Вневойсковик Комягин лежал на железной койке в своей маленькой комнате. Он тщетно искал в
себе какую-нибудь мысль, чувство или настроение и видел, что ничего в нем нет.
Но в последние годы он уже устал бороться с собой как с человеком и изредка плакал в темноте,
накрыв лицо одеялом, не мытым со дня его изготовления.
Иногда Комягин полагал про себя: через месяц или два я начну новую жизнь — дорисую картины,
закончу стихи, обдумаю полностью свое мировоззрение, оформлю документы, поступлю на твердую
работу, стану ударником, полюблю женщину-подругу и женюсь… Он надеялся, что через месяц-два в
самом времени случится что-то особенное и оно, приостановившись, возьмет его в свое движение, но
годы проходили мимо его окна без остановки и без счастливого случая. Тогда он подымался с
кровати и уходил, как осодмилец, штрафовать публику в местах ее скопления.
И вот наступил август месяц одного из текущих лет. Шел вечер, распространяя по небу
удаляющийся долгий и грустный звук, отчего в каждое открытое сердце проникала тоска и
сожаление. В этот вечер Москва Честнова постучала в дверь Комягина. Не вставая с кровати, он
сбросил левой рукою запорный крючок и пригласил гостью войти. Она вошла к нему, странная и
знакомая, в своем дорогом платье, и оглядела эту комнату как свое привычное жилище. Вневойсковик
решил сразу сдаться: документы у него были в беспорядке и оправданья нет. Но Честнова спросила
его лишь, как он живет и не скучно ли ему так быть одному и никчему.
— Мне ничего, — сказал Комягин. — Я ведь и не живу, я только замешан в жизни, как-то такое,
ввязали меня в это дело… Но ведь зря!
— Что зря? — спросила Москва.
— Неохота мне, — сказал Комягин. — Все время приходится надуваться: то думать, то говорить,
то куда-то идти, что-то действовать… Но мне ничего неохота, я все забываю, что живу, а вспомню —
начинается жутко…
Москва осталась у него побыть, удивляясь обстановке жизни этого давно начатого и неконченого
человека......