Наташка из Ленинграда.
Наташка из Ленинграда, ну, что тебе ещё надо?
Июньские голубые сумерки над селом…
Мальчишки глаза шальные и голос юного барда,
Река и алмазные бусы, летящие за веслом.
Наташка из Ленинграда, ну, что тебе ещё надо?
Пусть лодка не бригантина, а речка не океан —
В затоне нарвём мы лилий на стеблях холодных длинных
И ты мне букет протянешь и скажешь: мой капитан!
Наташка из Ленинграда, ну, что тебе ещё надо?
Когда ты меня отпустишь из этих далёких лет?
Мы оба живём «как люди», и я не стал капитаном,
И некому подарить мне холодных лилий букет…
Непогода.
Можно только мечтать,
Чтоб с тобой погулять —
Дождь идёт проливной.
Ты ругаешь, смеясь,
Деревенскую грязь:
Ну, какое кино?
Да, в деревне у нас
Что вчера, что сейчас —
В общем, не Ленинград…
Два иль три фонаря
Надрываются зря,
Еле-еле горят.
Ну, да ладно — пойдём.
Как-нибудь добредём,
Ведь тебя не унять.
А кино — про любовь
Будто нашу с тобой:
Ничего не понять.
Мы сходили в кино.
Это было давно…
И не вспомнил бы, но
Дождь идёт проливной.
Ветер в листьях шумит
И заслонкой гремит
Жестяною печной.
Недотрога.
Не коснуться и взглядом
Тебя, а не только рукой…
Не бываешь ты рядом,
А где-то за синей рекой.
В тридевятое царство
Твоё не попасть никогда.
Ты не знаешь коварства,
И всё ж далека, как звезда.
Ты — печаль опустевших,
Заросших полынью дорог,
Журавлей улетевших —
Моих ненаписанных строк.
Ты — уснувший ребёнок,
И мне ли тревожить твой сон?
Голос сказки незвонок,
И хмель оплетает балкон.
Ненужная встреча.
С ума сходили соловьи,
И было муторно и лунно,
И было скучно и заумно,
И вовсе не было любви.
Но в этом всё же что-то есть…
Странней, чем тайны мирозданья,
Такие грустные свиданья —
Непозабывшегося месть.
Ведь, как душа ни холодна,
Но то, что ранило так больно,
Запоминает, и невольно
Желает повторить она.
Когда, листая месяцы и дни…
Когда, листая месяцы и дни,
Нигде не обнаружите любимой —
Сожмётся, как котёнок нелюдимый,
Душа, и бог тогда её храни.
Когда глухая, тусклая печаль
Вам сердце паутиною затянет
И ваше чувство медленно увянет,
И вы, смирившись, скажете «прощай»
Уже давно не слышащей любимой —
Не вызывайте прежний образ боле:
Он полон робкой радости и боли,
Как маленький котёнок нелюдимый.
Синица.
Улетела к югу лебедей станица,
Журавлиным кликом отзвучала даль,
Но со мной осталась зимовать синица,
Разгонять тоску мою, скуку и печаль.
Я на подоконник насыпаю крошки,
Чтобы ей теплее было в холода,
И она стучится клювом мне в окошко:
Веселее, друг мой, горе — не беда.
Все пути-дороги снег засыпал белый,
Ни следа, ни звука — всюду гладь и тишь,
А я всё надеюсь глупо и несмело:
Может быть, ко мне ты тоже постучишь.
И когда ночами мается-не спится,
И хрупка надежда, и пуста земля,
Так мне трудно верить — уж прости, синица —
В то, что ты и вправду лучше журавля.
Без названия.
На улице в двенадцать гаснет свет.
Мрак холоден, тревожен, недвижим…
Увидев у окна мой силуэт,
Ты спрашиваешь: где же твой режим?
