Сократ считает необходимым полагать идеи в трех областях знания: во-первых, в самых видах, где они суть начала абсолютные, сами по себе, и где редко обращается на них внимание; во-вторых, в вещах видимых, в которых они, различным образом завитые, выводятся и свет науками и искусствами, или ученым анализом вещественных предметов; в-третьих, в области мышления или рассудка, где они завиты в наши представления и понятия и должны быть открываемы умственною нашею деятельностью.
одно беспредельно, если оно не имеет ни начала, ни конца. — Беспредельно. — Следовательно, и без образа оно, потому что не причастно ни круглоты, ни прямизны.
А конец-то и начало суть предел каждой вещи.»
у него не должно быть частей, и оно не будет целым. — Как? — Часть, вероятно, есть часть целого. — Да. — А что такое целое? Не то ли было бы целое, что не имело бы недостатка ни в одной части? — Конечно. — Стало быть, одно, в обоих случаях, будучи целым и имея части, состояло бы из частей? — Необходимо.
Так положим, начал Парменид, что есть одно.
Надо быть человеком очень даровитым, чтобы уразуметь, что есть некоторый род каждой вещи и сущность сама по себе; но еще более удивительным, чтоб и открыть самому, и суметь наставить другого, разобрав все это достаточно.
Посему если у Бога — само совершеннейшее господство и само совершеннейшее знание, то ни господство их никогда не могло бы над нами господствовать, ни знание их не могло бы нас, или что иное у нас, знать. Как мы не начальствуем над ними действующим у нас начальствованием, и не знаем ничего божественного нашим знанием; таким же образом и они, — если боги, то не господа наши, и не знают человеческих дел.
Поэтому, как скоро что иное причастно сего знания, то кому больше, как не Богу, приписал бы ты знание совершеннейшее[34]? — Необходимо. — Но Бог, имея само знание, будет ли в состоянии знать то, что у нас? — Почему же не быть?
тебе кажется, говоришь, что есть некоторые виды, от которых прочие вещи, по участью в них, получают свои названия; причастная, например, подобию становится подобною, величине — великою, красоте и справедливости — справедливою и прекрасною.
не думаешь ли ты, что есть некоторый вид подобия сам по себе[15], и есть опять иной, такому виду противный, то есть, действительно не подобный? и что этим двум видам причастны и я, и ты, и все прочее, что мы называем многим? И то, что принимает подобие, не делается ли подобным так и настолько, насколько принимает, чтò неподобие — не подобным, а чтò то и другое — тем и другим?
