И тогда я понял, что трусость его неизлечима. Я смущенно попросил Муна побе­речь себя и вышел. Мне было так стыдно за его малодушие, как будто трусом оказался я сам, а не Винсент Мун. Поступок одного человека — это ведь и поступок всех людей. Поэтому не было несправедливостью, когда весь род людской пострадал из-за ослушания в одном-единственном саду; поэтому справедливо, что распятия одного-единственного еврея хватает для спасения всех людей. Возможно, Шопенгауэр был прав: я — это другие; любой человек — это все люди, Шекспир — это в определенном смысле Джон Винсент Мун.