Ты спрашиваешь это просто так,
И с той же интонацией, шутя,
Я обернусь, отвечу: а, пустяк, —
И отвернусь; а полчаса спустя
Пройду мимо дверей твоих, как вор,
Туда-сюда, и повторю не раз…
Спит общежитье. Гулок коридор,
И эти строки вовсе не о нас,
А обо мне… Об этой тишине,
Изученной шагами наизусть,
О графике дежурства на стене,
О том, что называют словом «грусть».
Бабье лето.
В Шестаково бабье лето ходит поступью картинной,
В Шестаково бабье лето словно в мае соловьи,
В Шестаково бабье лето вяжет, вяжет паутину
На леса, луга и речку и на волосы твои.
Как идёт тебе причёска с этой нитью серебристой!
Ах, зачем я не художник — написал бы твой портрет.
В Шестаково бабье лето, воздух ласковый и чистый,
В Шестаково бабье лето, словно в мае яблонь цвет.
Хорошо, когда ты с кем-то, хорошо, когда ты юный,
И на сердце нет печали и раскаяния нет,
И трепещут паутинки — заколдованные струны,
И на них играет осень свой волшебный менуэт.
Наденька.
И растаяло имя льдинкой:
На-день- ка… Кап-кап-кап…
А я сына назвать хотел Димкой
И быть лучшим из пап.
И конечно, мужем хорошим
Думал стать…
Я серьёзно ведь, не нарочно —
Вправду, Надь.
Мы бы в садик вместе ходили,
В лес, в кино,
И тебя бы очень любили,
Но, но, но…
Мы читали б разные книжки,
Первым делом букварь.
Ну, зачем ты так? Жаль мальчишку…
Очень жаль.
Счастье.
У ласковой речки,
На чистом песке
Лежат человечки;
В густой осоке
Полуденный ветер
Легонько шуршит,
И солнце на вечер
Уйти не спешит.
Беззвучно стрекозы
Над речкой парят,
Ветвистые лозы,
Разнежась, стоят.
Плывут по воде
Корабли-облака,
Не слышно нигде
Ни звонка, ни гудка.
Лишь только стрельнёт
По-над берегом стриж
Иль утка нырнёт
В молчаливый камыш,
Лишь тихо плеснёт
Водяная струя
И рыбки блеснёт
Серебром чешуя…
И снова всё внемлет
Истоме дневной,
И в лилиях дремлет
Оранжевый зной.
Память детства.
В окне узоров бахрома
(Сестра, ты помнишь ли?)
Отсеребрился день, и тьма,
И рано спать легли.
И села тихо рядом мать,
И повела рассказ…
И так уютно засыпать,
И вижу, как сейчас:
Разводит старая Яга
Таинственный огонь,
И на зелёные луга
Ступает чудо-конь,
Принцессы чахнут в теремах,
Цветёт разрыв-трава
И рассыпают чары в прах
Заветные слова…
В углу потрескивает печь,
Устало смолкла мать…
Осталось поудобней лечь
И спать, и спать, и спать…
А утром загудит метель
И всполошатся сны,
Покинут тёплую постель
Царевны, колдуны.
И даже ведьма ни гу-гу —
Все в сказочном краю,
А леший строит под пургу
Погудочку свою.
Люблю.
Я люблю коров.
В летний вечер синий,
полные достоинства,
они идут домой.
У них ресницы длинней и красивей,
Чем у Нефертити самой.
У мужчины (если он, конечно, психически здоровый,
То есть не сравнивает женщину с какой-то там луной)
Женщина должна ассоциироваться с коровой,
Гениально немудрёной и земной.
Дождик.
Чокнулись за дождик — и дождик пошёл.
Где же он так долго был на просушке?
Стало так душевно, так хорошо,
Словно в магазине купил все игрушки.
Он по Шестаково прошёл косяком,
Пыль прибил, проказник, и куда-то делся.
Знаешь что, дружище, пойдём босиком,
Вспомним деревенское наше детство.
Ты давно не мальчик, твой волос сед,
И уже походка не так упруга,
Но в душе, конечно, и ты поэт,
И с тобой всегда мы поймём друг друга.
