Глава I. Пять точек до тишины
«Город — это не место. Это испытание. Если пройдёшь, он тебя запомнит. Если нет — ты забудешь, что был.»
— Из устного предания Петроградской линии
С детства я мечтал ехать. Куда угодно. Лишь бы ехать. Мне не нужен был повод — достаточно было, чтобы мама сказала: «Собирайся». В этот момент дом менялся. Воздух становился другим: пахло клеёнкой, шампунем в дорожной упаковке, свежевыстиранной рубашкой, которая поедет в поезде. Мы собирались неспешно, но с азартом. Вещи укладывались в сумку с ромбиками, термос щёлкал крышкой, бутерброды ждали в фольге. Я замирал: скоро поезд. Скоро — за окном всё пойдёт назад.
Путешествия с мамой были ритуалом. Поездки к бабушке, на Байкал, даже просто на автобусе до Шелехова — неважно. Главное — путь. Мы ехали вдвоём. Отец… как сказать… он существовал. Где-то. Не в нашей семье, а в пространстве. У нас было своё маленькое кочевье: мама и я. И чемодан, у которого постоянно ломалась ручка.
Когда я вырос, это чувство не ушло. Оно затихло, спряталось. А потом — прорвалось.
Въезд
Летом 1999 года я впервые поехал один. Совсем один. До этого — институт в Иркутске, диплом, жара. Потом — билет до Ленинграда, который снова стал Петербургом. Меня ждала двоюродная сестра — студентка университета культуры. Летнее общежитие, почти пустое. Стены, пропахшие студенческими ночами и супом из кубика. Всё было непривычно. Но вкусно. Свободно.
На третий день я пошёл гулять один. Город был как песня, у которой я знал мотив, но не помнил слов. Я плутал по улицам, перепрыгивал через лужи, пил газировку из автомата. И вдруг — свернул.
Кафе на Васильевском. Смена
Узкий переулок, тень от мокрого фасада, облезшая вывеска. Я толком не понял, как оказался у двери. Внутри — кафе. Странное. Почти пустое.
Бариста — женщина в сером свитере, с лицом, будто списанным с дореволюционного фото. Она даже не спросила, чего я хочу. Только указала:
— Садись. Сейчас к тебе придут.
На столе стоял саквояж. Потёртый, с латунными пряжками. Я сел. Смотрел на него, будто он мог что-то объяснить.
Через пару минут вошли двое — мужчина и женщина, в чёрных плащах и тёмных очках. На улице не было солнца.
Они подошли, не обратив на меня внимания. Один саквояж — забрали. Поставили другой, такой же. Мужчина сказал:
— Тут всё в порядке?
Я только пожал плечами. Они ушли.
Бариста открыла саквояж. Там была улитка. Живая. Медленно шевелилась, оставляя за собой блестящий след.
— Тебе повезло, — сказала она. — Документы они забрали. Ты ещё очень молодой, чтоб сидеть.
Я не стал спрашивать, что она имеет в виду. Просто вышел.
Петербург захватил сразу. Он был не городом, а сценой, на которой всё уже началось, а ты — просто опоздал к началу действия. Петропавловка, Эрмитаж, Невский, Пушкин, Павловск — я бегал, впитывал, смешивал в голове стили, эпохи, запахи, звуки. Всё было впервые. Всё было — навсегда.
Я пытался найти знакомого, с которым переписывался ещё из Иркутска. Он дал адрес. Я пришёл. Постоял. Нажал на домофон. Тишина. Ни записки, ни ответа. Только старая кошка на балконе — и взгляд, как у хранителя тайн, которые тебе не расскажут.
Вечером того же дня я свернул не туда. И начался маршрут.
1. Лопухинский сад. Незавершённое движение
Карта, купленная у перехода у «Гостинки», ничего не говорила. Я пошёл наугад. Солнце было косым, воздух — влажным, как после сна. Калитка, стёртая надпись: сад Лопухинский. Деревья — будто забытые фразы. Дорожки — как мысли, потерявшие направление.
На скамейке сидела старуха и читала вслух:
— Если путь не завершён — не уходи. Не отворачивайся. Не рвись обратно. Город ещё не высказался.
Я сел рядом. Слушал.
Мимо прошёл парень. Без рубашки, в тёмных спортивных штанах и кроссовках на босу ногу. Невзрачное лицо, короткая стрижка. Но тело — как у пловца: сухой рельеф, идеальная осанка. Это было неуместно. Слишком подчёркнуто. Слишком неслучайно.
Он не смотрел на меня, но я знал — видел.
2. Смольный собор. Высота забвения
Белый, слепящий, неподвижный. Смольный был как приговор, который ещё не огласили. Я вошёл. Своды давили. Свет резал. Подошёл к колонне — там, под слоем потертости, была надпись:
Один раз забыл — теперь ты обязан помнить.
Я записал. Не сфотографировал — плёнка дорогая, а память — бесплатная.
На выходе — трое подростков, глядящих в стену. И чуть дальше, у ограды, — он. В майке. С тем же телом, теми плечами. Курил, отвернувшись.
3. Квартира Бродского. Камень
На Литейном музей был закрыт. Под дверью — белый камень. На нём — записка:
Читай молча. Пиши громко. Но не здесь. Здесь всё уже сказано.
Я взял его. Он был тёплым.
Через улицу, в окне напротив — он. На подоконнике, без рубашки. Курил. И смотрел не на меня — мимо. Но точно.
4. Сенная площадь. Шум как проверка
Шум. Переход, лотки, жареный запах. Мальчик с аккордеоном играл одни и те же ноты. Цикл.
Он сел рядом. Парень. Уже в чёрной куртке. Глянул:
— Ты дошёл. Теперь можешь выбирать.
— Что выбирать?
— Всё. Или ничего. Пятая точка — это ты.
Он ушёл.
5. Финал. Ты
Я стою на мосту. Камень в кармане. Город позади. Город — передо мной. Я думал, будет разгадка. Но она — в тишине. В этой паузе между вопросом и ответом.
Пятая точка — это я. В этот момент. На этом ветру.
На противоположной стороне моста — он. Стоит, как я. Не двигается. Не торопится. Ветер — и обнажённая грудь, будто снова нет куртки. Я не вижу лица. Но знаю: он знает.
6. Он. Тот, кто был раньше
(от лица другого)
Я знал, что он дойдёт. Он был пятый. Я — тоже был. Когда-то. Камень — мой. Но теперь его. Я не наставник. Я — эхо. Его маршрут — не мой. Но шаги я узнаю.
Шестая точка — не место. Это выбор. Если он вернётся — станет шестым. Если нет — останется пятым. Как я.
7. Выход
Я остался ещё на один день. Просто чтобы прожить до конца. Петербург ничего не сказал. Но что-то замолчал. Это даже больше.
Когда я уезжал — камень был со мной. Но, может быть, это я теперь — с ним.
