«Внутри «Комнаты Вагинова»», Яндекс Книги сөресіндегі кітаптар

Константин Ва́гинов (так русифицировал немецкую фамилию Вагенгейм его отец во время Первой мировой ) — писатель, участник множества литературных объединений, от «Цеха поэтов» Николая Гумилева до ОБЕРИУ. По-настоящему своим он, впрочем, ни в одном из них не стал — признавая его талант, многие современники считали его прозу странной и непонятной. Писатель Николай Чуковский говорил о творчестве Вагинова так: «Не только его стихи, но и его романы представляют собой как бы криптограммы, как бы зашифрованные документы, причем ключ от шифра он не дал никому». Тем не менее, его загадочные и удивительно написанные книги, прежде всего «Козлиная песнь», стали неотъемлемой составляющей «петербургского мифа» в русской литературе — наряду с текстами Гоголя и Достоевского и «Петербургом» Андрея Белого.

«Козлиная песнь» (буквальный перевод древнегреческого слова «трагедия») — самый известный, хотя и едва ли не самый сложный для восприятия роман Константина Вагинова. Он был опубликован в 1928 году, и сейчас, почти спустя столетие, его снова можно счесть актуальным.

Тема романа — метафорический «уход в лес», бегство от чуждой и временами враждебной реальности. Группа интеллигентов во главе с публичным интеллектуалом Тептелкиным скрывается в мире античности, искусства и антикварных книг. На дворе конец десятых — начало двадцатых годов XX века, а герои гуляют Летнему саду среди древнеримских статуй и читают римских поэтов и философов. Все это, конечно, приводит к печальным последствиям.

Один из героев «Комнаты Вагинова», живущий в современном Петербурге, тоже прячется от реальности в мире античности и старинных книг, и его увлеченность, доведенная до абсурда, запускает в цепочку событий, которые и послужили сюжетом сериала.

Повесть «На куличках» осталась в тени знаменитого романа-антиутопии «Мы», но у меня Замятин ассоциируется прежде всего с этой небольшой вещью. Я прочитал ее в очень юном возрасте, еще толком не познакомившись с модернистской литературой, и она меня сразу же сокрушила. От изобразительной силы слегка захватило дух. Вот как начинается «На куличках»:

«Есть у всякого человека такое, в чем он весь, сразу, чем из тысячи его отличишь. И так же у Андрея Иваныча — лоб: ширь и размах степной. А рядом нос — русская курнофеечка, белобрысые усики, пехотные погоны. Творил его Господь Бог, размахнулся: лоб. А потом зевнул, чего-то скушно стало — и кой-как, тяп-ляп, кончил: сойдет. Так и пошел Андрей Иваныч с Божьим зевком жить».

В повести гротескно, отталкивающе, смешно и временами страшновато описана жизнь одного гарнизона на Дальнем Востоке. Составляя список книг для этой полки, я впервые понял, что всякий раз в своих текстах неосознанно пытаюсь воссоздать схожую с этой повестью атмосферу.

Замятина после публикации «На куличках» осудили за дискредитацию российской армии, тираж книги конфисковали, а ее автора сослали в Кемь, но если повесть и дискредитирует что-либо, то скорее человеческий род как таковой.

Роман Белого так глубоко укоренился в петербургском мифе, что невозможно писать что-либо о Петербурге, не ссылаясь, вольно или невольно, на его роман. Писатель создал завораживающий образ Петербурга как призрачного, умозрительного пространства, мировой столицы тревоги и тихого помешательства, города параноиков.

Текст этот трудный, многословный и угнетающий. Читая его, я всякий раз вспоминал эпизод из мемуаров Ходасевича «Некрополь». Белый говорил с Ходасевичем невозможными многочасовыми монологами, бесконечно повторяя одни и те же истории, и в разгар одного из таких монологов Ходасевич не выдержал и упал в обморок. Он пишет: «Пока меня приводили в чувство, Белый ломился в дверь: "Пустите же, я вам хочу рассказать…"»

В создании героя-параноика в «Комнате Вагинова» я ориентировался на образ мучимого галлюцинациями революционера Дудкина из «Петербурга», которому всюду мерещилось неизвестное лицо с монгольскими чертами.