Засияло солнышко — красота!
Над лукою радуга-семицветье.
Разве жизнь загадка? Она проста,
Но об этом помнят одни лишь дети.
Мы же это знанье переросли,
А ведь в нём единственном нет подвоха.
Так что разувайся давай — пошли!
Может быть, ещё всё не так уж плохо.
Еду в Воронеж.
«Прекраснее Воронежа нет города нигде»
(песенка из мультфильма).
Я в Воронеж еду — хорошо!
Хоть немного отойду душой,
Хоть на миг забуду скучный быт —
Я давно им проклят и убит.
А зачем я еду? Посидеть,
Рассказать, послушать, песню спеть,
Червячка смешного заморить
И вообще, за жизнь поговорить.
Я на «тройке» лихо подкачу,
Поднимусь на третий, постучу —
Там, в хрущевке, старый мой дружбан
Скажет: а! Ну-ну… Держи стакан.
Мы закусим с ним чем бог послал,
Позвоним, конечно, на Урал
(Там живёт наш самый лучший друг,
Всё ему приехать недосуг).
Мы его за это побраним,
А потом, конечно, извиним.
Да и то — к чему его ругать…
Уж судьба его такая, знать.
Мы ж друг другу больше чем родня…
Мы назначим встречу у меня
Летом; на дворе зажжём костёр
И начнём душевный разговор.
А пока я еду — ей-же-ей! —
В город буйной юности моей,
И летит за стёклами снежок,
И нудит автобусный движок.
Сокровенное.
Сколотил я стол дубовый во дворе…
Посидеть бы нам всем вместе в сентябре.
Осень скатерть-самобранку развернёт,
Разноцветною листвою уберёт.
Знает Бог один, как буду вам я рад!
Будем снова, как и много лет назад,
Песни петь и бесконечно говорить,
Будто юность нашу сызнова творить.
Нам несметное сокровище дано:
Дружба, время, хлеб насущный и вино.
Будем тратить его скупо, не спеша —
Отдохни, нетерпеливая душа.
И костёр пусть долго, медленно горит,
И пусть сердце о минувшем не болит,
И Господь пускай нас, грешных, посетит
И преломит хлеб, а значит, и простит.
Приезжайте.
Шестаково лежит в яме,
Огорожено буями,
А Липовка на горе —
По путане во дворе
(слегка отредактированная местная частушка).
Приезжайте повидаться, мужики…
Я с ума схожу от скуки и тоски
В шестаковской нашей яме,
Огороженной буями,
В ветхом домике у Битюга-реки.
Приезжайте повидаться хоть на час!
Я бог знает сколько лет не видел вас…
Как в трубе рыдает вьюга,
Моя бедная подруга,
И я вместе с нею не смыкаю глаз.
Всё равно не переделать все дела,
И пока у нас душа не умерла —
Приезжайте ради Бога —
Пусть не чищена дорога —
Ну, хотя б на вечерок забить «козла».
Мы сыграем, и закусим, и споём,
И ещё по утешительной нальём,
И любивших нас помянем,
И забывших нас не станем
Обижать недобрым словом за столом.
Посидим не суетясь и не спеша…
Как по празднику соскучилась душа!
Ведь отпущенного Богом
Нам осталось так немного —
Согласитесь, ну, почти что ни шиша.
А метель над Шестаково всё сильней…
Заколоченные окна без огней,
И не видно смысла жизни
В нашей маленькой отчизне,
И не знаю я, что делать дальше с ней.
Так приезжайте повидаться, мужики!
Я с ума схожу от скуки и тоски
В шестаковской нашей яме,
Огороженной буями,
В ветхом домике у Битюга-реки.
Другу.
Я страшно рад, что ты мне позвонил…
А то одни коллекторы-дебилы
Пять раз на дню вытягивают жилы —
Как будто у меня их много, жил.
