легко, как богине на облаке, как рыбе в воде, и она совсем забыла себя от счастья. Эти тончайшие нити, эти путы, собранные в руках Рене и управляемые им, стали сетью животворных артерий, по которым вливалась в нее сама жизнь. И когда Рене в действительности или в ее воображении ослаблял немного их напряжение, когда он казался отсутствующим, когда на его лице появлялось равнодушие, когда он подолгу пропадал и не отвечал на ее письма, словно она переставала быть ему необходимой, словно он вот-вот разлюбит или уже разлюбил ее, все замирало в ней и воздуху не хватало ее легким. Трава делалась черной, день не был днем, ночь не была ночью — все превращалось в какую-то дьявольскую машину, перемежающую свет с тьмою, лишь для того, чтобы мучительнее терзать ее. Свежая вода вызывала тошноту. Она ощущала себя прахом, никому не нужной, она была изъеденным дождями соляным изваянием Гоморры. Потому что она была виновна. Те, кто любит Бога и кого Бог бросает в кромешную тьму, — виновны, ибо они брошены Богом. Роясь в воспоминаниях, они ищут свои ошибки. И она искала свои. Но находила даже не действия, а лишь мелкую снисходительность к себе самой, разрешавшую ей возбуждать желание в других мужчинах. Это едва-едва задевало ее внимание — настолько она была поглощена счастьем любви к Рене, так переполняла ее радостная уверенность в своей безраздельной принадлежности ему, что она была совершенно неуязвима и безотзывна и никаких последствий не могли иметь эти поступки. Но какие поступки? Она могла, пожалуй, упрекнуть себя лишь за некоторые соблазнительные, быстро промелькнувшие мысли. И все же, без сомнения, она была виновна, и, сам того не желая, Рене наказывал ее за вину, о которой он, правда, не ведал, но которую сразу же безошибочно определил сэр Стивен: за податливость. О была счастлива, что Рене отдавал ее плетям и ласкам чужих мужчин, потому что ее беззаветная готовность подчиняться служила ее возлюбленному неопровержимым доказательством, что она принадлежит ему, а ей хотелось, чтобы он был в этом уверен. И еще потому, что боль и позор порки, унижение, которому ее подвергали те, кто наслаждался ею, совершенно не заботясь о ней, было данью, наложенной на нее во искупление своей вины. Там было многое: грязные объятия, руки, пятнавшие ее груди своим прикосновением, рты, прилипавшие к ее губам и языку отвратительными дряблыми пиявками, ч