Врач, уже известный мне ранее, объяснял что-то о последствиях после ранения и прочего, но мне с каждым днем становилось все страшнее. Я не мог говорить. Вообще. Язык отказывался слушаться, я пытался и так, и сяк, но орган мне просто не подчинялся. Новости о нашей бойне на окраине города я узнал на второй день, то есть вчера. Причем узнал, как все прошло, не от доктора или кого-то из партизан, а от немцев. Мной наконец-то заинтересовались в гестапо, и пока я лежу в госпитале только благодаря врачу. Немцы поставили у дверей часового, чтобы я не сбежал, но увозить с собой пока не спешили. Все дело в том, что я им говорящий нужен, что толку от немого, а я не могу говорить, даже попытаться оправдаться не могу.

– Ждут, твари, когда сможешь говорить, но я думаю, ничего они тебе серьезного предъявить не смогут, иначе уже забрали бы, – рассуждал врач, приходя ко мне с осмотром.

И я был с ним согласен.