Мы родились в эпоху ограниченных, не тотальных опасностей, когда настоящее надеялось на будущее, когда была уверенность, что дети и внуки будут жить в гораздо лучших условиях, чем отцы и деды. А завершаем нашу жизнь совсем в другую эпоху — в эпоху планетарных, тотальных опасностей, когда настоящее уже не надеется на будущее, наоборот, будущее надеется на настоящее. Уже нет никаких сомнений, что дальше будет только сложнее, только труднее, только опаснее.
Однако революции происходят не потому, что к ним кто-то призывает. Они происходят тогда, когда существующая власть, во-первых, не способна предвидеть драматические последствия своих действий, своей политики, во-вторых, когда она не способна быстро спохватиться, до конца признать, осознать, осудить свои преступные ошибки и, в-третьих, когда она не способна решительно, необратимо изменить свою политику, сделать все для исправления зашедшей в тупик ситуации. Если эти три условия не будут приняты во внимание, не будут выполнены, отсутствие революционных призывов не поможет.
В каждом обществе исторически складывается некая средняя норма ценности человеческой жизни, которая впитывается душой, по-видимому, прежде всего в детстве. У нас эта норма, укорененная в душах людей чаще всего бессознательно, далека от требований гуманизма. Это и предопределяет проявления такого рода явлений, как терпимость к высокому уровню преступности, приоритет чувства державности перед ощущением человечности, унижение человеческого достоинства пленных, заключенных, инакомыслящих. Это, я думаю, главная фундаментальная проблема России — как укоренить в нашем обществе благоговение перед человеческой жизнью.
Способность изъясняться дана нам Всевышним для того, чтобы не воевать, не убивать, а договариваться.
Если что-то тянется долго —
даже если это война,
даже если это рабство —
невозможно не привыкнуть.
Люди созданы Богом — привыкающими,
правители этим пользуются,
они заставляют нас привыкать
к чему привыкать нельзя,
а не привыкать невозможно,
они превратили ужас в привычку:
и для тех, кто его творит,
и для тех, кто его терпит.
О чем говорит его театр,
если выразить это
в трех коротких предложениях?
Первое: страшнее смерти — не родиться.
Второе: история отвратительна, а жизнь прекрасна.
Третье: не бывает настолько плохо,
чтоб не могло быть еще хуже.
Скорпион — это самоедство
во имя совершенства,
слава богу, он еще не всего себя скушал.
Он владеет подлинно русским воображением —
знает, что счастье в России
придумывают, а не строят,
русское воображение,
как, может быть, нигде в мире,
воспринимается не как фантазия,
а как то, что есть:
с воображаемым считаются как с реальностью,
а иначе вообще не с чем было бы считаться.
В двух шагах от обид,
которых забыть не могу,
стараюсь пройти, не задев.
Чтобы полностью положиться на Бога, требуется большое мужество.