Сочиняя триллер, действие которого происходит в классических местах Достоевского, в двух шагах от предполагаемого дома старухи-процентщицы, поневоле оказываешься внутри мифа «Преступления и наказания». И в какой-то момент начинаешь действовать внутри этого мифа сознательно: например, внешность протагониста сериала, научного работника Сени, я списывал со следователя Порфирия Петровича, а преступник, которого он пытается разоблачить, забирает закладку в том же дворе, где спрятал украденные драгоценности Родион Раскольников.

Мой любимый рассказ, к которому я возвращаюсь по всякому поводу — хармсовская «Старуха».

Загадочная старуха стучится к лирическому герою в дверь, без спросу заходит и умирает в его комнате. Герой оказывается в неприятной ситуации — нужно избавиться от трупа, не привлекая внимания соседей по коммуналке. В подражание Хармсу, я вынудил одного из героев «Комнаты Вагинова» скрывать в комнате коммунальной квартиры тело: при этом, что усложнило его задачу, — тело одушевленное.

Последние крупные вещи Хармса и Вагинова, «Старуха» и «Гарпагониана», во многом пересекаются — и стилистически, и тематически. Оба участника группы ОБЭРИУ в конце жизни пришли (или, в случае Вагинова, скорее двигались в направлении) от авангардности формы к стилистической простоте, «пушкинскому экономному слогу», сохраняя странность, причудливость содержания. Вставные новеллы Вагинова сильно напоминают «Случаи» и «Старуху» Хармса — например, вот этот фрагмент из «Гарпагонианы» отсылает одновременно к обоим хармсовским произведениям:

«Был граф Пушкин — известный остряк. Любил он людей пугать. Напьется и обязательно идет людей пугать. Раз напился, пробрался в покойницкую, вынул из гробов замерзлых покойников, как мог усадил вокруг стола, каждому дал в руки по карте, мол, покойники воскресли и в карты играют. Устал что ли, лег в один из пустых гробов и уснул. Утром явились священники с причтом и народ. Видят — покойники в карты играют. И вдруг слышат. Кукареку!
— Глядят — всем известный Пушкин из гроба вылезает.
— Что же дальше.
— Известно что.
Пушкина арестовали и отправили в психиатрическую больницу».

Королева вышедшего из моды жанра юмористического рассказа, Тэффи сочинила в эмиграции великолепные мемуары «Моя летопись». Как и знаменитые «Некрополь», «Курсив мой» и другие, они представляют собой галерею портретов деятелей Серебряного века — Распутина, Сологуба, Куприна и многих других. Создавая своего любимого персонажа «Комнаты Вагинова», поэта Сергачева, я вдохновлялся текстами Тэффи о Кузмине, Бальмонте, Северянине и других — остроумными, временами очень язвительными и безжалостными (хотя не чуждыми сострадания и даже любви).

Поэт и писатель Дмитрий Мережковский, автор цикла исторических романов о Юлиане Отступнике, Леонардо да Винчи и Петре Первом, мог бы послужить прекрасной иллюстрацией к месседжу фильма Вуди Аллена «Полночь в Париже» — легко подпасть под очарование минувших эпох, но это гибельный путь: живи настоящим! Мережковскому довелось жить и творить в лучшем городе на земле в ярчайшую в истории русской культуры эпоху — но, вместо того чтобы сосредоточиться на современности, он предпочел закопаться в документы давно ушедших эпох.

И все же романы Мережковского подзабыты незаслуженно — в прекрасно написанном «Юлиане Отступнике» он крайне убедительно, не хуже игры Assassin’s Creed Odyssey воссоздает мир греко-римского язычества и живописует биографию императора-реваншиста, пошедшего против хода истории и вознамерившегося вернуть былую славу языческим богам и загнать в подполье христианство, к тому времени уже захватившее Рим.

В рассказе о том, что именно меня вдохновило в «Юлиане Отступнике», не обойтись без спойлеров, так что ограничусь тем, что Мережковский весьма достоверно показывает образ мышления язычника, его реальность, основанную не на современном рациональном мышлении, а на видениях, знаках и предсказаниях.