Государство было косвенным образом (вновь) легитимировано нацией. Пусть даже самый реакционный монарх уже не решался утверждать, что государство — это он, но зато все шире распространялось представление, что государство — это нация: то, что служит государству, полезно и нации. Так сместилась легитимационная база государственной власти. У национального государства имелись свои интересы: теперь это были не легитимные претензии монархической династии, идущие из исторической глубины, и не гармония политического государственного тела (body politic), а «национальные интересы». Кто определял эти интересы и воплощал их в политику — иное дело. Пока политики, по крайней мере в Европе, следовали пониманию национализма в духе влиятельного Джузеппе Мадзини, казалось, что интересы нации, демократический строй внутри страны и мир между народами могут быть достигнуты одновременно. В течение третьей четверти XIX столетия отношение к такой утопической гармонии становилось все более скептическим (при основании Лиги Наций в 1919 году энтузиазм на время возродился), и стало ясно, что национальное государство может сочетаться с самыми разными политическими системами.