Горе было ничье персонально, не чье-нибудь личное и точно уже — не мое. Но я понимал его, не мозгами, душой. Это было чистейшее, дистиллированное горе, ничем не замутненное, как боль червяка, насаженного на крючок. Оно было чужим, чужим и всеобщим, ничьим и моим, горе горькое, абсолютное горе, оно пришло.