во сне слышу, что на полу, рядом, кто-то стонет. Я во сне заглядываю за край кушетки — там сидит, закутанный в мое старое одеяло, Всевышний, плачет. «Господи, почему вы здесь, что случилось, почему вы плачете?» Дрожащим слабым голосом он отвечает: «Альберт, у меня отняли Царство Небесное». — «Кто это сделал?» Молчит. «Кто это сделал?» Молчит. И вдруг мне во сне становится жарко, и я чувствую, что это сделал я.
Эйнштейн. Я сейчас тебе объясню структуру моей всемирной славы… за что меня любят. Меня любят не за то, что у меня в голове, а за то, что у меня на голове. Вот за это вот (обеими руками хватает свои длинные пушистые космы).
я ощутил, я почувствовал, что ни между чем на свете нет такой глубокой, такой резкой разницы, такой пропасти, как между живым и мертвым человеком. Я почувствовал тогда эту страшную разницу — и ужаснулся.
Мы родились в эпоху ограниченных, не тотальных опасностей, когда настоящее надеялось на будущее, когда была уверенность, что дети и внуки будут жить в гораздо лучших условиях, чем отцы и деды. А завершаем нашу жизнь совсем в другую эпоху — в эпоху планетарных, тотальных опасностей, когда настоящее уже не надеется на будущее, наоборот, будущее надеется на настоящее. Уже нет никаких сомнений, что дальше будет только сложнее, только труднее, только опаснее.
Однако революции происходят не потому, что к ним кто-то призывает. Они происходят тогда, когда существующая власть, во-первых, не способна предвидеть драматические последствия своих действий, своей политики, во-вторых, когда она не способна быстро спохватиться, до конца признать, осознать, осудить свои преступные ошибки и, в-третьих, когда она не способна решительно, необратимо изменить свою политику, сделать все для исправления зашедшей в тупик ситуации. Если эти три условия не будут приняты во внимание, не будут выполнены, отсутствие революционных призывов не поможет.
В каждом обществе исторически складывается некая средняя норма ценности человеческой жизни, которая впитывается душой, по-видимому, прежде всего в детстве. У нас эта норма, укорененная в душах людей чаще всего бессознательно, далека от требований гуманизма. Это и предопределяет проявления такого рода явлений, как терпимость к высокому уровню преступности, приоритет чувства державности перед ощущением человечности, унижение человеческого достоинства пленных, заключенных, инакомыслящих. Это, я думаю, главная фундаментальная проблема России — как укоренить в нашем обществе благоговение перед человеческой жизнью.
Если что-то тянется долго — даже если это война, даже если это рабство — невозможно не привыкнуть. Люди созданы Богом — привыкающими, правители этим пользуются, они заставляют нас привыкать к чему привыкать нельзя, а не привыкать невозможно, они превратили ужас в привычку: и для тех, кто его творит, и для тех, кто его терпит.
О чем говорит его театр, если выразить это в трех коротких предложениях? Первое: страшнее смерти — не родиться. Второе: история отвратительна, а жизнь прекрасна. Третье: не бывает настолько плохо, чтоб не могло быть еще хуже.