Долбят, как дятлы, всё одно и то ж:
Мол, я обязан по статье такой-то…
Но отдал я давно последний грош
И позабыл давно, как спят спокойно.
Одна отрада — вислоухий кот;
Ему плевать на трудности, злодею.
Уже и сам не знаю, за чей счёт
Он под завязку ест себе и пьёт,
И толстой мордой мне штанину трёт
(И потому я, видимо, худею).
Короче, есть с кем душу отвести…
Что до людей — они давно далёко.
И знаешь, друг мой (Господи, прости) —
Средь них порой ужасно одиноко.
Ну, а с тобой лукавить ни к чему,
И проще быть собою, чем казаться,
И легче погрустить и посмеяться-
Я очень рад звонку был твоему.
Проще некуда.
«Стихи приходят ласково и просто…»
(Сергей Чуриков, воронежский поэт).
Куплю в «Магните» маленький пакетик
И, предвкушая, радостно вздохну…
Придя домой, спасительный брикетик
Любовно в пальцах чутких разомну
И, кипятком заливши осторожно,
Минуток пять пока перекурю.
Ах, господа, как пахнет! Невозможно!
Сей дар богов (без шуток говорю)!
А памятуя, что бывало хуже,
Небесной манне уподоблю я
Мой завтрак, мой обед и даже ужин,
Мой скромный смысл земного бытия.
Жрёт олигарх икру большою ложкой,
А я шепчу святое «даждь нам днесь»…
И пусть не мясо, даже не картошка,
Зато со мною ты сейчас и здесь.
И вновь живёт измученное тело,
И вновь искрит озябшая душа!
Ну, кто сказал, что ты мне надоела,
За семь рублей «бомжовая» лапша?
Цвета.
Зелёная тоска, и красный гнев,
И смех оранжевый, и синее ненастье,
И скука серая, распялившая зев,
И злоба чёрная, и голубое счастье,
И немочь бледная, и белые глаза
У горя рыжего, и жёлтые разлуки,
И по щеке прозрачная слеза,
И смерти фиолетовые руки.
Женщина и осень.
Посиди со мною у окошка,
Зябким солнцем робко улыбнись,
Прыгни на колени рыжей кошкой
И клубком тихонечко свернись.
Погрустим с тобой о прошлом лете,
О далёкой будущей весне…
Поболтаем обо всём на свете:
О тебе, работе, муже, детях
И совсем немножко обо мне.
Ты со мной не очень строгой будешь,
Даже если и слукавлю я.
Всё поймёшь, простишь и не осудишь,
Мудрая советчица моя.
Отец.
Был уверен, что сносу не будет ему…
Пережил и войну, и суму, и тюрьму,
И работал как вол, и по бабам гулял,
Не любил власть имущих и нас поднимал.
Мы как кошка с собакой дружили весь век…
Непростой, говорили, он был человек.
Ну, а он простоту хуже кражи считал,
Хоть мудрёные книжки совсем не читал.
Жил как мог, потому что не мог как хотел…
А я думкой пустою, дурак, богател,
А я умные книжки удавом глотал,
Потому и в трёх соснах всю жизнь проплутал.
Оказалось, его была правда сильней…
Только что теперь делать прикажете с ней?
И зачем, у могилы склонясь головой,
Я шепчу: оба были глупцы мы с тобой…
Родина.
М-4, горячая южная степь…
Переслушаны песни — себе, что ли, спеть?
Я баранку почти машинально кручу —
Спать хочу.
В жарком мареве плавятся знаки, мосты,
Перекрёстки, развязки, мотели, менты.
И ещё мне до чёрта пилить и пилить,
И движку на подъёмах рычать и скулить.
Впереди справа хутор — свернуть бы туда…
Там бежит родниковая в балке вода,
Там ковыль цепенеет от душного сна,
Там покой, тишина.
Там казачку ещё повстречаешь с ведром,
Там над Доном ворчит обессиленно гром,
Там мальчишка коней тёмно-рыжих пасёт,
Там мой дядька упал в сорок третьем на дот.
