Миллениалы

Тимур Валитов, 1991 г.р., Нижний Новгород. «Угловая комната» — первый его роман. Добравшись до середины, полез читать рецензии читателей в Яндекс.Книгах. Рецензии ругательные. Ну, такое себе.

«Угловая комната» — так называется новелла внутри романа, ее автор — Фарик, один из персонажей. Новеллу читает главный герой, у которого умер отец. Вся книга — это рефлексия сына о смерти отца, причем того не назовешь даже «близким человеком».

Главный герой по крупицам восстанавливает подробности жизни отца, собирает жесты и черты характера, чтобы таким образом составить его образ.

Впрочем, идея, кажется, лежит в другой плоскости. Вот что говорит Настя, одноклассница главного героя:

«Я верю, что со смертью родителей исчезает стена, отделяющая нас от того мира. Как бы его назвать: небытие, нежизнь — не важно. Как будто с той стороны, где раньше стояли мать и отец, вдруг задул ветер — и некому тебя защитить. Как будто тебе подают сигнал: ты следующая — и стрелки всё бегут».

Идея дается прямым текстом, едва камуфлируется последним предложением: «тот мир» — это реальность, а стена — слова, литература, та самая новелла Фарика про выдуманный Париж и выдуманную любовь. Молодежь в шоке от мира взрослых, для нее мир взрослых — это «нежизнь», но рано или поздно молодые заступают на место родителей и пишут совсем другие книги, а «Угловая комната» (новелла, не роман) останется юношеским опытом, если не будет уничтожена в порыве переоценки ценностей.

Константин Куприянов родился в 1988-м в Москве, отучился на юриста и литератора и эмигрировал в США, живет в Сан-Диего.

Его книгу «Музей «Калифорния» я читал долго, кажется, месяц. Чтение, скажем так, не простое.

Вопрос: зачем? Автор так пишет о своей эмиграции: «Они спрашивают: «Давай, рационализируй, какого хера ты там делал и почему вернулся?» — У них много умных, разумных вопросов, и я, как разумный, вскакиваю мигом на волну мысли, оседлываю нарратив и начинаю, мол, так и так: прикинул, подумал, посчитал».

Сперва мне было интересно, куда делась эмигрантская ностальгия. Миллениалы этим словом не пользуются. Вместо концепта ностальгии у них анализ травмы — либо той, что получена на родине и от которой следует бежать, либо той, что получена в эмиграции от необходимости приспосабливаться к обстоятельствам нового места жительства.

Но это только зацепка в тексте.

Автор пишет о себе, о своем, как он выражается, «пресловутом «я». О том, как приехал в Америку, работал полицейским, об астме, отношениях с женщинами, ведовстве и вере. Весь этот поток мыслей, верлибр, исторгаемый из уст нескольких героев, тем не менее, имеет трехчастную структуру. В конце концов, главный герой Кави-Костяшка — еще одна инкарнация тысячеликого героя, и тема, поднимаемая автором, — тема взросления.

Для трехчастной структуры он использует образ трехэтажного здания музея, причем на третий этаж можно попасть только через смерть:

«без этажа смерти нет повода начинать рассказ, водить гостя по пространствам первых двух, где лишь истлевающие силуэты-обманы правят пространством, и незачем, если нет смерти, давать сознанию сложные задания и качать его вверх-вниз».

И вот тут мне мнится некий подвох. Вроде бы Музей «Калифорния» — это собрание артефактов, которые иллюстрируют историю одного, максимум двух человек — Кави и, в некотором роде, автора. Но ведь в этой пустыне на границе Калифорнии и Невады есть еще одно заведение — отель «Калифорния», о котором песня с такими словами:

Last thing I remember
I was running for the door
I had to find the passage back to the place I was before
"Relax," said the night man
"We are programmed to receive
You can check-out any time you like
But you can never leave!"

Посетитель, зашедший в музей, не сможет из него выйти, кроме как наверх, на четвертый этаж — в совсем уже настоящую смерть. Сюжет книги — универсальный сюжет для каждого, возможно, надо уточнить — для каждого мужчины, потому что каждому мужчине предстоит повзрослеть, а для этого продраться сквозь хаос повседневности к собственной истории, и экспозиция музея Константина Куприянова этому служит подспорьем.

