каждая сторона руководствовалась своими мотивами: государство стремилось сделать культуру государственной, а люди культуры надеялись, как Мандельштам в 1918 г., что государство станет культурным
В своей статье Браун проблематизировал уместность обращения к «Оде» на фоне только что сложившейся репутации Мандельштама как «единственного русского поэта, чудом оставшегося отчужденным от советской реальности» и обладавшего «уникальной способностью противостоять искушению [режимом], которому поддались буквально все — включая Ахматову и Пастернака — [советские] писатели» [6].
В связи с посещением Мандельштамом в конце 1934 года психиатра в Воронеже Н.Я. Мандельштам пишет о его принадлежности к людям, которые «превращают в навязчивые идеи каждое тяжелое [resp. значительное] для них биографическое событие» [453]. Таким событием, связанным одновременно и с тяжелой травмой ареста и с радостью «помилования», стало для Мандельштама участие в его деле Сталина.
Эти же слова (неслучайно, но, разумеется, помимо авторской воли) напрямую отсылают нас к трем центральным текстам, документирующим кризис старой модели литературного быта и утверждение его новых, по большей части уродливых, пореволюционных форм. Речь идет об «Апокалипсисе нашего времени» В.В. Розанова и предисловии к «эпопее» «Я» и статье «Дневник писателя» Андрея Белого [19].
Речь идет, прежде всего, о написанной в 1918 году, в период службы Мандельштама в Наркомпросе [8], статье «Государство и ритм» и статье 1920 года «Слово и культура».
мы склонны связывать с сознательным стремлением Н.Я. Мандельштам разрушить композиционный замысел поэта и отдалить в сознании читателей и исследователей «Стихи о неизвестном солдате» (которые она, замалчивая часть текста, интерпретирует как «драгоценный противовес „Оде“»