В восемнадцать годков… Ну, скажи — не дурак?
Иль иначе ему не казалось никак?
Или, как говорится, под случай попал?
Иль какую-то тайну про родину знал —
Ту, что мачехой злобно грозила ему
И на детские плечи надела суму,
И из дома родного навек прогнала,
И кулацким отродьем его прокляла?
Я свернул. Я нашёл обелиск. Я стою
И фамилию нашу — его и мою —
Вижу в списке других (их там более ста)…
Дядька, родина нынче не лучше, чем та,
И не хуже — она у нас просто одна…
Ты испил её чашу до самого дна
И уже недоступен ни злобе, ни лжи.
Ну, а нас какой дот ожидает, скажи?
И в каких поколениях вкусим плоды
Наших трудных побед, иль ценою беды
Не оплатим и впредь долгожданный покой
Нашей русской души с её вечной тоской?
Только волны ковыль бесконечные мчит…
Я молчу, степь молчит и мой дядька молчит.
СССР. Великий облом.
В плену химеры равенства и братства
Томилась долго русская душа…
Нам говорили: грех — это богатство,
А не когда в кармане ни гроша.
Пришли другие, трезвые и злые,
Смахнули пыль с библейского тельца
И целовать копыта золотые
Нас, сирых, убеждали без конца.
Где ж истина? — мы горестно вопили,
Святая простота и босота, —
Ужель мы бога прежнего забыли,
Дабы лобзать злачёного скота?
А он сверкал заманчиво и чудно,
Когда его вносили в русский дом,
И было нам и тошно, и паскудно,
И почему-то весело притом.
И кто-то мигом обернулся с водкой,
И, помянув великую страну,
Смахнув слезу, обнявшись, во всю глотку
Запели мы про Стеньку и княжну.
И был декабрь, и веяли метели,
Красивой сказки заметая гроб,
И мы всё пели, пили, снова пели
И хлеб насущный нюхали взахлёб.
Морок.
Друг мой водку в гараже пьёт
И горюет, и звонит: год
Как я не был, где хотел — эх!
А причина-то вообще — смех.
А проблема-то вообще — чушь;
Я б решил её давно уж,
Да с дурною головой — ох! —
Не отправить на покой ног.
Друг мой водку не кривясь пьёт,
И сладка она ему — страх,
И послать всё целый год ждёт
По-расейски, озверев, нах…
Просто бросить эту всю муть,
Вырвать с кровью из души мрак,
Одному ведь водку пить — жуть,
Понимает он и сам — как.
Уже осень золотит луг,
Посыпает рыжей хной лес…
Что случилось с нами, мой друг,
И какой попутал нас бес?
И откуда ты взялась, блажь
В омороченный входить раж?
Я ведь тоже тут один пью
И верёвки из мозгов вью.
И судьбе своей смеюсь: на!
И нисколько не боюсь дна,
И не верю ни в какой смысл
Мудрых букв и колдовских числ.
Ах, Россия, ты больна мной,
Моим другом и тоской злой,
Непроглядной красотой снов,
Несказанной тошнотой слов.
Зябким дождиком шуршит ночь…
Липких думок отодрав скотч,
Друг мой плюнул и пошёл спать —
Утро вечера умней, знать.
Жду тебя.
Ночью я один, и только ёжики
Шепчутся в высоком подорожнике,
Да луна — кулон из янтаря…
Не заполнить водкой одиночества,
И курить совсем уже не хочется
На пороге возле фонаря.
Впору разговаривать с лягушками,
Как дитя с любимыми игрушками:
Мол, осталось три-четыре дня…
А они мигают, лупоглазые,
Счастливы, что не имеют разума,
Что не нужно понимать меня.
Да и я премудростью убогою
Сыт, и понимать хочу немногое:
Эту ночь, луну и тишину…
Ничего на свете нету истинней!
Как же рад я, что скучаю искренне,
Что всю жизнь люблю тебя одну.
Жаркое лето.
