Оглавление

«Моя первая официальная бумага — свидетельство о рождении — была подписана печатью с гербом, которого через несколько лет уже не существовало. Так уж вышло, что я появился на свет в тот самый миг, когда одна великая страна — Советский Союз — делала свой последний вздох, а другая — новая Россия — делала свой первый, еще неуверенный вдох.

Формально, по всем документам, я — дитя СССР. Но это была лишь инерция государственной машины, дань моим родителям, чьи паспорта, мысли и вся жизнь до самого моего рождения были советскими. Они подарили мне это наследие — чеканную аббревиатуру «ССР», с которой я прописан в их старых фотографиях и трудовых книжках.

А вот дышать, делать первые шаги и узнавать мир я начал уже в другом, новом, диком и непонятном Государстве «Россия». Я стоял одной ногой на уходящей в прошлое, монументальной красной плитке советского прошлого, а другой — на зыбком асфальте 90-х, который только предстояло уложить.

Мои родители были родом из эпохи ясных, пусть и суровых, правил. А я — из эпохи, где правил не было вовсе. Это определило всё. Это мое поколение — поколение исторического перелома, дети великого «Хотя».

 Пролог: Лебеди и Сталь

«В памяти моего поколения есть общий сон. Черно-белый, с помехами. Это «Лебединое озеро» по телевидению.

В тот день, когда взрослые говорили шепотом слова, смысла которых я не понимал — «путч», «ГКЧП», «захват власти» — из телевизора лилась нежная, трагическая музыка. Лебеди кружились в бесконечном танце на экране, а за окном кружилась История. Это был наш общий, навязанный гипноз. Символ чего-то страшного и непонятного, поданный в обертке прекрасного. Я не знал тогда, что балет может быть не культурой, а знаком беды.

Но если «Лебединое озеро» было общим сном для миллионов таких же детей, то у меня был свой, личный кошмар, поставленный наяву.

Помню запах нагретого асфальта и сирени. Я ждал маму у Дворца Дома союзов, где она работала. Играл в тени его монументальных колонн, чувствуя себя маленьким и ничтожным рядом с этой каменной громадой советской власти.

И тут я увидел Его.

Между детскими качелями и песочницей, там, где обычно парковались «Жигули» соседей, стоял Большой Боевой Танк. Его гусеницы были в грязи, ствол длинной пушки смотрел куда-то в небо над моей головой. Он был не на картинке, не в кино. Он был здесь, во дворе. Он пах металлом, машинным маслом и чем-то чужим, военным.

Я, ребенок, чьим самым страшным оружием была палка-меч, впервые ощутил леденящий, физический ужат настоящей силы. Силы, которая может не строить, а ломать. Не защищать песочницу, а раздавить ее в пыль.

И вот парадокс, определивший мою жизнь: внутри дворца, за толстыми стенами, шли речи о власти, о будущем страны. А снаружи, в моем личном мире, эта власть обрела форму — форму стального чудовища, припаркованного у песочницы.

«Лебединое озеро» было призраком, танком в телевизоре. А этот танк был реальностью. В этом контрасте — весь ужас и вся абсурдность того времени. Нас, детей, заставляли смотреть на прекрасных лебедей, пока у нас за спиной рычали стальные монстры.

И где-то между этим танком и этим лебедем — я и родился. Не по документам, а по-настоящему. Как гражданин. Как человек».

Игрушечная война и настоящая сталь

«Память — странный механизм. Она не хранит картинки, как в фотоальбоме. Она хранит обломки ощущений, которые потом, спустя годы, ты пытаешься собрать в единую мозаику.

Прямых эмоций — страха, паники, слез — я не помню. Детская психика, как густой туман, окутала самое острое, защищая меня. Но сквозь этот туман проступает одно гигантское, давящее чувство — чувство несоответствия.

Вот он, тот самый танк. Не нарисованный в книжке, не вырезанный из картона. Он здесь. Он пахнет. От него исходит тепло, как от раскаленной летней мостовой. Его гусеницы — не ровные пластмассовые полосочки, а сложные, грязные стальные звенья, каждое размером с мое предплечье.

А дома, на полу в комнате, лежал его игрушечный двойник. Зеленый, пластмассовый, с вертящейся башней. Я водил им по узорам на ковре, изображая грозный рев голосом: «Дрррр-дррр!» Это была игра. Это была понятная, безопасная мощь.

И тут реальность взяла мою игрушку и отлила ее в стали, в масштабе один к одному. И поставила во дворе.

Это было не страшно. Это было… неправильно. Так не должно быть. Настоящий танк не должен стоять там, где я катаюсь на велосипеде. Он существует в другом, отдаленном мире под названием «война», куда детям хода нет. Его вторжение в мой мир было нарушением всех правил. Это был сбой в матрице моей детской вселенной.

И самое главное — этот танк был молчалив. Мой игрушечный — я заставлял его рычать. Этот — нет. Его молчание было страшнее любого рева. Оно означало, что он здесь по-настоящему. Ему не нужно изображать угрозу. Он и есть угроза.

Так, через призму игрушки, я, маленький мальчишка, впервые ощутил жутковатую грань, где заканчивается игра и начинается нечто настоящее, взрослое и необъяснимое. Там, во дворе, играть в войну было уже нельзя. Потому что война, в каком-то своем безмолвном облике, уже пришла к тебе в гости».

Глава: Колонизация сознания. Реклама вместо идеологии

«И вот — щелчок. Словно кто-то переключил мир с черно-белого на цветной. Причем сразу на кислотно-яркий.

Советский Союз тихо выдохнулся за экранами телевизоров, а его место заняла Америка. Не та, геополитическая «империя зла» из учебников, а другая — вкусная, веселая, жующая жвачку.

Это была тихая колонизация нашего детского сознания. Нам не говорили, во что верить и кого любить. Нам показывали. И мы хотели этого — хотели до спазма в животе.

Газировка «Херши» — не «Буратино», а темная, шипящая, до слез щиплю