Ольга Брейнингер «В Советском Союзе не было аддерола»

Книга в копилочку прозы миллениалов.

Ольга родилась в 1987-м. Сборник состоит из одноименного романа и цикла рассказов «Жизнь на взлет». Главная героиня романа — Ольга Брейнингер, немка, родившаяся в Караганде. В рассказах — Мона Лемецкая, еврейка из Брайтон-Бич. Обе — эмигрантки. В обоих случаях можно говорить об автофикшене. При этом в романе главная героиня наркоманка, в рассказах у героини БАР. В обоих случаях диагнозы ведут к расчеловечиванию персонажей.

Отношение к происходящему с персонажами зависит от индивидуального восприятия, от собственного опыта читателя. Мне внезапно аукнулось из прошлого, просто я это не называл «расчеловечиванием». Я тогда читал Рембо и Ницше, потом нечто похожее встретил совсем уж далеко — в пятой, шестой и седьмой книгах о Гарри Поттере. Брейнингер еще напоминает о Паланике. Точно.

Однажды в Руане на севере Франции я прочитал на стене граффити: Sans espoir tous devient possible («Без надежды все становится возможным»). Это действительно так. Но потом все равно захочется вернуться к «слишком человеческому», и этот путь — он будет слишком долог, если вообще возможен.

Антон Секисов родился в 1987-м.
Главный герой его романа «Бог тревоги» автобиографичен, его зовут Антон, и он вслед за автором переезжает в Питер. Секисов пишет:

«…скрывать, что главный герой — это я и есть, не имеет смысла».

И все же некоторые детали в сюжете подсказывают, что это не автобиография. Роман «Бог тревоги» — автофикшен, причем иронический.

Высмеивать Петербург и его обитателей — дело благодарное, получается очень смешно. При этом высмеивается еще и, собственно, главный герой, ставший петербуржцем:

«Какое-то время Никита раздумывал, как лучше распорядиться своим положением, и я терпеливо стоял перед ним. Наконец он достал недожеванный кусок шашлыка изо рта и не нашел ничего лучше, как заорать во всю глотку: «Антон дурак!»

Выглядит это так: есть автор, есть его двойник — главный герой, и автор высмеивает своего двойника. Считать ли это самоиронией? Скорее, это разборки с субличностью. Поэтому для себя я этот прием назвал «шизоиронией».

Был ли он в литературе до Секисова? Не знаю, не хватает кругозора. Но определенно это авторский стиль, и выглядит он симпатично.

Илья Мамаев-Найлз «Год порно» (2023)

Автор родился в 1996 году в Йошкар-Оле. Главный герой — Марк, alter ego автора. Книга, возможно, автобиографична — возможно, это автофикшн.

Здесь нет описания порно-индустрии. Предположу, что этим объясняется критика.

Тогда почему порно.

Тут есть несколько вариантов ответа.

1.Герой ебался со своей непутевой жизнью, в смысле, мыкался. Продлилось это год. Отсюда название.

2.Герой проебал год жизни. Думаю, эта формулировка более точная.

3.Автобиографичный жанр — герой обнажается, выставляя себя напоказ публике. Уж не знаю, новая ли это искренность, новейшая или сверхновая. Или, скажем, порнейшая искренность.

4.Вот еще версия: повседневность исполнена возвратно-поступательных движений. Ежедневные поездки на работу и домой, повторение изо дня в день, много раз.

Ровно посередине книги есть такая цитата:

«Порногерои, порносюжеты и порнопроблемы. Мир, в центре которого было соединение двух тел. Количество, конечно, условное, но суть от этого не меняется — жизнь крутилась вокруг секса. Они произносили одни и те же реплики, попадали в одни и те же ситуации. Марк чуть не сошел с ума, только наблюдая за ними со стороны. Но это штампованное существование вскрывало самую сердцевину бытия. Божья искра как пульсирующий стояк и судорога бедер. Секс как праздник жизни».

Еще такая повседневность выглядит как обсессивно-компульсивное расстройство.

Ну да не суть. Приведу сентенцию, которая резюмирует все четыре версии происхождения названия книги:

«Всё, что пропито и проебёно, то в дело произведёно».