Ночь пришла, поливаю цветы —
Они, бедные, никли от зноя.
Ты сажала их прошлой весною,
Они так же прекрасны, как ты.
Потерялся среди тишины…
Не спасает от дум невесёлых
Ни сверчка одинокое соло,
Ни волшебное танго луны.
Не пойму, то ли время бежит,
То ль ползёт равнодушной улиткой…
И душа без тебя не лежит
Ни к чему, и тропа за калиткой
Зарастает… Всё меньше примет,
Что когда-то была ты со мною,
И цветы, что сажала весною,
Шлют, наверно, последний привет.
Самоцветами ярко горят
Под луной, и сверкают, и льются,
И твоими глазами смеются,
И как будто со мной говорят.
Правда.
Напророчил себе одиночество сам —
Вряд ли кто-то бы лучше сумел постараться.
Боль не в том, что нашёл в себе силы признаться —
Горечь в том, что не верю уже чудесам.
Умывается часто любимый твой кот,
Но гостей я не жду, к тишине привыкая,
А она без тебя наступила такая,
Что уж если кому рассказать — не поймёт.
Очарованный странной тоской бытия
И мечтой о нездешнем, слепой и досужей,
Легкомысленным мальчиком, вовсе не мужем
Эту краткую вечность с тобою был я.
Что ж теперь? Уже скоро судьбы волосок
Оборвётся в конце этой грустной дороги…
Равнодушное время играет в песок
И смеются над нами бессмертные боги.
В лодке.
Говорил я в жизни много слов,
Потому что делал мало дел.
Долго в этой лодке грёб веслом
Суетливо, нервно — как умел.
Вот и берег… Здесь бы отдохнуть
И сдержать свой торопливый пыл,
А я свесил голову на грудь
И боюсь признаться, что — приплыл.
И прозрачна и на вид хрупка
Между мной и берегом стена,
Напирает мутная река —
Но как твердь небесная она.
И мне глаз на берег не поднять,
Заслоняюсь, словно от огня…
Там стоят мои отец и мать
И печально смотрят на меня;
Там все те, кого недолюбил,
Недопонял, не признал суда,
От кого, казалось мне, уплыл
В этой лодке раз и навсегда.
Там Господь, которого смешил,
Выбирая, золото иль медь;
Там всё то, чего не совершил,
А верней — не дал себе посметь.
Если б знать, что время-круговерть
Не сейчас достанет, так потом!
Бьётся лодка в призрачную твердь
То кормой, то носом, то бортом…
На лекции Машеньки Кузминой-Ремизовой.
На вас молюсь, а вы мне говорите :
«Кавказский пленник», «Каменка», «Гурзуф»
И, на меня нечаянно взглянув,
Какие вы желания творите!
Вы можете нести любую чушь
Об этом африканце и повесе —
Мне всё одно: я слышать ВАС хочу,
А не его «пленительные песни».
Но с толстоведом скучным навсегда
Связали вы неопытную юность…
Моей не быть вам, знаю, никогда —
Мне лишь молчать, страдая и любуясь.
Что «Пушкин», «Болдино», «Михайловское», «Крым»!
Я б утопил сие в архивной Лете
За ваших глаз небесно-влажный дым,
За голос ваш, единственный на свете.
Упрямые лягушки.
В старой дубовой кадушке в саду
Ловят лягушки ночами звезду.
Нет отдохнуть бы им, нет бы поспать —
Хочется звёздочку в лапы поймать.
Смотрит на них и смеётся звезда:
Ну и квакушки! Ну, прямо беда!
Я не в кадушке — на небе свечу,
Просто чуть-чуть подразнить вас хочу.
Только лягушки не верят звезде;
Ловят её отраженье в воде
И до рассвета кричат на весь сад —
Знать, показать свой характер хотят.
Стожок.
За рекой, что петлёй обегает лужок,
Зимовал-горевал одинокий стожок.
Шёл я мимо и ласково молвил ему:
