.

Мама работала в «Артели народного творчества». Там они, по словам папы, развлекались кто во что горазд: рисовали, лепили, вышивали, плели макраме, — и им еще деньги за это платили. Мама расписывала неправдоподобными цветами, ягодами и птицами шкатулки и подносы. Она работала «под заказ», и когда заказов не было, по нескольку дней сидела дома. Тогда она становилась «сама не своя» и начинала расписывать что попало. Первыми пострадали наши двери.

— Это что? — спросил папа, вернувшись вечером с работы.

— Райский сад.

— На фоне рваных обоев — это круто.

Обои в прихожей были самым жутким образом разодраны котом. Кот не вернулся после очередного загула, а обои остались как напоминание маме о том, что нельзя тащить в дом все, что шевелится.

Украсив все двери цветущими помидорными кустами, мама взялась за кухонный шкаф, холодильник… В ванной на зеркале появились крабы и золотые рыбки, а на сливном бачке над унитазом — весьма реалистично изображенный черный таракан. Этого папа уже не выдержал.

— Надеюсь, ты пощадишь экран телевизора, — сказал он, оттирая таракана растворителем.

Но когда мама начала в комнате на полу рисовать ковер, папа пришел в ярость:

— Хватит! Если ты не хочешь, чтобы наш сын рос сиротой, остановись!

Иначе, когда меня придут «заметать с конфискацией», тебя упекут в дурдом!

— Я уже в нем, — мрачно ответила мама, но с тех пор рисовала только на бумаге.

Вообще, рисование было практически единственным маминым занятием. Телевизор она ненавидела, а все имеющиеся в доме книги были ею уже прочитаны. Уборку она делала раз в месяц. Из мировой кулинарной сокровищницы она выбирала блюда, приготовление которых не занимало много времени. Она презирала женщин, которые варили борщ и лепили вареники. В нашем холодильнике было, как говорят, или густо — или пусто. Сегодня — импортное пиво, завтра — талая вода. В кухонном шкафу мама хранила сухари «на черный день». И, честно говоря, такие «черные дни» бывали, потому что зарплату моим родителям выплачивали от случая к случаю, хотя и довольно солидную.

Когда я был маленьким, мама рисовала мне сказки. Она на ходу придумывала забавные волшебные истории, главным героем которых был я сам, и, рассказывая их, быстро рисовала фломастером смешные картинки. Мой художественный вкус был далек от совершенства, черно-белые рисунки казались мне незаконченными, и я с наслаждением раскрашивал их цветными карандашами. После этого их можно было только выбросить… Как я жалею о том, что не сохранил их!

А папа из всех видов изобразительного искусства предпочитал фотографию. А из всех фотомоделей — маму. Ну, и меня, разумеется. Потому что с тех пор, как появился я, мама сама по себе уже не фотографировалась, только со мной. Глядя на наши фотографии, можно было подумать, что на них — одна и та же девушка с разными мальчиками. Я рос, а мама не менялась. И в тридцать шесть лет она оставалась все той же красавицей Никой, которая поразила воображение простого студента, или, как папа сам себя тогда называл, Вовки-Морковки.

Ника Яковлевна, дочь литовки и еврея, и Владимир Иванович, сын армянки и белоруса, как легендарные свинарка и пастух, встретились в Москве, куда они вырвались из-под родительского крыла, чтобы вкусить свободы и заодно получить высшее образование. Мама изучала историю искусства, а папа — вакуумные установки. Впервые они увидели друг друга возле Театра Сатиры. Мама искала «лишний билетик», и папа отдал ей свой. Просто так отдал, даже не спросил, как зовут. И мама в сопровождении папиных однокурсников пошла смотреть спектакль, а папа вернулся в общежитие. А на следующий день она сама разыскала папу и через месяц они поженились.

В Днепропетровск они приехали по папиному распределению. Он получил направление на машиностроительный завод, а мама — «свободный» диплом, потому что была беременна. Дедушка Яков, овдовевший в тот самый день, когда появилась на свет его малышка Ника, больше всего боялся, что ее постигнет участь матери.

Он приехал из Клайпеды за три недели до моего рождения, договорился о месте в самом лучшем роддоме, нашел опытного хирурга, чтобы тот сделал маме кесарево сечение, но в процессе этой бурной деятельности дедушка так разволновался, что сам угодил в больницу с обострением язвы желудка.

Тем временем мне, очевидно, стало скучно дожидаться своего срока появления на свет, в результате чего схватки у мамы начались прямо на улице, «Скорая помощь» отвезла ее в ближайший роддом, и она благополучно меня родила без хирургического вмешательства. Когда дедушку прооперировали и выпустили из больницы, я, крикливый розовый червячок с соской, уже обосновался в заводском общежитии. И тогда мой дедушка Яков показал, что скромный советский ювелир в умении творить чудеса не уступит Девиду Копперфильду. Благодаря магии денег мои родители в течение всего нескольких дней стали владельцами трехкомнатной кооперативной квартиры в центре города. Они были совершенно счастливы и право выбрать мне имя предоставили дедушке. И он их опять удивил:

— Назовите его Иваном.

— Почему? — поинтересовалась мама, она предчувствовала, что это будет нечто экзотическое, но не славянское.

— Чтобы никто не догадался, что он — еврей.

— А он — еврей? — развеселился папа.

— А кто же еще? — удивился дедушка. — Но об этом никто не должен знать.

Папа любил пересказывать этот разговор, как застольный анекдот, и неизменно заканчивал тем, что похлопывал меня по спине и говорил: «Раз ты родился на Украине, значит — украинец!» Я не понимал, что это — шутка, и долгое время считал, что национальность определяется по месту рождения: родился в Англии — англичанин, в Африке — африканец.

ГЛАВА 3

Когда мне исполнилось пять лет, мама пошла работать в библиотеку, а меня отдали в детский сад. Тут-то и началось мое политическое воспитание. До сих пор мама рисовала мне зайчиков и белочек, ради которых я совершал небывалые подвиги, спасая их от огнедышащих драконов, клыкастых осьминогов и прочих монстров. Мама объяснила мне, что Земля — круглая и вращается вокруг Солнца, но как-то забыла рассказать, что наша Родина — Советский Союз, столица нашей Родины — Москва, а самый замечательный на свете человек — дедушка Ленин. Походив какое-то время в детский сад, я проникся «коммунистическими идеями» и по вечерам с упоением декламировал папе и маме стихи о Красном знамени, Красной площади и Красных звездах.

— Ничего удивительного, — говорил по этому поводу папа, — красный всегда был его любимым цветом.

— Зря я повесила в его комнате красный абажур, — сокрушалась мама.

— Да, подсознание еще сыграет с ним злую шутку… Женится, к примеру, на первой встречной только потому, что на ней было красное платье…

— Зато никто не заподозрит нас в антисоветизме.

Чтобы как-то отвлечь меня от «кремлевских проблем», мама принесла с работы стопку книжек с замечательными сказками и картинками. Первая же сказка, которую прочитала мне мама, открыла мне истинную цель моей жизни. Я не помню, как она называлась, и кто ее написал. Рассказывалось в ней о том, как некий злодей с помощью порошка, приготовленного из сухих сорняков, оживлял деревянных солдат. Я долго размышлял о смысле прочитанного и, наконец, торжественно сообщил своим родителям:

— Я решил, кем стану, когда вырасту.

Родители поняли серьезность момента и сделали внимательные лица.

— Я буду изобретателем. Я изобрету оживительный порошок, чтобы оживить Ленина.

К моему удивлению, родители не выразили восторга, и, чтобы они все же обрадовались, я добавил:

— И вас, конечно, оживлю, если вы вдруг умрете.

Ужастиков по телевизору тогда еще не показывали, и родители не были морально готовы к такому заявлению, но папа сказал все-таки:

— Спасибо, сынок.

Папа никогда не вызывал у меня особого беспокойства, он был огромным и несокрушимым, как скала. А вот за маму я боялся. Она была похожа на огненную лилию на длинном тонком стебле, прекрасную королевскую лилию с тяжелым венцом золотисто-рыжих волос и глазами, светящимися, как темный янтарь. Если ее не было рядом, меня почти постоянно мучил страх ее потерять.

Однажды я увидел из окна похороны во дворе и мертвое тело в гробу. Ничего более страшного я раньше не видел. Я спросил у мамы, куда уносили «неживого дедушку», и почему его нельзя оставить дома. И мама объяснила мне…

В ту ночь мне снилась мама, лежащая в гробу, неподвижная и немая. Я плакал, тряс ее за плечи и кричал: «Мама, вставай! Мама, вставай!» Пробуждение не принесло облегчения. Мысли о маминой смерти продолжали меня преследовать и наяву. Толь